ыли  приятно удивлены. Во время обеда
поднялся  экс-комиссар  из  округа  Лакнау  (честное слово, Англо-Индия не
знает границ) и провозгласил тост за здоровье Ее Величества и Президента.
   Но позже из-за этого произошла заварушка. Какой-то невысокий американец
загнал  в угол дюжину англичан и зычным голосом прочитал им лекцию на тему
о скудости британского патриотизма.
   -  И  это  называется  днем рождения королевы? - бушевал он. - Зачем вы
пьете за здоровье нашего президента? Какое вам дело до нашего президента в
такой  исключительный  день?  Допустим,  вас  -  меньшинство.  Тем  больше
оснований для демонстрации национальной гордости. Прошу не перебивать. Вы,
британцы, делаете все наоборот. Вы перепутали все на свете. Я - американец
до  мозга  костей,  но,  раз уж некому провозгласить тост в честь королевы
иначе, чем швырнув его вам в лицо, так уж и быть, я беру это на себя.
   Затем  он  закатил  великолепную  компактную  речь,  как  говорится  по
существу.  Стало ясно, что никто так не почитает королеву, как американцы.
Мы,  англичане,  были  ошеломлены.  Хотелось  бы  знать,  какое количество
англичан,  не  обученных ораторскому искусству, смогли бы говорить хотя бы
наполовину так складно, как тот джентльмен из Фриско.
   - Видите ли,  -  промямлил один из нас,  - все-таки это наша королева и
была нашей последние пятьдесят лет. Но мы, присутствующие здесь, не видели
Англию семь лет и  поэтому отвыкли приходить в восторг.  Надо же дожить до
такого,   чтобы  американцы  били  нас  мордой  об   стол  за   отсутствие
патриотизма! В следующий раз придется вести себя предусмотрительней.
   Совершенно естественно,  разговор между англичанами, японцами (на борту
находилось несколько японцев,  которые ехали  за  границу) и  американцами
коснулся вопроса о  формах правления.  Мы  перебрасывали этот "мячик" друг
другу,  придерживаясь золотого правила:  "Не  верь тому,  кто поносит свою
страну", и поладили.
   -  С точки зрения администрирования в Японии наблюдаются две крайности,
-  сказал свое слово низкорослый джентльмен (на родине он слыл богачом), -
это  остатки  жестокого,  типично  восточного деспотизма и - как это у вас
называется?  -  чиновничья  волокита,  смысл  которой  неясен  даже  самим
исполнителям.  Мы  копируем  ваш бюрократизм и, когда это удается, думаем,
что  занимаемся  администрированием.  Вот  оно  -  проклятие  всех народов
Востока. Ведь мы - люди Востока.
   -  Ну  не  скажите.  Вы  будете почище всяких западников, - промурлыкал
убаюкивающим тоном американец.
   Человек был польщен:
   - Благодарю вас.  Хотелось бы  этому верить,  но в  настоящее время все
обстоит далеко не так.  Судите сами. К примеру, наш фермер владеет склоном
холма, который разбит на крошечные террасы. Ежегодно он обязан представить
правительству отчет о размерах своего дохода и выплаченного налога.  Не со
всей  площади холма,  а  с  каждой террасы в  отдельности.  Полный отчет -
стопка бумаги высотой в три дюйма,  от которой нет прока,  если не считать
того, что она задает работу тысячам чиновников, занятых подсчетом доходов.
И это администрирование? Боже мой! Одно название. За последнее время число
чиновников  выросло  раз   в   двадцать,   но   сами   чиновники  еще   не
администрирование.   Где  еще  вы  видели  таких  дураков?  Возьмите  наши
правительственные учреждения -  их  съели чиновники.  Придет день,  уверяю
вас, и мы обанкротимся.
   Тут было для меня нечто новое,  но раньше я как-то упускал это из виду.
Действительно,  ведь там,  где  в  гражданских учреждениях носят мундиры и
сабли, неминуемо поощряется самый бездумный бюрократизм.
   - Вам бы побывать в Индии,  -  сказал я,  -  убедились бы в том, что мы
разделяем ваши трудности.
   Услыхав это, джентльмен из департамента просвещения Японии подверг меня
перекрестному  допросу, интересуясь, как поставлено его ремесло в Индии, и
за  четверть  часа выудил то немногое, что мне было известно о начальном и
высшем  образовании  и  значении титула "магистр филологии". Он знал, чего
добивался,  и отстал только тогда, когда зуб его любознательности добрался
до голой кости моего невежества.
