ступающий год будет голодным и принесет множество
бед  из-за  обильных  дождей.  Это  опечалило меня: я испугался, что дожди
размоют  железнодорожную  колею,  ведущую к морю, и таким образом отсрочат
мой отъезд.
   Кое-кто предвещал эпидемии, и я вообразил, что Необходимость пожалеет о
сделанном  мне подарке и немедля шутки ради одним махом сметет меня с лица
земли, поверхность которой я собирался рассмотреть.
   На  афганской  границе  было  неспокойно* - возможно, армейские корпуса
поднимутся  по тревоге, многие люди погибнут, а другие в горных поселениях
станут  оплакивать  их.  Я  ужасно  боялся  этого,  потому что тогда между
Иокогамой  и Сан-Франциско русский крейсер обязательно перехватит пароход,
который понесет мою драгоценную персону.
   "Да будет отсрочена катастрофа, да не сбудется Армагедон*, - молил я, -
не   сбудется   ради   меня,  чтобы  ничто  не  помешало  мне  предаваться
удовольствиям!   Война,   голод,   эпидемии   обернутся  слишком  большими
неудобствами".   И  я  стал  унижаться  перед  этим  великим  божеством  -
Необходимостью, нарочито громко повторяя: "Чур меня! Чур! Забудь обо мне в
моих   странствиях!"   Воистину,   мы   добродетельны  лишь  тогда,  когда
зарабатываем на хлеб насущный.
   Итак,  я  посмотрел  на людей другими глазами, и мне стало жаль их. Они
трудились.  Им  приходилось  трудиться.  А  я  превратился  в аристократа:
навещал их в любое время, спрашивал, для чего они трудятся и как часто это
делают.  Те  ворчали  в  ответ,  и  зависть  в  их  глазах  доставляла мне
удовольствие.   Однако  я  не  осмеливался  насмехаться  слишком  открыто,
опасаясь, как бы Необходимости не пришло в голову схватить меня за шиворот
и  водворить обратно на мое собственное, не успевшее остыть местечко рядом
с ними.
   Когда  стало  ясно, что моя персона внушает отвращение всем знакомым, я
удрал  в  Калькутту,  которая,  как  это  ни  больно, продолжала считаться
городом.  Там  даже  занимались коммерцией, несмотря на то что год назад я
официально,  в  прессе, проклял эту зловонную столицу. Повторяя проклятие,
надеюсь,  что  она  все  же  потерпит  крах. Подумать только - подъезжая к
городу,  приходится  закуривать  еще  на  мосту  Хаура*,  потому что лучше
заработать головную боль от никотина, чем отравиться миазмами Калькутты.
   Некий  калькуттец, в общем-то вполне порядочный человек, несмотря на то
что   работает   руками   и   головой,   спросил   меня,  почему  ежегодно
попустительствуют сезонному переносу столицы, этому скандальному "Исходу"*
в  Симлу*.  Я  ответил:  "Оттого,  что ваша Калькутта, эта сточная канава,
непригодна  для  обитания.  Потому  что  все  в этом городе: вы сами, ваши
памятники,  купцы и прочее - гигантская ошибка. Мне приятно сознавать, что
десятки  лак*  истрачены  на  строительство  общественных  зданий в другой
столице,  в  местечке  под названием Симла, а другие десятки лак пойдут на
сооружение  линии Дели - Калка, чтобы цивилизованные люди ездили в Симлу с
комфортом.  С  открытием  этой  линии  ваш  огромный город умрет; он будет
похоронен,  разложится,  и с ним будет покончено. Это послужит вам уроком,
сэр".
   Тогда он сказал: "Когда здесь идут дожди, покойники превращаются в желе
на  пятые  сутки  после погребения. Видите ли, они подвержены омылению". Я
ответил:  "В  таком  случае  идите  и  сами  подвергайтесь этому. Ненавижу
Калькутту".
   Я  чувствовал  себя  больным и несчастным; он поклялся, что мой сплин -
результат  "взгляда на жизнь с точки зрения Симлы", просил не отправляться
в  путешествие  столь  предубежденным и пригласил пройтись с ним в местный
парк, который называется "Сады Эдема"...
   Каждый,  кто живет в Англо-Индии, что-нибудь да слышал о "Садах Эдема".
Более   того,   провинциалы   думают,  что  эти  сады  олицетворяют  блеск
метрополии. На самом деле там ужасно скучно. Местный цвет публики является
туда  в  сюртуках  и  цилиндрах  и  с меланхолическим видом расхаживает по
лужайке  в  ослепительном сиянии мигающих электрических лампочек. Уж лучше
бы эти господа сидели дома, угощая жен охлажденным пивом...
