огой. Я ступил на
мелководье  и  со всем уважением подхватил лосося под жабры. За проявление
такой  доброты  он  ударил  меня  хвостом  по  ногам.  Я ощутил его силу и
почувствовал  гордость.  Калифорния  занял мое место на отмели: его рыбина
держалась  стойко. Я упал во весь рост на душистую траву, задыхаясь вместе
с  моим  первым  лососем,  добытым  с  помощью  восьмиунциевой удочки. Мои
изрезанные руки кровоточили, я истекал потом, промок с головы до ног и был
украшен  че-шуей,  словно  арлекин  -  блестками;  мой  нос  облупился под
солнцем,  но  я был бесконечно, в высшей степени, совершенно счастлив. Он,
этот  красавец,  мой  дорогой,  милый  Лосось-багадур*,  весил  двенадцать
фунтов,  и  целых  тридцать  семь  минут ушло на то, чтобы вытащить его на
берег!  Он  был  подвешен  за правый уголок челюсти, и крючок не беспокоил
его.  В тот миг я словно сидел посреди принцев и прочих коронованных особ,
чувствуя себя выше всех их.
   Мы  слышали,  как,  изрыгая испанские проклятия, Калифорния сражался со
своим  лососем  под  береговым  обрывом.  Портленд  и я присутствовали при
поимке.  Рыбина  чуть  было  не сломала пружину весов. Те были созданы для
того, чтобы выдерживать тяжести до пятнадцати фунтов. Мы уложили всех трех
лососей  на траве (одиннадцать с половиной, двенадцать и пятнадцать фунтов
весом)  и поклялись, что все пойманные позже будут подвергнуты взвешиванию
и отпущены на свободу.
   Как  же  рассказать  о  тех славных победах, чтобы вас проняло? Снова и
снова  я и Калифорния гарцевали к маленькой бухточке вниз по течению, ведя
на  буксире лосося, чтобы приземлить его на отмели. Затем Портленд одолжил
у  меня удилище и тоже поймал несколько рыбин (фунтов на десять каждая), а
мою  черпалку  унес  какой-то левиафан. Благодаря заслугам тех первых, что
умерли так достойно, каждый пойманный лосось подцеплялся на крючок весов и
отправлялся обратно в реку. Портленд отмечал вес каждого в записной книжке
-  недаром  же  он  был  агентом по продаже недвижимости. Рыбины оказывали
сопротивление  в  меру  своих  достоинств,  но  ни  одна  не  боролась так
отчаянно,  как  задорный шестифунтовик. Через шесть часов мы подвели итог:
шестнадцать  лососей  общим  весом  сто  сорок  два фунта. Подробный отчет
выглядит  так (конечно, он интересен только для тех, кто увлекается рыбной
ловлей): пятнадцать, двенадцать, одиннадцать с половиной, десять, девять и
три четверти, восемь и так далее. Как я уже говорил, ни одной рыбины менее
шести фунтов и три - по десять.
   Мы торжественно сложили спиннинги (славное же было времечко!) и тут же,
на  плёсе,  заливаясь  слезами  радости, зарыдали друг у друга в объятиях.
Затем мы вернулись в лоно простой, босоногой семьи, которая жила на берегу
реки  в  домике,  построенном  из  упаковочных  ящиков. Престарелый фермер
вспоминал   деньки,   когда   шла   война   с  индейцами  ("давно,  еще  в
пятидесятых"),  и  каждый  всплеск  на  реке  Колумбии  и  ее притоках мог
означать затаившуюся опасность.
   Господь  наделил  его  странным, косноязычным красноречием и заботами о
благе  своих сыновей - загорелых, застенчивых ребятишек, которые ежедневно
посещали  школу и с удивительным произношением разговаривали на правильном
английском  языке.  Жена  фермера  была  замкнутой,  суровой,  а когда-то,
наверно,  доброй и красивой женщиной. Годы невзгод лишили ее гибкого стана
и   мелодичного   голоса.   Она  казалась  ни  на  что  не  годной,  кроме
уничижительно  мелочной  домашней  работы,  а  затем  могилы где-нибудь на
вершине  холма  под соснами среди кустов куманики. Однако она относилась с
симпатией  (правда,  как-то  уж  слишком  угрюмо) к своей старшей дочери -
маленькой молчаливой девушке лет восемнадцати, мысли которой, по-видимому,
витали далеко от кастрюль, которые ей приходилось чистить.
   Дело  в  том, что мы познакомились с семейством, когда его постиг удар,
но  даже  в  таком  положении они проявляли друг к другу немало искреннего
человеческого  чувства.  Какой-то дрянной и нечестный портной обещал сшить
девушке  платье  к завтрашнему дню для поездки по железной дороге, и, хотя
босоногий  Джорджи,  боготворивший  свою  сестру,  прочесал  лес верхом на
лошади,  портного  так  и  не удалось отыскать. Скрепя сердце, в сотый раз
бросая  на дорогу взгляды сестры Анны*, девушка прислуживала незнакомцам и
(я  в этом не сомневался) проклинала нас за необходимость молчать, которая
пролегла между ней и потребностью выплакаться.