   Затем  вперед  выступил  американец  и принялся дергать за струну ("Как
обстоят дела в самой Америке?"), которая звучала в моих ушах уже не раз.
   - Вся система прогнила сверху донизу,  -  сказал он, - гнилее и быть не
может.
   - Совершенно справедливо,  -  поддакнул  человек  из  Луизианы,  пыхнув
трубкой.
   -  Нас  называют  республикой.  Может  быть,  это и так. Однако я думаю
иначе.  Только  у  вас,  в  Британии, существует республика, которая стоит
этого  названия.  Вы украсили государственный корабль позолоченной носовой
фигурой.  Но  мне-то,  как  и  всякому,  кто  задумывался над этим, хорошо
известно:  королева  не  стоит  вам  и половины того, во что нам обходится
система  истинной  демократии.  Что? Политическая жизнь в Америке? Да ее у
нас  вовсе  нет!  Мы заняты одним - распределением должностей среди членов
партии,  победившей на выборах. Вот и все. Мы мотаем друг другу душу из-за
контрактов  на  трамваи, газ, дороги, то есть любой гадости, которая может
обернуться  нечестно  нажитым  долларом.  Это  и  называется  политикой. В
конгресс  и сенат рвутся одни негодяи. Этот Сенат так называемых свободных
людей   на  земле  практически  состоит  из  рабов  какой-нибудь  дурацкой
монополии.  Будь  у  меня  достаточно  денег, я купил бы сенат Соединенных
Штатов, Орла и Звездно-полосатое знамя, вместе взятые.
   - И голоса ирландцев? - вставил кто-то, по-видимому из числа англичан.
   Присутствующие американцы принялись хором поносить Ирландию и ее народ,
какими  те  им  представлялись.  Каждый предварял "кары небесные", которые
призывал  на  их  головы,  словами: "Я родился в Америке. Я - американец в
нескольких поколениях".
   Наверно,   нелегко  жить  в  стране,  где  необходимо  доказывать  свою
принадлежность к ней. Шум усилился, страсти разгорелись...
   - Едва ли  они  верят тому,  что  болтают.  Вы  только послушайте этого
парня, - ответил я.
   - А вот я (а я трижды объехал вокруг Шарика и жил почти во всех странах
на  Континенте),   знаю,   что  не  существует  народа,  который  способен
самоуправляться.
   - О аллах! Услышать такое от американца!
   - Да кому же еще знать, как не американцу? - прозвучала реплика.
   -  Невежды,  а  их  большинство,  признают  только один довод - угрозу,
угрозу  смерти,  У нас ведь как - стоит любому прохвосту пересечь океан, и
он немедленно получает равные с нами привилегии. Вот тут-то мы и совершаем
ошибку.   В  знак  благодарности  они  начинают  валять  дурака,  и  тогда
приходится  стрелять.  Я был свидетелем того, как в Чикаго бросили бомбу в
наших полицейских, и тех разнесло на куски. Я заметил знамена в процессии,
откуда  швыряли  бомбы. Девизы были написаны по-немецки. Это шли чужаки, и
мы  пристрелили  их  как  собак. Я видел также бунты рабочих. Наша милиция
прошила толпу, словно палец - папиросную бумагу.
   - Я  наблюдал подобное в  Новом Орлеане,  -  влез в разговор человек из
Луизианы. - Однажды там пустили в ход Гэтлинг, и толпе не поздоровилось.
   - Тьфу  ты!  Интересно,  что  было  бы,  если бы  Гэтлинг применили для
усмирения  беспорядков  в  Вест-Энде?  -  сказал  англичанин.  -  Если  бы
английский полисмен прикончил хотя бы одного возмутителя спокойствия,  его
судили бы за убийство, а кабинету пришлось бы выйти в отставку.
   -  В  таком случае у вас все еще впереди. Чем больше прав у народа, тем
больше  неприятностей  он  доставит.  Что  касается  нас, то высшие классы
поражены  коррупцией, а те, которые внизу, не хотят подчиняться законам. У
нас миллионы полезных, послушных граждан, которым это не по вкусу, поэтому
мы  и  вершим правосудие на улицах. От залов судебных заседаний у нас мало
пользы.  Возьмите,  например,  дело  чикагских  анархистов.  Все,  чего мы
добились  для  них, так это смертной казни через повешение. Тогда как труп
на  улице  -  мертвяк наверняка. Тут уж никаких сомнений. Теперь смекайте,
почему мы стреляем по толпе без проволочек.