   Между  тем  опустилась  удушливая мартовская ночь. Мой друг облачился в
предписанные одеяния и сказал снисходительно: "Можете надеть мягкую шляпу,
но боже вас упаси появиться в сандалиях или курить на Красной Дороге. Ведь
там собираются все".
   Те, кто считали себя Людьми (таких было большинство), сидели и общались
между собой в экипажах за оградой сада. Там пахло лошадьми, находящимися в
периоде течки, сбруей и лаком. Остальные же под звуки оркестра по двое, по
трое до изнеможения маршировали по истоптанной зеленой траве.
   "И  это все, чем вы здесь занимаетесь?" - спросил я. "Да, - ответил мой
провожатый.  -  А в чем дело? Вам что-то не нравится? Здесь мы гуляем, тут
место наших встреч. Правда, мы видимся только с теми, кто не в экипажах".
   Я огляделся.  Над головой простиралось теплое,  словно шерстяное, небо;
под ногами шуршала трава,  и  отовсюду апатичный бриз нес на своих крыльях
легкое  напоминание о  сточных  канавах.  Вокруг  громоздились экипажи,  а
электрическое сияние вызывало боль в переносице.  Странное, завораживающее
зрелище.
   Я наблюдал, как прогуливаются обреченные. Они делали это не переставая,
потому что  стоило одному из  них  хотя на  мгновение исчезнуть во  мраке,
испещренном точечками далеких уличных фонарей,  как двадцать других тут же
занимали освободившееся место.  Здесь, в этой духоте и зловонии, были все:
моряки торгового флота,  армянские купцы,  чиновники-бенгальцы, продавцы и
продавщицы из магазинов, евреи, парфяне и месопотамцы.
   "Так  мы  развлекаемся, - сказал мой друг. - Тут можно увидеть ливреи с
вензелем  вице-короля  и  даже  саму  леди  Лэнсдаун". Он словно зачитывал
правительственный  список  попавших  в рай. Я призадумался: ведь всем этим
трезвым,  обескровленным,  покрытым  пылью  с  головы  до  ног страдальцам
суждено расхаживать здесь до самой смерти.
   И   все-таки   я   ошибался.  Калькутта  имеет  такое  же  отношение  к
Англо-Индии,  как и Вест-Бромптон*. Калькуттское общество (как, впрочем, и
бомбейское) достигло определенного интеллектуального уровня, и его взгляды
на  несколько десятилетий опередили взгляды, бытующие в провинции, то есть
в  Индии  сырых,  грубых фактов. Например, рассуждая в общем о положении в
Индийской  империи, некий ответственный финансист (человек очень разумный)
воскликнул:  "Для чего нам такая большая армия? Посмотрите вокруг!" Думаю,
что  он  совсем  не  представлял себе, что находится за пределами Окружной
дороги, или, во всяком случае, видел страну не далее Раниганджа*.
   Тем  не  менее когда-нибудь голоса этих непонятливых господ из Бомбея и
Калькутты  достигнут  Лондона - к ним прислушаются, и тогда случится беда.
После  первой  поездки  в  Калькутту  я не мог объяснить себе кислый тон и
ограниченность  мнений  провинциальных  окружных газет. Теперь стало ясно,
что  их  опекают  из  Бомбея  или  Калькутты  и  к  ним  нужно  относиться
соответственно.
   Вы,   кто  остался  трудиться  на  этой  земле,  только  вообразите:  в
надлежащее  время  я  сел  на  пароход и, хотя мне некуда было торопиться,
улизнул  из  Калькутты,  воспользовавшись услугами так называемой Бараньей
Почтовой  компании,  которая  занимается  доставкой овец и почты в Рангун.
Казалось,  половина  Пенджаба*  ехала  с  нами, чтобы послужить королеве в
Бирманской  военной  полиции.  И снова грубоватый, резкий говор внутренней
Индии ласкал слух среди невнятного бормотания бирманцев или бенгальцев.
   Итак, в Рангун на борту "Мадуры".
   Дорогие  читатели,  отправимся-ка  вместе  со  мной  вниз  по  Хугли* и
попытаемся вникнуть в жизнь лоцманов, этих странных людей, которые знают о
существовании  суши  только потому, что им приходится видеть ее с середины
реки.
   - Вот и застряли ниже северной подводной гряды. Под килем шесть дюймов.
