енном стволе дерева. Я
разглядывал  кипевшую  сорокафутовую главную башню баронского замка, и мои
новые  друзья  пояснили,  что, если он разразится первым, Гигантесса будет
молчать  и  vice versa. Затем потекли рассказы, пока не взошла луна. Потом
туристы, разбившие лагерь в лесу, накормили нас.
   На  следующее  утро Том погнал свой возок дальше, обещая показать новые
чудеса.  Через  несколько  миль он подъехал к каким-то зарослям, в глубине
которых,  казалось,  тонула  целая  армия.  Я слышал предсмертные вздохи и
всплески,  но,  когда  пробрался  сквозь кустарник, духи исчезли. Остались
бассейны,   полные   розовой,   черной   и   белой  извести,  густой,  как
засахарившийся   мед.  Каждые  две  минуты  они,  задыхаясь,  постреливали
кусочками  извести.  Зрелище было жуткое. Стоит ли удивляться, что индейцы
избегали   долину   Йеллоустон!   Гейзеры  еще  можно  вынести,  но  грязь
нестерпима. Престарелая леди из Чикаго подобрала кусочек извести, но через
полчаса  тот  рассыпался в пыль и вытек сквозь пальцы. Всё майя - иллюзия,
сами  видите! Затем под колесами заскрипели кристаллики серы; был какой-то
водопад  кипятка;  затем  совершенно  ровная  парковая  зона,  на  которую
претендовали  бобры.  Каждую  зиму  они строят плотину и затопляют низины.
Каждое лето правительство разрушает плотину. С полмили пашешь воду, утонув
по  ступицы  колес.  Ивовые  ветви  касаются  коляски.  Маленькие  ручейки
разбегаются  вправо  и  влево.  Главное русло речонки - это и есть дорога,
подобная  затопленному  Боланскому перевалу*. Если попытаться прорваться в
объезд,  считайте,  что  вас нет на свете, и бобры используют вашу коляску
при строительстве очередной дамбы.
   Затем  потянулись  лесистые  торфяники,  заглушавшие  стук колес, и два
кавалериста, которые выполняли какое-то особое поручение, бесшумно выехали
на дорогу позади нас. Один из них оказался тем парнем, который рассказывал
о  Подожми  Хвосте,  и  мы  весело  поболтали.  Лошади,  выбиваясь из сил,
тащились  между  деревьями,  пока  не  выбрались  к подножию холма, словно
усыпанному  агатами,  и  всем  пришлось  выйти  из  коляски,  задыхаясь от
разреженного  воздуха.  Каким  пьянящим он был! Престарелая леди из Чикаго
кудахтала, словно эмансипированная курица. Она суетилась на обочине дороги
и откалывала кусочки скалы, складывая их в ридикюль. Она отправила меня на
пятьдесят  ярдов  вниз по склону, чтобы подобрать осколки бутылки, так как
настаивала, что это были агаты. "У меня дома есть несколько таких. Как они
сверкают! Идите же достаньте их, молодой человек".
   Мы  карабкались  вверх по тропе, которая с каждым шагом становилась все
непроходимее,  пока наконец, оставив всякое притворство, не превратилась в
русло  какого-то  потока.  Когда  мы  пошли  по  совсем  уже голым камням,
показалось  небольшое  сапфировое  озеро  (никогда  не видел таких голубых
сапфиров).  Оно  называлось  озером Мэри. Это было на высоте восьми-девяти
тысяч  футов над уровнем моря. Затем последовали травянистые спуски, такие
крутые,  что  наша  коляска  катилась  в  основном  на  двух  колесах. Это
продолжалось  до  тех  пор, пока мы не скатились чуть ли не вниз головой к
броду,  затем  поднялись  на  утес, снова понеслись вниз, снова нырнули и,
совершенно истерзанные, остановились у Ларри, чтобы позавтракать и с часок
отдохнуть.  Только  Ларри  мог  содержать  палатку для устройства школьных
пикников  на  голом  склоне  горы.  Стоит  ли напоминать о том, что он был
ирландец?  Его  запасы  находились  в состоянии "самой малой воды", однако
Ларри обернул нас в золотую оболочку таких увлекательных слов, что палатка
с  грубым  столом-козлами  стала  дворцом,  нехитрая  пища  - деликатесами
"Дельмонико"*,   а   мы   сами  превратились  в  пристыженных  просителей,
пресмыкавшихся  перед  величественным,  щедрым  Ларри. Значительно позже я
обнаружил,  что  заплатил  восемь  шиллингов за консервированную говядину,
бисквиты  и  пиво. Однако спросил же меня Ларри: "Прикажете забить для вас
бизона?" Я сразу понял, что ради меня, ради меня одного, он сделал бы это.