   И  тем не менее это нечестно. Нам достается весь этот сброд: анархисты,
социалисты  и  прочее  хулиганье  -  вот  и  приходится  возиться  с ними,
стрелять.  И  без  того  уж  в  каждом  штате  своя  республика. Нам негде
использовать  желающих проделывать эксперименты с конституцией. Мы - самый
многочисленный  народ  на  богом  данной  земле.  Всем  это  известно.  Мы
утверждаем также, что являемся и самым великим народом, и никто, кроме нас
самих,  даже  и не пытается нам противоречить. Остается гадать: то ли мы в
самом деле, за что выдаем себя? Бог с ним! Но вам, британцам, еще придется
пройти через такие же испытания. Ваши советы графств доведут вас до ручки,
потому  что  вы  наделяете  властью людей, не искушенных в политике. Когда
достигнете  нашего  уровня,  то  есть добьетесь равноправия граждан, права
торговать  своим  голосом и выдвигать соплеменников, чтобы провалить более
достойных  людей,  то  превратитесь  в то же самое, что и мы - в дерьмо, в
дерьмо, в дерьмо!
   Оратор смолк, и никто не встал, чтобы возразить ему.
   - Как-нибудь переживем, - вздохнул человек из Луизианы. - Что сослужило
бы нам добрую службу,  так это большая война в  Европе.  Мы превращаемся в
нерадивых эгоистов.  Война за границей заставила бы нас сплотиться.  Но мы
не дождемся такой роскоши.
   - А нельзя ли начать войну на своей территории? - брякнул я, хорошенько
не подумав,  так как хотел отделаться от тягостных мыслей о нации слепцов,
готовых ухватиться за меч из-за собственной непоседливости.  Мое замечание
оказалось неудачным.
   - Надеюсь,  что нет,  -  ответил американец очень серьезно.  - Мы и так
слишком дорого заплатили зато,  чтобы объединиться.  Едва ли мы безропотно
согласимся на новый раскол. Правда, кое-кто поговаривает, что мы слишком у
ж  разрослись,  а  другие сетуют,  что,  мол,  Вашингтон и восточные штаты
помыкают всей страной.  Если разделимся (да  поможет нам бог,  когда такое
случится), то теперь уже на Восток и Запад.
   - Старая калоша,  которую мы  соорудили,  оказалась слишком длинной,  -
сказал американец,  который до сих пор не произнес ни звука. - Мы устроили
машинное отделение в корме и рискуем разломиться пополам. Снилось ли нашим
праотцам, что мы так развернемся?
   -  Очень  большая страна. - Оратор вздохнул, будто ее вес, от Нью-Йорка
до  Фриско,  давил  на  его  плечи. - Если произойдет раскол, с нами будет
покончено.  В Штатах слишком тесно для четырех первоклассных империй. Ведь
раскол неминуемо породит следующий. Что толку в болтовне?
   Что  толку?  Вот как протекал разговор в день рождения королевы. Что вы
думаете об этом?


Глава XXII

    Как я очутился в Сан-Франциско и распивал чаи с местными жителями

                                            Ты, безразличен, тих и горд,
                                            Стоишь у Западных Ворот,
                                            Где ветры мнут морской покров.
                                            О сторож двух материков!
                                            За всем, что есть на лоне вод,
                                            Следишь у Западных Ворот.
                                                                 Брет Гарт

   Вот  какие слова написал Брет Гарт о великом Сан-Франциско, и последние
две  недели  я  пытаюсь  понять,  что же заставило писателя так изобразить
город.  Ведь  в  этих  краях не встретишь ни безразличия, ни тишины. Плохо
пришлось  бы  континенту,  если  бы его охрану поручили такому ненадежному
сторожу.
   Вообразите,  как  после  двадцатисуточного  пребывания в открытом море,
лишенный  руководства,  предоставленный  самому себе во всем, что касается
вынесения  суждений,  я  окунулся  с головой в водоворот Калифорнии. Прошу
защитить  меня  от  гнева возмущенной общины, попадись эти строки на глаза
американцам.  Сан-Франциско  -  сумасшедший город, населенный помешанными,
чьи женщины, несомненно, блещут красотой.
