ко  пора  что-то  делать  с  Америкой.  В Японии много американских
миссионеров,  и  некоторые  из  них  наспех сколачивают дощатые церквухи и
часовенки,  но  никакая  духовная  убежденность  этих людей не в состоянии
компенсировать  безобразный  вид  подобных построек. Миссионеры еще глубже
внедряют  в  сознание  японцев  дурную  идею "прогресса". Они поучают, что
обогнать  ближнего просто необходимо ради улучшения своего положения, да и
вообще  следует  разбиться  в  лепешку  в  борьбе за существование. Они не
проповедуют  этого  буквально,  но  их неуемная деловитость подает пример.
Американец  вызывает  раздражение. И все же (эти строки писаны в Иокогаме)
до  чего  обворожителен  американец, чья речь очищена от дурных словечек и
понижающейся   интонации!   Я   только   что   встретил  одного  такого  -
калифорнийца.  Он  был  вскормлен в Испании, возмужал в Англии, вышколен в
Париже, но везде он оставался непременно калифорнийцем. Его голос и манеры
были  одинаково  вкрадчивы,  суждения  -  умеренны и выражались умеренными
выражениями,  его  житейский  опыт был велик, юмор - неподдельный, а слова
текли  из его уст, едва их успевал отчеканить монетный двор разума. Только
в самом конце беседы он несколько обескуражил меня.
   -  Насколько  я  понимаю,  вы  собираетесь  провести  некоторое время в
Калифорнии?  В  таком  случае  разрешите  дать вам небольшой совет. Я буду
говорить  о  наших  городах, которые все еще славятся грубыми нравами. Так
вот,  когда вам предложат выпить, немедленно соглашайтесь, а затем ставьте
сами.   Не   хочу   сказать,  что  вторая  часть  программы  настолько  же
обязательна,   как   и   первая,  однако  необходима  для  вашего  полного
спокойствия.  Запомните  прежде  всего: куда бы вы ни пошли, не имейте при
себе  оружия. Люди, с которыми вам придется общаться, привыкли ко всякому.
К  несчастью,  в  некоторых  районах Америки первым схватиться за оружие -
вопрос  жизни  или  смерти,  равно как и обычной практики... Я знаю немало
печальных   случаев,  которые  произошли  оттого,  что  человек,  носивший
револьвер, не умел им пользоваться. Вы смыслите что-нибудь в оружии?
   - Н...нет, - пробормотал я, - конечно, нет.
   - Вы собираетесь носить при себе револьвер?
   - Разумеется, нет. Я же не самоубийца.
   - В  таком случае вы  спасены.  Но  помните,  что вы будете вращаться в
кругу людей, которые ходят хорошо вооруженными, - услышите много рассказов
и небылиц по этому поводу.  Конечно, вы можете послушать эти россказни, но
не  должны приобщаться к  самой привычке носить револьвер,  как бы  вас ни
искушали.  Вы  лишь ускорите свою смерть,  если прикоснетесь к  оружию,  в
котором не разбираетесь. В местах с дурной репутацией никто не размахивает
оружием зря.  Оно извлекается с вполне определенной целью и прежде, чем вы
успеете моргнуть глазом.
   - Но  ведь если обнажить оружие первым,  то можно добиться преимущества
перед соперником, - сказал я, расхрабрившись.
   - Вы так думаете? Смотрите! Вообще я не пользуюсь оружием, но кое-что у
меня  все-таки есть.  Унция демонстрации стоит тонны теории.  Футляр вашей
трубки лежит на столе.  Мои руки тоже на столе. Попробуйте воспользоваться
этим футляром как револьвером, и побыстрее.
   Я  действовал  футляром в манере, одобренной грошовыми романами ужасов:
нацелился напряженной вытянутой рукой в голову моего друга. Но, раньше чем
я  сообразил,  что  произошло,  футляр  вылетел из моей руки, которая была
перехвачена "противником" у локтя. Прежде чем до моего сознания дошло, что
от  моей руки нет толка, над столом раздалось четыре щелчка. Джентльмен из
Калифорнии  успел  в  одно  мгновение извлечь из кармана свой револьвер и,
держа  оружие  у  бедра,  четырежды нажать на спусковой крючок. Я не успел
даже вытянуть руку.