Остальные почувствовали то же самое. Да сопутствует Ларри удача!
   "А теперь прополощите свои носовые платки в отличном горячем источнике,
там,  за углом,  -  сказал Ларри. - Вот мыло и стиральные доски. Не каждый
день  получаешь горячую воду даром".  -  Он  размашисто показал нам  рукой
куда-то вниз, а сам принялся приводить тент в порядок.
   В  этом воздухе мышцы не  знают усталости,  а  глаза утрачивают чувство
дистанции.  Горы и долы,  казалось,  сидели в самом зрачке. Пожалуй, я мог
ухватиться за  горные  пики,  стоило  только  протянуть руку.  Никогда еще
воздух не  был  таким хмельным.  Зачем мы  стирали носовые платки -  знает
только Ларри.  Наверно,  это  было  чем-то  вроде  религиозного обряда.  В
небольшой  долине,   окруженной  пестрыми  скалами,   бежал   поток  цвета
розовато-бурого бархата.  Он  был нестерпимо горячим на  ощупь и  по  пути
окрашивал огромные валуны.
   Девица  из  Нью-Гэмпшира,  престарелая  леди  из  Чикаго,  папа,  мама,
женщина,  жующая  резинку,  и  все  остальные, вооружившись мылом, с самым
серьезным  видом  склонились  над  стиральными  досками. Этот таинственный
поток  обладал  чудесными свойствами. За пять минут он отстирывал белье до
снежной  белизны.  Затем  мы валялись на траве и хохотали от переполнявшей
нас  радости.  Однажды  я  испытал  подобное  в  Японии, в другой раз - на
берегах  Колумбии,  когда  подцепил  лосося, а старина Калифорния ревел от
восторга,  а  теперь  вот - в Йеллоустоне под лучистым взглядом девушки из
Нью-Гэмпшира.  У  меня  под рукой было четыре водоема: один с черной водой
(холодной),  другой с прозрачной (довольно теплой), еще один тоже с чистой
водой  (горячей),  четвертый  кипел  красной водой. Мой добела отстиранный
платок мог накрыть всех их разом. Мы удивлялись, как дети.
   - Сходим вечерком на Большой каньон, - предложила девушка.
   - Вместе? - спросил я, и она кивнула в ответ.
   Солнце  клонилось  к  горизонту,  когда мы услышали рев падающей воды и
вскоре  вышли  к  широкой  реке. И тогда, о, тогда! Одним росчерком пера я
сумел  бы описать преисподнюю, но не эту местность. Да будет вам известно,
что  река  Йеллоустон  протекает восьмимильным ущельем. Чтобы добраться до
его дна, нужно сделать всего два прыжка вниз - один футов на сто двадцать,
другой   -   на   все  триста.  Я  обследовал  верхний,  меньший  водопад,
низвергавшийся  неподалеку  от отеля. До этого места с рекой не происходит
ничего особенного. Ее берега примечательны только своей крутизной, скалами
и  соснами.  К  водопаду  она  выскакивает из-за поворота украшенным пеной
сплошным  зеленым  потоком  не шире тридцати ярдов. Затем она падает вниз,
оставаясь такой же зеленой, но кажется более монолитной. Сидя на скале над
самым  водопадом,  через  минуту-другую  начинаешь  понимать,  что  вокруг
творится  нечто  невероятное.  Река,  сжатая  массивными  стенами  ущелья,
совершает  гигантский  прыжок,  и  то,  что  кажется  сверху легкой рябью,
которая  лижет  камни  внизу, на самом деле игра больших волн. Река громко
вопит, но ее крики не уходят дальше теснины.
   Экскурсия,  предпринятая  из  любопытства, окончилась тем, что я ощутил
страх.  Мне  стало  казаться,  что весь этот хризолитовый мир ускользает у
меня  из-под ног. Чтобы добраться до края каньона, пришлось огибать скалу.
Мы взбирались по почти отвесному склону (почти - только в начале подъема),
так   как  по  мере  того,  как  падает  река,  берега  становятся  круче.
Величественные  сосны  окаймляют  разверстую пасть каньона с обеих сторон.
Это и есть Горло Йеллоустона.