   Когда  "Город  Пекин"  проходил  через  Золотые  Ворота,  я  отметил  с
удовлетворением,  что  блокгауз,  охранявший горло "самой удобной гавани в
мире,  сэр",  можно  без всякого риска, быстро и аккуратно успокоить огнем
двух гонконгских канонерок.
   Затем  на  борт  прыгнул репортер и, не успел я и рта открыть, принялся
меня  обрабатывать.  Пока  я выбирался на берег, он успел выкачать из меня
все, что касалось Индии, прежде всего интересуясь состоянием журналистики.
Ужасно  ступить с ложью на устах на незнакомую землю. Однако я ни в чем не
соврал таможеннику, который был не в духе и вывалил мои пожитки, вплоть до
интимных  частей  туалета,  на  пол,  который состоял из отходов конюшни и
сосновой  щепы.  Что  касается  репортера - тот ошеломил меня скорее своим
нахальством,  чем  поразительным невежеством. Жаль, что я не наговорил ему
кучу  лжи,  когда  входил  в  этот город, переполненный тысячами белокожих
людей.
   Подумать только -  триста тысяч белых мужчин и  женщин!  Они  собрались
вместе  и  скопом разгуливают по  настоящим тротуарам перед  неподдельными
витринами зеркального стекла,  изъясняясь на каком-то наречии,  похожем на
английский язык.
   Я  понял,  в  чем состоит эта похожесть,  когда безнадежно заблудился в
пыльном лабиринте деревянных домишек,  мусорных куч и  ребятишек,  которые
играли пустыми жестянками из-под керосина.
   -  Хочешь  попасть  в  отель  "Палас"? - любезно спросил какой-то юнец,
управлявший  подводой.  -  Какого же черта здесь делаешь? Это самая низкая
часть города. Пройди шесть кварталов на север до угла Гери и Маркет, затем
поворачивай,  иди,  пока не "уткнешься" в угол Гаттера и Шестнадцатой, - и
будешь на месте.
   Я  не ручаюсь за точность воспроизведения этих указаний и цитирую их по
памяти, с которой у меня явно не в порядке.
   -  Аминь,  -  сказал я. - Однако кто я такой, чтобы "тыкаться" в чьи-то
углы,  как  ты  их  там  называешь?  А  что,  если они окажутся почтенными
джентльменами и дадут сдачи? Повтори-ка снова, сынок.
   Я думал, что парень исколотит меня, но этого не случилось. Он объяснил,
что  никто  не  пользуется  словом "стрит", да и вообще каждому полагается
знать расположение улиц, потому что иногда их названия пишут на фонарях, а
чаще - нет. Подкрепившись этими сведениями, я отправился дальше и оказался
на  широкой  улице с великолепными зданиями в четыре-пять этажей, мощенной
необработанными   булыжниками   по  моде  начала  летосчисления.  Вагончик
фуникулера, который держался неизвестно на чем, втихомолку подкрался сзади
и чуть было не ударил меня в спину.
   В  сотне  ярдов  поодаль наблюдалось движение.  Там  собралась толпа из
трех-четырех  человек  и  что-то  блестящее  мелькало  посередине.  Тучный
джентльмен-ирландец  со   шнурками  священника  на   шляпе   и   небольшим
никелированным  значком   на   необъятной  груди   отделился   от   клубка
человеческих тел,  поддерживая китайца,  которого  ранили  ножом  в  глаз.
Зеваки пошли своей дорогой, а пострадавший с помощью полицейского - своей.
Конечно,  это  меня не  касалось,  но  очень хотелось знать,  что  стало с
джентльменом, который нанес удар. То обстоятельство, что волнующаяся толпа
не   запрудила  улицу,   чтобы  поглазеть  на   происшествие,   говорит  о
совершенстве мер, принимаемых муниципальными властями для охраны порядка в
городе.  Я оказался шестым и последним человеком, который присутствовал на
этом  представлении.  Мое  любопытство было  раз  в  шесть сильнее,  но  я
постыдился проявить его.
   По  дороге в отель не произошло никаких инцидентов. Отель - семиэтажный
людской  садок  на  тысячу  номеров.  Любой  путеводитель  расскажет,  как
поставлено  гостиничное  дело  в  этой стране. Но чтобы понять, необходимо
увидеть.  Зарубите  себе на носу (эти строки написаны после тысячемильного
мытарства), что на Западе деньги не гарантируют сервиса.