   - Теперь  верите?  -  спросил  американец.  -  Только  англичанину  или
человеку из  наших  восточных штатов  придет  в  голову стрелять с  плеча,
словно  в   мелодраме.   Я  разделался  с  вами,   прежде  чем  вы  успели
изготовиться,  и все оттого,  что мне знаком этот фокус. Однако есть люди,
которые,  когда надо, разделаются со мной так же легко, как я - с вами. Им
не нужно тянуться за револьвером,  как пишут романисты.  Оружие всегда под
рукой,  спереди,  у  второй пуговицы на  подтяжках.  Эти  люди стреляют не
целясь прямо  в  живот.  Теперь понимаете,  почему,  если  вспыхнет ссора,
необходимо четко показать,  что вы не вооружены. Совершенно не обязательно
поднимать руки вверх.  Выньте их из карманов и держите где угодно, лишь бы
ваши друзья видели их.  Тогда вас  пальцем не  тронут.  А  если кто-нибудь
посмеет,  будьте  уверены,  что  его  тут  же  застрелят  по  единодушному
приговору собравшихся.
   - Своеобразное утешение для трупа, - сказал я.
   - Понимаю,  что  обескуражил вас.  Однако  не  думайте,  что  на  любой
территории Америки люди настолько безответственны и разнузданны.  Только в
немногих городах,  где  преобладают истинно  крутые  нравы,  необходимо не
иметь при себе оружия. В других местах - пожалуйста. Многие мои знакомые в
Америке обыкновенно носят при себе что-нибудь,  но это просто так,  в силу
привычки. Они даже не помышляют прибегать к помощи револьвера, правда если
их  к  этому не  принуждают.  Беспокойство может причинить лишь  тот,  кто
вытаскивает  эту  игрушку,   чтобы  привести  веские  аргументы  в  пользу
консервирования  персиков,   выращивания  апельсинов,   раздела  городских
участков или прав на воду.
   -  Благодарю  вас,  - сказал я чуть слышно. - Я намереваюсь изучить это
позднее. Весьма признателен за информацию.
   Когда  он  ушел, я подумал, что, выражаясь языком, принятым на Востоке,
меня,  вероятно,  "водили  за  нос". Однако не оставалось никаких сомнений
относительно искусства этого человека владеть оружием, чему он нашел столь
тонкое извинение.
   Я  представил  этот случай на рассмотрение профессора. "Мы отправимся в
Америку,  прежде чем ты успеешь заклеймить ее окончательно, - сказал он. -
В Америку мы поплывем на американском корабле и скажем "гуд бай" Японии".
   В  тот  вечер  мы  подбили  "выручку" от пребывания в "стране маленьких
детей".  Мы проделали это с большей тщательностью, чем многие подсчитывают
свое серебро, и вот что вспомнили: Нагасаки с его серыми храмами, зелеными
сопками и изумление от встречи с новым берегом; Внутреннее Японское море -
тридцатичасовая  панорама проплывающих мимо нас (к нашему восторгу) серых,
бурых,  серебристых,  словно  крашеных,  островков;  Кобе,  где мы наелись
досыта,  а  затем  посетили  театр;  Осака  -  город  каналов  и  цветущих
персиковых  деревьев;  Киото - счастливый, ленивый и пышный Киото; голубые
стремнины  и  невинные  развлечения  Арашимы; Отсу на безбрежном озере под
дождем;  Миношита  в горах; Камакура на берегу ревущего Тихого океана, где
Великий  Будда  с  невозмутимым  видом  прислушивается  к  шуму столетий и
грохоту прибоя; Никко - самое прелестное место под солнцем; Токио - на две
трети  цивилизованный  и  вполне  прогрессивный людской садок; композитная
франко-американская Иокогама. Мы освежили в памяти все эти места, сортируя
и  откладывая  в  сторону  самые  драгоценные  воспоминания.  Если  бы  мы
задержались  в Японии дольше, то могли бы испытать разочарование. Впрочем,
это было бы невозможно.
   - Какое умозрительное обобщение ты можешь сделать? - спросил профессор.
   - Девушка из чайного домика,  одетая в желтовато-коричневый креп, стоит
под цветущим вишневым деревом. У нее за спиной зеленые сосны, два младенца
и  выгнутый,  как  спина  борова,  мост,  переброшенный через  реку  цвета
бутылочного стекла,  которая бежит по  голубым валунам.  На переднем плане
маленький  полицейский в  мешковатой европейской одежде  попивает  чай  из
бело-голубой посуды на черном лакированном столике.  Кудрявые белые облака
над головой и холодный ветер вдоль улицы, - сказал я.