   Вот  что  можно  еще  сказать:  совершенно  неподготовленный  к  такому
испытанию,  я  заглядывал  в  пропасть  глубиной  в тысячу семьсот футов с
орлами  и ястребами-рыболовами, которые парили подо мной. Стены пропасти -
мешанина  красок:  малиновой,  изумрудно-зеленой, кобальтовой, охры, цвета
меди,   смешанного   с   портвейном,   белоснежной,   киновари,  лимонной,
серебристо-серой.  Они  лежали  широкими  мазками.  Нельзя  сказать, чтобы
отвесные  стены  были  абсолютно  гладкими:  вода  и  время  высекли в них
чудовищные  изваяния  голов  королей,  мертвых  вождей,  каких-то мужчин и
женщин  древности. Далеко внизу, так далеко, что шум бесновавшейся реки не
достигал  нас,  сама  она  казалась  ленточкой  нефритового  цвета в палец
шириной.  Солнечный  свет  падал  на  эти  волшебные стены, создавая новые
оттенки  там,  где  природа  положила  свои  цвета.  Мне доводилось видеть
рассвет  над  озером в Раджпутане и заход солнца над Уди-Сагар в окружении
Холман-Хант-Хиллза.  На  этот раз я видел оба спектакля одновременно, но с
той  разницей,  что  здесь картина была перевернута (понимаете?), а краски
были  настоящими. Каньон пылал, словно Троя. Однако он будет гореть вечно,
и,  слава  богу,  ни  кисть,  ни  перо  не смогут воссоздать это. Академия
художеств  отвергнет  такое  полотно как хромолитографию, а публика станет
глумиться над статьей, помещенной в "Дейли телеграф". "Оставлю-ка я каньон
в покое, - подумал я. - Это моя собственность, и я не хочу ею делиться".
   Сквозь  сосны,   которые  накрыли  нас  тенью,   пробирался  вечер,  но
великолепный день все еще пламенел на  стенах каньона,  пока мы выбирались
на выступ скалы (кроваво-красной или розовой), нависавшей над бездной всех
бездн.  Теперь я  знаю,  что  значит восседать на  троне среди облаков при
закате. Легкое головокружение словно уничтожило осязание и ощущение формы.
Остались только ослепительные краски.  Выбравшись на твердую почву,  я был
готов поклясться, что мы только что куда-то плыли. Девушка из Нью-Гэмпшира
долгое время не произносила ни слова, а потом стала читать стихи. Пожалуй,
это было самое лучшее, что следовало тогда сделать.
   - Подумать только,  что такая выставка устраивается здесь каждый день и
никто из нас до сих пор не видел ее, - сказала престарелая леди из Чикаго,
кисло взглянув на мужа.
   - Да, никто, кроме краснокожих, - ответил он совершенно бесстрастно.
   Я и девушка долго смеялись.  Вдохновение мимолетно,  красота тщетна,  а
умственное восприятие прекрасного ограничено.  Поднимись в  эту  минуту со
дна ущелья сами ангелы, распевающие хором, им не удалось бы помешать папе,
а  также еще одному низкому созданию скатывать камни вниз по  изумительным
склонам,  окрашенным во  все цвета радуги.  Надо же было сотвориться такой
глубине,  чтобы в нее швыряли бревна и булыжники. Итак, мы кидали туда эти
предметы,  любуясь, как они набирали скорость, отскакивая от белой скалы к
красной или желтой,  волоча за  собой эти потоки цвета,  пока не  замолкал
грохот их падения, а сами они в свободном полете устремлялись к воде.
   -  Я был там, внизу, - сказал Том в тот вечер. - Попасть туда нетрудно,
но  надо  соблюдать  осторожность  -  садись  и  съезжай. Подниматься куда
трудней.  Там  я нашел две скалы, которые украшены во все цвета каньона. Я
не продал бы их даже за пятнадцать долларов.
   Я  и  папа  сползли к реке чуть выше первого водопада и наудачу смочили
наши  лески.  Взошла  круглая  луна  и  окрасила  серебром  утесы и сосны.
Двухфунтовая  форель  тоже  "взошла",  и мы убили ее среди камней, едва не
свалившись в бурную реку.