И это при юго-западном муссоне!  Наверное, только на небесах знали, куда я
иду... - гудел чей-то бас.
   -  Чего  вы  хотите?  -  вторил  другой.  -  Затмевающиеся огни* там не
годятся. Дайте мне красный с двумя проблесками, хотя бы на внешней отмели.
В мире нет реки хуже, чем Хугли. В прошлом году мористее Нижнего Гаспера...
   - Подумать только, как обращается с вами правительство!..
   В  конце концов лоцман с  Хугли всего-навсего человек.  При  исполнении
служебных обязанностей он  волен говорить хоть по-гречески,  но когда дело
доходит до критики правительства, ругает его так основательно, словно он -
гражданское лицо,  не связанное контрактом. У лоцмана нелегкая жизнь, зато
он знает много занимательных историй и, коли с ним обращаются уважительно,
может поделиться некоторыми из них.
   Если лоцман прослужил на реке "щенком" лет шесть,  остался в живых и не
износился,  то,  полагаю,  он  зарабатывает до пятидесяти рупий,  гоняя по
речным  плёсам  двухтысячетонные суда  с  сотнями пассажиров.  Но  вот  он
перелезает через борт, унося ваши последние любовные послания, и бродит на
своем буксирчике в  устье,  пока не встретит другой пароход,  чтобы ввести
его в реку. Для утешения лоцману требуется не слишком много.
   Где-то в открытом море несколько дней спустя.
   Я  решил не писать.  Не могу,  оттого что меня неумолимо клонит ко сну.
Меня обуяла великолепная лень.  Журналистика -  плутовство.  То же самое -
литература и искусство.  Индия скрылась из виду еще вчера,  и двухмачтовое
лоцманское суденышко, качавшееся у Сэндхеда, уносило мое прощальное письмо
в тюрьму,  которую я покинул. Мы достигли границы синей воды (растопленные
сапфиры),  и  легкий  бриз  колышет  парусину тента.  Утром  заметили трех
летающих  рыбок.  Чай  на  chotahazri*  не  слишком  хорош,  зато  капитан
превосходен.  Устраивает вас такой бюджет новостей или же  сообщить вам по
секрету о профессоре* и буссоли? Позже вы еще не раз услышите о нем, если,
конечно,  я  вновь возьмусь за перо.  В  Индии профессор работал по девять
часов в сутки, а сегодня в полдень проявил отрешенный интерес к циклонам и
прочему.  Он даже подумывал спуститься в  каюту,  чтобы принести буссоль и
некую  книгу  по  метеорологии,  двинулся было  с  места,  но,  вспомнив о
выпивке, заколебался.
   - Буссоль лежит в ящике,  -  сказал он сонным голосом,  -  и все дело в
том,  что придется вытаскивать ящик из-под койки. Если хорошенько подумать
- овчинка выделки не стоит.
   Затем  он принялся слоняться по палубе, а сейчас, полагаю, крепко спит.
В его голосе не слышалось ни малейших угрызений совести.
   Я  хотел  упрекнуть  его, но язык не повиновался мне. Я чувствовал себя
еще более виноватым.
   - Профессор,  -  молвил я, - в Аллахабаде* выходит глупая газетенка под
названием "Пионер"*.  Предположим,  нужно написать туда статью... Написать
собственными руками! Ты когда-нибудь слышал что-нибудь более нелепое?..
   - Интересно,  пойдет ли  ангостурская горькая с  виски?  -  откликнулся
профессор, поигрывая бутылкой.
   Индии и  дневной газеты "Пионер" не  существовало.  Это был дурной сон.
Единственно реальные вещи в мире -  кристально чистое море, добела вымытая
палуба,  мягкие ковры,  жгучее солнце, соленый воздух и безмерная, тягучая
лень.


Глава II

Река Сгинувших душ и золотая тайна, покоящаяся на ее берегу; зло Иордана;
   глава рассказывает, как можно пойти в пагоду Шви-Дагон* и ничего не
 увидеть, а затем отправиться в клуб "Пегу" и чего только не наслышаться;
                 диссертация на тему о смешанных напитках

                                  Я - часть всего, что встретил на пути,
                                  Но опыт наш - лишь призрачная арка
                                  Над миром неизведанных дорог,
                                  Что отступает вдаль по мере приближенья.