   -  Мое  обобщение несколько иное. Японский мальчишка в плоской немецкой
фуражке  и  мешковатой  итонской  куртке;  Великий  Повелитель из магазина
игрушек;  игрушечная  железная  дорога; сотни других игрушек; поля, словно
намалеванные  зеленой  краской.  Все  вместе аккуратно упаковано в коробку
камфарного  дерева  и снабжено сопроводительной инструкцией под названием:
"Конституция - цена двадцать центов".
   -  Ты  обращал  внимание на теневые стороны. Стоит ли вообще записывать
свои  впечатления,  чтобы  их  читали другие? Каждый должен иметь наготове
собственные. А что, если я и вправду опубликую путевые заметки?
   - Ты не сделаешь этого, - ласково сказал профессор. - Кроме того, когда
в  Японии  появится  другой  англоиндиец,  здесь проложат новые сотни миль
железнодорожного  полотна, а порядки изменятся. Напиши, что человек должен
ехать  в  Японию,  ничего  не  планируя  заранее.  Кое-что  ему  расскажут
путеводители,  а  встречные растолкуют в десять раз больше. Сначала пускай
найдет  в Кобе хорошего гида, остальное пойдет само собой. Путевые заметки
- это очередное проявление того необузданного эгоизма, который...
   -  Я  напишу,  что  человек  получит  удовольствие,  если  отправится в
путешествие  из  Калькутты в Иокогаму, останавливаясь по дороге в Рангуне,
Моулмейне, Пинанге, Сингапуре, Гонконге. Он сможет провести месяц в Японии
примерно  за  шестьдесят  фунтов,  а  то  и  меньше.  Но  если  он  станет
приобретать  редкости, то погиб. Пятьсот рупий достаточно, чтобы, ни в чем
себе  не  отказывая,  прожить в Японии месяц. Главное - захватить в дорогу
тысячу  черутов,  то  есть достаточное количество сигар, чтобы дотянуть до
Сан-Франциско.  Сингапур  -  последнее  место,  где  еще  можно приобрести
бирманские  сигары.  За Сингапуром скверные люди продают манильские сигары
со  странными  названиями по десять, а гавану - по тридцать пять центов за
штуку.  Учтите, что никто не станет заглядывать в ваши коробки, пока вы не
доберетесь  до Фриско. Поэтому смело берите с собой по меньшей мере тысячу
черутов.
   - Мне кажется, что у тебя очень странное чувство меры.
   Это  были  последние  слова профессора, которые он произнес на японской
земле.


Глава XXI

рассказыает о том, как я прибыл в Америку раньше назначенного срока и был
                          потрясен душой и телом

                                          Der капитан Шлоссенхайм сказал,
                                          Согласно с теорией Бога:
                                          "О Брайтман, ведь это сужденье о
                                          Вами пройденной der дорога.
                                          В свое удовольствий имеете жить,
                                          Пока понималь, старея,
                                          Что главное - саморазвитье
                                          der религиозный Идея".

   Вот  и  Америка.  Это  -  пароход,  который  принадлежит  Тихоокеанской
почтовой компании.  Правда, называется он "Город Пекин", однако порядки на
нем все же американские.  Мы затерялись в толпе миссионеров и американских
генералов. В свое время генералы (самые настоящие немцы) побывали на полях
сражений  под   Виксбергом*  и   Шилоа*  и   поэтому  считали  себя  более
чистокровными  американцами,   чем   сами  американцы.   Впрочем,   строго
конфиденциально они готовы были признаться, что никакие они не генералы, а
просто бревет-майоры корпуса американской милиции*.
   И  все  же  миссионеры -  самая  необычная часть нашего груза.  Вам  не
приходилось слышать,  как священник-англичанин читает получасовую лекцию о
накладных и вообще о грузообороте железной дороги,  ну, скажем, такой, как
Мидленд?*  А  вот профессору пришлось:  он  устроился в  ногах у  смуглого
бородатого человека с пронзительным взглядом, а тот обстоятельно разъяснял
ему нечто подобное,  да с  таким знанием дела,  что лектору позавидовал бы
маститый писака из финансового отдела любой газеты.
   - Твой друг знает цифирь как свои пять пальцев,  - сказал я профессору.
- Кто он такой?
   - Миссионер-пребистерианец из миссии для япошек, - ответил профессор.