xxx

   Прочь отсюда - снова Ливингстон. Девица из Нью-Гэмпшира куда-то исчезла
вместе  с  папой  и  мамой.  Исчезли  престарелая  леди  из  Чикаго  и все
остальные,  а  я  размышлял над тем, чего так и не увидел: лес окаменевших
деревьев  с аметистовыми кристаллами в глубине почерневших сердец; Великое
озеро  Йеллоустон,  где  в  одном из источников ловится форель, а в другом
можно  ее  сварить; таинственный Худу*, где демоны, которые не работают на
гейзерах,  занимаются  убоем  бродячих  лосей и медведей только ради того,
чтобы до смерти перепуганные охотники находили в ущелье смерти сваленные в
кучу  скелеты  животных,  не  убитых человеком. Я миновал страны Худу, где
шумят  над  головой  птицы,  бегают  звери  и  стоят  скалы-дьяволы  с  их
лабиринтами  и бездонными колодцами. На обратном пути Янки Джим и Диана из
Кроссвейза  сердечно приветствовали меня, когда поезд на минуту задержался
у дверей их дома, а в Ливингстоне кого же мне оставалось навестить, как не
возчика Тома.
   - Я решил покончить с Йеллоустоном.  Подамся на Восток,  - сказал он. -
Твои рассказы о  беззаботном бродяжничестве разбередили душу,  и я надумал
тронуться с места. Прости нас, господи, за нашу ответственность друг перед
другом.
   - А твой партнер? - спросил я.
   - Вот он, - сказал Том, представляя неуклюжего юношу с узлом в руке.
   Я заметил, как оба молодых человека посмотрели на восток.


Глава XXXI

Об американской армии и городе святых; храм, Книга мормонов* и девушка из
             Дорсета; восточная точка зрения на многоженство

                                  Дурак и многословен по-дурацки. Никто не
                                  знает, кого что ждет.

   Вот  о  чем  я  подумал,  дорогие  читатели:  какое  удовлетворение  ни
доставляли  бы  мне  собственные  статьи, их длина, ширина и глубина могут
показаться  вам  в вашем далеком утомительном мирке слишком значительными.
Постараюсь  держать себя в рамках, но все же хотелось бы предложить вашему
вниманию доклад об американской армии и возможностях ее расширения.
   Американская   армия   -  это  превосходная  маленькая  армия.  В  один
прекрасный  день,  когда  все  индейцы  почиют вечным сном, а оставшиеся в
живых  сопьются,  в  этой  армии,  вероятно, будут организованы невиданные
доселе  научно-топографические  службы.  Даже  в  наши дни она проделывает
великолепную  исследовательскую  работу,  но  в  самой  ее  основе заложен
существенный  недостаток.  Беда  в  том,  что  офицерские кадры поставляет
Вест-Пойнт*, и складывается впечатление, что это учебное заведение создано
для   того,   чтобы   распространять  военные  знания  среди  гражданского
населения. Ведь туда может поступить любой мальчишка. Затем он заканчивает
курс  обучения  и  может вернуться на "гражданку", но уже с опасным грузом
познаний  из Мольтке*, которые при случае легко применить на практике. При
определенных   обстоятельствах   такой   выпускник   Вест-Пойнта  наделает
неприятностей,  потому  что, скажем для начала, он, как всякий американец,
отвратительно  энергичен, самоуверен, как петух, не ставит ни во что чужую
человеческую    жизнь,    а    эти   качества   и   служат   основой   его
полупрофессиональной  военной  карьеры.  Как видно из газет, в этой стране
немало  людей, которые то и дело встревают в конфликты с полицией и дружат
с  тюрьмой;  подобные  личности  любят  создавать  собственные, чуть ли не
военные  организации  и, вместо того чтобы разбегаться при виде регулярных
войск,   предпочитают  вступать  с  ними  в  перестрелку,  что  напоминает
любительские   военные   действия.   И  такое  положение  нельзя  признать
нормальным,  тем  более  что  узы,  которые  связывают  штаты, удивительно
непрочны.  Правда, подобные люди еще не вошли маршем в округ Колумбия*, не
оседлали  статуй  в  Вашингтоне и не придумали собственного флага, зато им
дозволено  законодательствовать,  строить  железные  дороги,  охотиться за
неграми  по  болотам,  расторгать  браки  и  буйствовать  по  собственному
усмотрению.  Впрочем,  им  совершенно  необязательно  сознавать свою силу,
чтобы с легким сердцем творить беззаконие.
   Что  касается  регулярной  армии  (этой  милой крохотной армии), то она
предоставлена   самой   себе.  Ее  удел  -  истекать  кровью  в  отдельных
экспедициях, преуспевать на поприще науки и время от времени собираться на
масонские  празднества  и  так далее в этом роде. Регулярная армия слишком
немногочисленна,  для  того  чтобы  играть видную политическую роль. А вот
бессмертные   остатки   Великой   армии   Республики   -  иное  дело.  Это
действительно крупная беспринципная политическая сила...