   Вот река, бар, лоцман и невероятно сложное искусство навигации. Капитан
сказал,  что плавание подходит к  концу и через несколько часов мы будем в
Рангуне.  Сама  река  ничем  не  примечательна.  Ее  низкие берега покрыты
зарослями и затянуты илом. Когда мы оставили за кормой несколько лодчонок,
которые  прыгали  на  волнах,   мне  пришло  в  голову,  что  передо  мной
расстилается река Сгинувших душ -  дорога,  которой за  последние три года
прошли многие знакомые мне люди,  прошли, чтобы никогда не вернуться. Один
прошел,  чтобы  открыть  Верхнюю Бирму,  где  в  безжалостных джунглях под
Минлой его подстерегла смерть;  второй -  чтобы править этой землей именем
королевы,  а  сам не сумел справиться с  лошадью и был унесен вместе с ней
горным потоком.  Этого  застрелил слуга,  другого за  обедом настигла пуля
бандита.  Ужасающе  длинный  список  людей,  которые  нашли  в  малярийных
джунглях смерть -  единственную награду за  "тяготы и  лишения,  неизбежно
связанные  с   исполнением  служебных  обязанностей",   как  гласит  устав
Бенгальской  армии.  Я  припомнил  с  полдюжины  имен:  полицейских чинов,
младших  офицеров,  молодых  штатских,  служащих крупных  торговых фирм  и
авантюристов. Все они отправились вверх по реке и погибли.
   Рядом  со  мной на палубе стоял один из работников Новой Бирмы, который
возвращался к месту службы в Рангун. Он рассказал о бесконечных погонях за
неуловимыми  бандитами,  о  маршах и переходах, которые кончились ничем, о
благородной, равно как и печальной, смерти в дикой глуши.
   Затем  над горизонтом возникла "золотая тайна" - великолепное мерцающее
чудо,  горящее  на  солнце. Сооружение возвышалось над зеленым холмом и не
походило  ни на магометанский купол, ни на буддийский шпиль. Ниже тянулись
склады,  сараи  и  мельницы.  "Под  каким  новым  богом  ходим  сейчас мы,
неукротимые англичане?" - подумал я.
   "Вот  и  старая  знакомая  -  пагода  Шви-Дагон! - воскликнул мой новый
знакомый.  -  Будь  она  неладна!"  Однако  эта  пагода не заслужила таких
нелестных  слов.  Во-первых, ради обладания ею мы взяли Рангун. Во-вторых,
благодаря  ей  мы захотели узнать, какие еще редкости и богатства скрывает
эта  земля,  и  стали  продвигаться  вперед.  До тех пор, пока я не увидел
пагоду  своими  глазами,  мне было непонятно, чем эта страна отличается от
Сундарбана*, но золотой купол словно шептал: "Здесь Бирма, и она не похожа
на другие земли".
   "Это  знаменитая  древняя  пагода,  -  продолжал мой спутник. - Теперь,
когда  открыли  линию Тунг-Хо - Мандалай, тысячи паломников едут взглянуть
на  нее. Землетрясение повредило большую золотую маковку, которую называют
'htee,  и ее укрыли бамбуковыми щитами. Право же, вам стоило бы посмотреть
на пагоду, когда уберут щиты. Сейчас там восстанавливают позолоту".
   Почему,  когда  впервые  разглядываешь  одно  из чудес света, кто-то из
стоящих  рядом  обязательно  встрянет  со  своей  подсказкой:  "Вам  стоит
посмотреть  на..."?  Выпусти  такого  из  могилы  в  Судный  день минут на
двадцать  пораньше - он тут же примется опекать обнаженные души, которые в
отблесках  жертвенного пламени проносятся мимо, и говорить им: "Вам стоило
бы взглянуть на все это, когда раздался трубный глас Гавриила!"
   Я  не стану распространяться о  Шви-Дагон,  а  книги,  написанные о ней
историками и  археологами,  меня не  касаются.  Глядя на  пагоду,  которая
словно бы свысока поглядывала на все окружающее, я понял многое: ради чего
парни умирают на севере Бирмы,  почему на улицах так много солдат, а рейд,
словно черными чайками, усеян пароходами флотилии Иравади*.
   Затем мы  сошли на эту незнакомую землю,  и  первое,  что я  услышал от
одного из  ее  постоянных обитателей,  было:  "Тут  вам  не  Индия.  Здесь
следовало бы учредить колонию короны*".
   Если   говорить  об   Империи  серьезно,   стараясь  выделить  главное,
videlicet* -  ее  запахи,  то  мой собеседник был прав.  Калькутта смердит
по-своему,  Бомбей - по-иному, самый острый аромат источает Пенджаб, и все
же индийские запахи родственны, а вот Бирма пахнет совсем иначе. Во всяком
случае, ощущаешь, что находишься не в Китае, а тем более не в Индии.