   Я прикрыл рот ладошкой и больше не задавал вопросов.
   Для  разнообразия  мы  везем  также народ из Манилы - тощих шотландцев,
которые  ежемесячно  играют  в  Манильскую государственную лотерею. Иногда
кое-кому  из них, так сказать, приходят в руки все козыри. Например, некто
выиграл  в  декабре  десять  тысяч долларов и теперь спешит повеселиться в
Новом Свете.
   Похоже, что все моряки с американских пароходов, которые плавают по эту
сторону   их  континента,  играют  в  манильскую  лотерею,  и  разговор  в
курительном  салоне то и дело заходит о шальной удаче или деньгах, которые
были  проиграны  благодаря случайному промаху. Лотерейные билеты продаются
более  или  менее  открыто  в Иокогаме и Гонконге, а сам розыгрыш (тут все
единодушны) не заслуживает упреков.
   Мы   покорились  однообразию  двадцатидневного  путешествия.  Рекламные
объявления  Тихоокеанской  почтовой  не соответствуют действительности. Их
пакетботы  с  паровыми  машинами способны покрыть положенное расстояние за
пятнадцать  суток  только  при  самых  благоприятных  ветрах  и надлежащем
давлении  пара  в  котлах.  Например, "Город Пекин" развивал жалкие десять
узлов, то есть тащился шагом, неподобающим его громоздкому корпусу.
   "Вот поймаем ветер,  и  дела пойдут веселее",  -  твердил капитан.  Это
четырехмачтовое судно может нести изрядное количество парусов. Дело в том,
что  далеко  не  безопасно гонять  пароходы через  эту  океанскую пустошь,
обходясь "голыми" мачтами, как на атлантических лайнерах.
   Однообразие моря убийственно. Мы разминулись с опрокинутой тюленебойной
шхуной. Ее днище было густо облеплено чайками. В прохладных предрассветных
сумерках  она походила на труп. Птицы чуть слышно посвистывали, они словно
управляли  шхуной.  Даже когда Тихий океан настроен миролюбиво, биение его
пульса  весьма ощутимо. Уже через сутки после выхода из Иокогамы нос судна
то  взлетал  вверх,  то с шумом окунался в воду, хотя на ее поверхности не
было  заметно ни единого гребешка. "Идет крупная зыбь, - сказал капитан, -
но   вообще-то  "Пекин"  -  очень  сухое  судно.  Случись  что,  справится
как-нибудь...  правда, мне кажется, на этот раз нам не придется подвергать
его  испытанию".  Капитан  ошибся.  В  течение  четырех  суток мы вызывали
угрюмое  раздражение  северной  части Тихого океана, и сутки эти завершила
весьма  тревожная  ночь.  Все  началось  с  того,  что море посерело, небо
покрылось   торопливыми  облаками  и  поднялся  встречный  ветер,  который
сократил  суточный переход на пятьдесят миль. Затем с юго-востока (прямо в
борт)  принесло  зыбь,  никак  не связанную с ветром, который разгулялся в
окрестностях, и шестнадцать убийственных часов мы валялись с борта на борт
по ее склонам.
   В  тиши гавани, сидя за завтраком в салоне корабля, под бортом которого
ползал паровой катеришко, некий газетчик воображал, что находится на борту
"величественного лайнера". На просторе, когда рваное плечо волны заслонило
горизонт, судно это превратилось в "старую калошу", "веселенькое местечко"
и  прочее  не  слишком  лестное,  так как тут уж пришлось заискивать перед
стихией.
   - Штормит юго-восточнее, - сообщил капитан. - Вот и разгулялась волна.
   "Город  Пекин"  оправдал  свою репутацию. Он довольно резво переваливал
через гребни, не зачерпнув ни ведра воды... пока его к этому не принудили,
то есть он все-таки хлебнул добрую порцию зеленоватой жидкости в назидание
по   меньшей   мере   одному   из  пассажиров,  который  не  видел  прежде
переполненных шпигатов*.
   Однако настоящее представление началось позже.
   - О,   кажется,   недурно   качает,   -   пробормотал  старший  стюард,
распластавшись наподобие морской звезды на столе, заставленном посудой.
   -  Скажи  пожалуйста,  качает,  -  буркнуло  черное привидение, которое
вылезло из кочегарки.