   Исходя  из  всего  сказанного,  приходится  сделать  вывод,  что нельзя
намеренно закладывать фундамент любительской военной машины, которая слепа
и безответственна...
   Благодарите  меня  за  то,  что  я  умеряю  "размахи маятника", то есть
диапазон  этой  лекции,  и  приглушаю  звуки  той  какофонии,  которую мне
пришлось  выслушать  в  Ливингстон-Сити, и, кроме того, умалчиваю о некоем
редакторе  и его заместителе (последний обладал нравом ручного кугуара или
горного  льва),  который,  как мне рассказали, весьма умело "редактировал"
диспутантов в оффисе ливингстонской дневной газеты.
   Упуская  тысячи  других  важнейших  подробностей,  я  поведу нить своих
рассуждении  с рассказа об узкоколейке, которая тянулась к Соленому озеру.
Поездка  из  Дели  в  Ахмадабад  майским  днем показалась бы блаженством в
сравнении  с  этим  путешествием,  которое  было  настоящей пыткой. Вокруг
расстилались   только  выжженная  солнцем  пустыня  и  пыльные  солончаки.
Помещение  для курящих не было предусмотрено, и я сидел в уборной вместе с
кондуктором и старателем, который голосом засыпающего младенца рассказывал
о  жестокостях индейцев. Ругательства одно за другим лились из его рта так
же  свободно,  как простокваша - через кувшинное горлышко. Не думаю, чтобы
он  сознавал,  что  произносит  нечто  неподобающее,  но  девять из десяти
выражений  были  для  меня  в диковинку, а одно заставило приподнять брови
даже кондуктора.
   - Когда  человек  один  и  ведет  лошадь  на  поводу  через  холмы,  он
заговаривает с  самим  собой,  потому что  ничего другого не  остается,  -
сказал высушенный всеми ветрами вещатель ужасов.
   Передо мной возникло видение -  этот человек,  который при  свете звезд
попирал  ногами  тропу  Баннак-Сити,   изрыгая  при   этом   проклятие  за
проклятием.
   Время  от  времени  на  поезд  садились  какие-то  кучи тряпья, то есть
индейцы.  Привилегия  их  расы  - бесплатный транзитный проезд на площадке
вагона.  Конечно,  вход  в  купе  для  них  запрещен  и ради них не делают
остановку.  Я  видел, как скво присоединилась к нам на ходу и точно так же
покинула  поезд,  когда  тот  притормозил на повороте. Подобно пенджабцам,
краснокожие  сходят  с  поезда  там,  где  им  вздумается, на какой-нибудь
безбрежной  равнине,  и с бесстрастным видом бредут к горизонту, никому не
сообщая, куда уходят.
   Солт-Лейк-Сити.  Я озабочен состоянием души мистера Фила Робинсона. Как
вы,  наверно,  помните,  он  написал  книгу "Святые и грешники", в которой
весьма  убедительно  доказал,  что  мормон  -  личность  вполне  достойная
уважения.  Прибыв  в  этот  город,  я  не  переставая  думал о том, что же
заставило  автора  создать  эту  книгу.  После более зрелого размышления и
долгой  прогулки по городу я пришел к выводу, что во всем виновато слишком
жаркое солнце.
   По  счастливой  случайности  злонамеренный  поезд,  который  опоздал на
двенадцать  часов из-за пожара на мосту, доставил меня на место в субботу,
проследовав  долиной,  которая  после многих усилий мормонов расцвела, как
роза.  Но  уже  за несколько часов до моего прибытия я очутился в странном
мире, в мирке, где, судя по разговорам в вагоне, каждый был либо мормоном,
либо немормоном.
   В  здешнем крае свободному и независимому гражданину не следует открыто
заявлять,  что  он  немормон, однако мэр города Огдена (город немормонов в
этой  долине)  высказал  мнение,  что то и другое стадо, то есть мормоны и
немормоны, все же должны отличаться друг от друга. Задолго до того, как мы
достигли  фруктовых садов Логана* и сверкающих равнин Соленого озера, этот
мэр (сам не мормон, но человек, известный своими торговыми связями с ними)
сказал  мне, что наболевший вопрос существования государства в государстве
постепенно разрешается с помощью образования и системы голосования.
   -  Вокруг  нас  горы, богатые золотом и серебром, - сказал он, - и даже
силы  ада,  что  стоят на страж