   - Что такое? - спросил я, потянув носом.
   Napi, - ответил собеседник.
   Napi  -  это  маринованная  рыба,  которую  давным-давно  следовало  бы
закопать  в  землю. Если говорить языком путеводителя, "она потребляется в
пищу  в  чрезмерном  количестве",  и  каждый, кому доводилось находиться в
пределах ветерка, приносящего запахи Рангуна, знает, что такое napi, а те,
которые не знают, не поймут этого.
   Да,  то  была  иная  земля,  земля,  где  люди понимают толк в красках;
прекрасная, безмятежная страна, полная прелестных девушек и очень скверных
сигар.
   Хуже  всего  то,  что  англоиндиец  здесь иностранец и его не принимают
всерьез.  Он не знает бирманского языка, что в общем-то для него небольшая
потеря, и мадрасец упорно обращается к нему по-английски.
   Кстати  сказать,  в  этих  краях мадрасец - важная персона. Он занимает
место  бирманца,  который  уступает  ему  работу,  и  через  несколько лет
возвращается  домой  с  перстнями  на  пальцах и колокольцами на башмаках.
Результат очевиден. Мадрасец требует и получает огромные деньги и начинает
понимать,  что  он незаменим. Бирманец же живет в свое удовольствие, а его
чада женского пола выходят замуж за мадрасца или китайца, которые содержат
их в довольстве и добре.
   Когда  бирманец хочет поработать, то нанимает мадрасца вместо себя. Где
он  находит  деньги,  чтобы  расплатиться с ним, неизвестно, но окружающие
единодушно  утверждают,  что  ни  под каким видом бирманец не станет гнуть
горб.  Впрочем,  если  щедрое  Провидение  разодело  бы  вас  в пурпурные,
зеленые,  бордовые  или  янтарного  цвета  юбки,  набросило на вашу голову
нежно-розовый   шарф-тюрбан  и  поместило  в  приятную  страну  с  влажным
климатом,  где  рис  растет  сам  по себе, а рыба сама всплывает, для того
чтобы  оказаться  пойманной  и  замаринованной,  стали  бы вы работать? Не
предпочли бы вы сами взять в зубы черут* и слоняться по улице? Если бы две
трети  ваших девушек (добродушных крошек) мило улыбались, а остальные были
несомненно прелестны, разве вы не стали бы увлекаться любовью?
   Бирманец наслаждается тем и другим, а англичанин, который изнуряет себя
работой,  нелестно отзывается о нем. Сам я люблю бирманцев слепой любовью,
рожденной  первым  впечатлением.  После  смерти я обязательно превращусь в
бирманца  -  оберну  тело  двадцатью ярдами настоящего королевского шелка,
изготовленного  в  Мандалае, и буду курить сигареты одну за другой. Я буду
размахивать сигаретой, чтобы сделать выразительнее свою речь, пересыпанную
шутками и остротами, и гулять с девушкой цвета миндаля, которая тоже будет
смеяться  и  шутить, как всякая молоденькая женщина. Моя подруга не станет
прятать  лицо,  ей  незачем будет скрывать соблазнительные глаза под сари,
когда  на  нее  смотрит мужчина. На дороге ей не придется держаться позади
меня  -  своего  господина.  Все  это - обычаи Индии. Нет, она глянет миру
прямо  в  глаза,  открыто и дружелюбно. И я научу ее вдыхать аромат лучших
египетских  сигарет,  а  не  осквернять  свой  прелестный  ротик  рубленым
табаком, завернутым в капустный лист.
   Вполне серьезно -  бирманские девушки исключительно привлекательны,  и,
глядя на  них,  я  понял многое из  того,  что говорят,  ну,  скажем...  о
поведении наших солдат во Фландрии.
   Провидение  действительно  приходит на помощь тем, кто не помогает себе
сам.  Я шел по улице, не зная ее названия, и упивался беспечными красками.
Раджпутана  и  Южная  Индия  тоже  выставляют  напоказ  свои краски, любой
праздник  в  низинной  Индии - это полная палитра грубоватых тонов; однако
Бирма  расцвечена  совсем иначе. У женщин шарф, юбка и кофточка выделяются
тремя  броскими пятнами, у мужчин - яркие путсо* и головные повязки. Итак,
перед  вами  картина:  сочные  мазки  на  темном  фоне  деревянных  домов,
обрамленных зеленой листвой.
   В  искусстве  не существует канонов, и каждая система расцветки зависит
от  интенсивности  солнечно