   Это  была  настоящая  маленькая  трагедия. Глухим, бесстрастным голосом
мать  бранила  дочь  за  нетерпение, а сама все же склонялась над каким-то
шитьем.  Я наблюдал за этой сценой при свете медлительного заката, а позже
-  трепетной ночью, пропахшей ноготками, когда бродил вместе с Калифорнией
вокруг  домика.  Калифорния  распустился  словно  цветок лотоса при лунном
свете.  Лежа на крохотной дощатой кровати в нашей "спальне", я обменивался
всяческими  историями  с  Портлендом  и стариком. Большинство их побасенок
начиналось  примерно так: "Рыжий Ларри был ковбоем. Однажды он вернулся из
графства  Лоун,  штат  Монтана",  либо  "Некий  перегонщик  скота  заметил
большого  зайца,  который сидел на кактусе", либо "В те дни, когда начался
земельный  бум  в Сан-Диего, одна женщина из Монтерея" и так далее. Можете
себе представить, что это были за истории.
   На следующий день Калифорния взял меня под свое крылышко и сказал,  что
собирается взглянуть на город,  пораженный бумом,  и  половить форель.  Мы
сели  на  поезд,  убили  корову  (она  не  пожелала убраться с  дороги,  и
локомотив  зацепил  ее,  прибив  насмерть)  и,  перебравшись  через  реку,
очутились на  территории штата Вашингтон.  Там мы  попали в  город Такома,
который  находится в  вершине  Пюджет-Саунда*,  по  дороге  на  Ванкувер и
Аляску.
   Калифорния  оказался прав. Такома на самом деле была поражена самым что
ни на есть бумистым бумом. Я не совсем отчетливо помню, на каких природных
ресурсах он был основан, хотя каждый второй встречный выкрикивал мне в ухо
довольно   длинный  перечень.  В  него  входили  уголь,  железо,  морковь,
картофель,  лес,  и  местные  жиденькие  газетенки  хором убеждали жителей
Портленда, что дни их города сочтены.
   Мы  напоролись на Такому в сумерках. Грубые дощатые тротуары на главной
улице  грохотали  под  каблуками  сотен  сердитых  людей. Каждый был занят
активными  поисками  спиртного  и  подходящих  аукционов,  но прежде всего
спиртного.  Сама  улица представляла собой чередование пятиэтажных деловых
кварталов   (относящихся   к   более   позднему,   самому  отвратительному
архитектурному стилю) и дощатых хибар. Над головой пьяно звенели спутанные
телеграфные,  телефонные и электрические провода. Они висели на шатающихся
столбах,   снизу   обструганных   ножами  бродяг.  На  главной  магистрали
(грунтовой, почерневшей от сажи) проходила линия конки - ее рельсы торчали
на  три  дюйма  выше уровня дороги. В конце улицы проглядывали холмы, да и
сам  город  напоминал беспорядочную кучу фишек домино. Паровой трамвай (он
сошел  с  рельсов,  едва  я  единственный  раз сел на него) грохотал вдоль
холмов,  однако  главными достопримечательностями ландшафта были фундамент
гигантского оперного театра (из кирпича и камня) и почерневшие пни.
   Калифорния окинул город оценивающим взглядом. "Солидный бум, - произнес
он,  а  потом  добавил:  - Думаю, самое время убраться восвояси". Он хотел
сказать,  что  бум достиг своего апогея, и самым целесообразным было бы не
совать нос в это дело.
   Мы   прошлись   по   неровным   улицам   -   они   внезапно  обрывались
пятнадцатифутовыми  откосами  и  зарослями  куманики. Тротуары из сосновых
досок  упирались в конце концов в настоящие деревья. Мы прогуливались мимо
отелей  с  бесстыдными  куполами,  которые,  словно  турецкие мечети, были
украшены  всевозможными  безделушками. Перед каждой дверью торчали пеньки.
Нам  попалась  на  глаза  женская  семинария  -  высокое  мрачное  красное
строение,  полюбоваться  которым посоветовал один из уроженцев города. Там
было  много  домов  в  стиле  района  Ноб-Хил  в  Сан-Франциско  (на манер
голландского),  не ощущалось недостатка в зданиях, обезображенных резьбой,
выполненной  машинными  ножовками,  а  также  в других постройках, которые
относились  к  готической школе. Последние выставляли напоказ всевозможную
чепуху вроде деревянных замков и бастионов.
   - Нетрудно определить,  когда  и  почему  парни  соорудили все  это,  -
промолвил  Калифорния.   -   Вон  тот,  поодаль,  хотел  быть  итальянцем.
Архитектор сотворил то, чего он хотел. Новые здания из красного кирпича, с
низкими покатыми крышами - голландцы. Это крик моды. Здесь можно прочитать
историю города.