   -  Долго  ли  будет качать? - забеспокоились женщины, собравшиеся в так
называемом  "дамском  салоне",  который по американским обычаям именовался
"общественным  залом". В сумерках промелькнул старший помощник капитана. С
его бородатой физиономии стекала вода.
   - Не натянуть ли штормовые леера?  -  сказал он и, преследуемый волной,
вразвалку побрел на корму.
   -  К  вечеру  судно  будет  купать свои загородки, - молвил пассажир из
Луизианы.  Там, в Луизиане, на речных пароходах понятия не имеют, для чего
служат фальшборты.
   Мы  отобедали  под оглушительный аккомпанемент посуды (эмансипированные
пивные  бутылки  своими  прыжками  превзошли  собственные пробки) и грохот
разошедшегося  гонга,  который приглашал пассажиров к столу, когда ему это
заблагорассудится.
   Но  настоящая  качка началась после обеда. Пароход действительно "купал
свои  загородки",  как предсказывал человек из Луизианы. Каждые полчаса, с
точностью   до   секунды,   прибывала   громадная   волна  -  тогда  гасло
электричество,  грохотал  винт и сотрясались палубы. При этом нас норовило
вытряхнуть   со  стульев,  и  довольно  бесцеремонно.  Иногда  приходилось
держаться за стол обеими руками.
   И  тогда я узнал, как выглядит настоящий страх. Он был разодет в черные
шелка  и  сражался  с  самим  собой. По вполне понятным причинам пассажиры
сбились  в  стадо  и  приставали  с расспросами к любому офицеру, которому
случалось  пробираться  через  салон.  Никто  не трусил - боже упаси! - но
каждый  проявлял  повышенный  интерес  к  любой  информации.  Беспокойство
удвоилось, когда судно накренилось особенно зловеще.
   Страх  олицетворяла дородная красивая леди с изящными манерами; ей была
точно  известна  цена  человеческой  жизни,  и она наверняка разбиралась в
духовной сущности Роберта Эльсмера*, современной поэзии, в общем, во всем,
что  полагается  знать умной женщине. Когда качка усилилась, женщина вдруг
быстро  заговорила.  Я никогда не поверю, что до ее сознания доходил смысл
собственных  слов.  Качка достигла наибольшего размаха. Дама прилагала все
старания,  чтобы  оживить  общую беседу. По тому, как вздымалась ее грудь,
пальцы  нервно  теребили  скатерть  и  блуждали  глаза,  которые то и дело
обращались  в  сторону  трапа,  ведущего наверх, легко было догадаться, до
чего  она испугалась. Дама не жалела самых обыденных слов. Они текли из ее
уст  непрерывным  потоком,  иногда  прерываясь  смешком,  как  речь всякой
нормальной  женщины.  Кто-то  предложил  разойтись  по  каютам.  Нет,  она
остается. Она хотела говорить и не сдавалась до тех пор, пока ей удавалось
удержать  рядом хотя бы одну живую душу. Когда компания расстроилась, даме
все  же  пришлось  отправиться к себе. Она проделала это с явной неохотой,
оглядываясь   через   плечо  на  ярко  освещенный  салон.  Контраст  между
непринужденностью  ее  речи, напряженным взглядом и судорожными движениями
рук бросался в глаза. Теперь я знаю, во что рядится страх.
   В  ту  ночь  никто  так и не сомкнул глаз. Приходилось держаться обеими
руками  за  койку,  а  чемоданы,  которые были внизу, смяли ночные туфли и
колотили  в обшивку каюты. Однажды мне показалось, что все это сооружение,
которое  медленно  пробивалось вперед, заключив внутри себя наши ни на что
не  годные  судьбы,  встало  на  голову и из этого неподобающего положения
совершило отчаянный прыжок. Помнится, я дважды выскакивал из койки на пол,
чтобы  присоединиться к безобразничающим чемоданам. Тысячи раз грохот волн
за бортом сопровождался ревом воды, бурлящей на палубе и вокруг надстроек.
Когда  наступало  недолгое  затишье, я слышал чьи-то быстрые шаги, крики и
отдаленное хоровое пение. То чьи-то заблудшие души исполняли реквием.
   24  мая  (день рождения королевы). Если когда-нибудь вы познакомитесь с
американцем, отнеситесь к нему с уважением. В тот день корабль разукрасили
флагами  с носа до кормы. Особенно выделялся Союзный Джек*. Нас, англичан,
об  этом  не  предупредили,  и  мы  б