   Когда  клерк  (служащий,  который  награждает  вас  комнатой  и  обязан
снабжать  информацией),  когда  сей  блистательный индивидуум снисходит до
того,  чтобы  обслужить  вас,  то  проделывает это насвистывая или напевая
какой-нибудь  мотив;  иногда  он  ковыряет  в  зубах либо разговаривает со
своими  знакомыми.  Подобные демонстрации служат, наверно, для того, чтобы
довести  до  вашего  сознания  тот  несомненный  факт,  что он - свободный
человек  и  ваш  ровня,  который,  однако, судя по его внешности и размеру
бриллиантов, все же стоит повыше. И я спрашиваю вас: есть ли необходимость
в  таком  чванливом  проявлении независимости? Дело есть дело, и человеку,
которому платят за обслуживание других, следовало бы обратить все внимание
на работу.
   В  просторном  зале  с  мраморным полом при ослепительном электрическом
освещении  сидело человек пятьдесят. Ради их развлечения кругом расставили
изрядное   количество   вместительных   плевательниц   с   широким  зевом.
Большинство  мужчин  были  в  сюртуках  и  цилиндрах.  Мы в Индии надеваем
подобное  только  на свадьбу, да и то, если эти вещи отыщутся в гардеробе.
Мужчины  поминутно  сплевывали, вероятно из принципа. Плевательницы стояли
на  лестницах,  в  спальнях и даже в интимных отделениях, а особенно щедро
"украшали" бар, сводя к нулю окружающее великолепие. Они не занимали места
зря и смердели всюду.
   Не успел я почувствовать, что мне дурно, как со мной схватился еще один
репортер. Он во что бы то ни стало хотел установить точную площадь Индии в
квадратных  милях. Я посоветовал ему обратиться к Уитейкеру*. Он не слышал
этого  имени  и желал получить сведения только из моих уст, но я не сказал
ни  слова.  Тогда  он,  как  и  первый, перешел на журналистику. Я рискнул
высказать  мысль,  что  людей,  которые занимаются этой профессией в нашей
стране,   очень  заботит  экономия  бумаги.  "Это  как  раз  то,  что  нас
интересует,  - сказал он. - А что, газеты в Индии содержат репортеров, как
у нас?" - "Нет", - отвечал я, сдержавшись, чтобы не добавить "слава богу".
"Почему?" - спросил он. "Они погибли бы".
   Это   напоминало   разговор   с   ребенком  -  маленьким  невоспитанным
человечком.  Каждый  вопрос он начинал примерно так: "Теперь расскажите об
Индии  вот  что"  -  и  далее  перескакивал  с одного на другое без всякой
последовательности.  Это не раздражало, а скорее интриговало меня. Человек
стал настоящим откровением. Я предлагал уклончивые лживые ответы - в конце
концов они не имели значения, все равно репортер не смыслил ни в чем. Молю
только  об  одном:  - чтобы никто из читателей "Пионера" не познакомился с
тем чудовищным интервью. Этот малый выставил меня идиотом, способным нести
много  больше  чепухи,  чем  было  дозволено  свыше,  а  его  циничность и
невежество  исказили даже те жалкие сведения, которые он сумел заполучить.
Тогда  я  подумал:  "Американской  журналистикой  стоит  заняться.  А пока
позабавимся".
   Никто не поднялся навстречу, чтобы рассказать о достопримечательностях,
не  вызвался  оказать  помощь.  Я  остался  в  полном  одиночестве посреди
огромного  города  белых.  Инстинктивно  мне  захотелось подкрепиться, и я
"ткнулся"  в бар, увешанный плохонькими салонными полотнами. Какие-то люди
в шляпах, сбитых на затылки, словно волки, глотали что-то прямо со стойки.
Оказалось,  что  я  угодил  в  заведение  под  названием "Бесплатный ленч"
(платишь  только  за  спиртное  и  получаешь  еды  вдоволь).  Даже если вы
обанкротились   на   сумму   чуть  меньше  рупии,  в  Сан-Франциско  можно
великолепно насыщаться целые сутки. Запомните это - вдруг сядете на мель в
этих краях.
   Позднее  я приступил к всестороннему, но бессистемному изучению улиц. Я
не интересовался названиями. Мне было достаточно того, что тротуары кишели
белыми  мужчинами  и женщинами, сами улицы - грохочущим транспортом, и рев
большого  города  действовал успокаивающе. Вагончики-фуникулеры