   Но  меня лишили такой возможности. Местные жители рады сами с гордостью
рассказать  обо  всем.  Стены  отеля  были расписаны пламенеющей панорамой
Такомы,  но  мой  верный глаз обнаружил лишь слабое сходство с оригиналом.
Фирменные    канцелярские    принадлежности    отеля    рекламировали   то
обстоятельство,  что  Такома  несла  на  своем челе признаки самой высокой
цивилизации.  Газеты  подпевали,  но  на  октаву  выше.  Агенты по продаже
недвижимости  за  тысячи  долларов  распределяли участки под строительство
домов  в  нескольких  милях  от города на еще не существующих улицах. А на
реальных,  примитивных  и  грубых проспектах, где свет голых электрических
лампочек  сражался с мягкими северными сумерками, люди лепетали о деньгах,
городских участках и снова о деньгах, о том, как некто Альф или Эд сделали
то-то  и  то-то,  что  принесло  им такие-то деньги. И тут же, за углом, в
скрипучем  дощатом  сарае,  солдаты  "Армии  спасения"* в красных фуфайках
призывали  человечество  отречься  от  всего  земного  и последовать за их
крикливым  богом. Люди забегали по двое, по трое, какое-то время безмолвно
слушали, молча исчезали, и напрасно гремели им вслед кимвалы.
   Мне кажется, что острую тоску по дому навеял сырой запах свежих опилок.
Я  вдруг  вспомнил  свою  первую,  страшную  ночь в школе. Тогда ее заново
побелили,  и  легкий  аромат  испаряющегося  раствора смешивался с запахом
бревен  и  мокрой  одежды.  Я  был мальчуганом, и школа представлялась мне
чем-то совсем новым...
   Скиталец  среди  скитальцев, еще не стесненных воротничками, я слонялся
по  улице, заглядывая в витрины небольших магазинов, где продавали рубашки
по  фантастическим  ценам;  я  позднее  читал  в  газетах,  что  это  были
фешенебельные магазины.
   Калифорния  отправился  в  собственную исследовательскую экспедицию, но
вскоре вернулся, корчась в приступе беззвучного смеха.
   -  Они сумасшедшие, - сказал он, - все до единого. Какой-то парень чуть
было  не вытащил револьвер, когда я не согласился с ним, что Такома сможет
обставить  Сан-Франциско  по  части  моркови  или  картофеля.  Я  попросил
рассказать,  что  производит город, и ничего не выжал, за исключением этих
проклятых овощей. Что ты на это скажешь?
   Я твердо отвечал:
   - Ненадолго  собираюсь  переправиться на  британскую территорию,  чтобы
перевести дух.
   -  Я  тоже  собираюсь  отправиться вверх по проливу и тоже ненадолго, -
сказал  он,  -  но я вернусь к нашему лососю на Клакамасе. Кое-кто пытался
заставить  меня приобрести недвижимость. Мой юный друг, не покупайте здесь
никакой недвижимости.
   Добродушно  взмахнув  полами  пальто,  Калифорния  исчез  в  ином мире,
отличном  от  моего.  Да  сопутствует ему удача, потому что он - настоящий
спортсмен!  А  я сел на пароход, который шел по Пюджет-Саунду в Ванкувер -
конечный пункт Канадской Тихоокеанской железной дороги.
   Я  совершил  занятное путешествие. Гладкие, как масло, воды, стесненные
тысячами  островков,  стлались  перед форштевнем, а след от винта разрушал
неподвижные отражения сосен и утесов в миле за кормой. Мы словно наступали
на  стекло.  Никому,  даже правительству, неизвестно количество островов в
заливе.   Даже  теперь  при  желании  легко  заполучить  любой  из  них  в
собственность.  Там  можно  выстроить дом, развести овец, ловить лосося, в
общем,  сделаться  царьком,  а  подданными  будут  индейцы  из резервации,
которые  скользят  на  каноэ  среди  островов, а на берегу почесываются на
манер  обезьян.  Местные  индейцы  несимпатичны  и  только  по воле случая
выглядят живописно. Гребет обычно жена, а сам индеец - закоренелый моряк -
может   совершенно  неожиданно  подпрыгнуть  в  своем  утлом  суденышке  и
наградить  жену  ударом  весла  по  голове, не рискуя при этом окунуть все
сооружение  в воду. Я видел, как один из них без малейшего повода проделал
подобное. Мне кажется, он попросту рисовался перед белыми.
   Рассказывал ли я о Сиэтле, о том, как несколько недель назад этот город
сгорел  дотла,  а люди в Сан-Франциско, которые занимаются страхованием, с
ухмылкой  восприняли  эту  потерю?  Когда в призрачных сумерках на далеких
островах  засветились  лесные  пожары,  мы  "уткнулись"  в  город - тяжело
столкнулись  с  ним, потому что причалы были сожжены, - и привязались там,
где смогли, ткнувшись, словно свинья в высокую траву, в сгнившее основание
лодочного  сарая.  Как  и  Такома,  Сиэтл  стоит  на холме. В самом сердце
деловых  кварталов  зияла  ужасная чернота. Словно чья-то рука стерла их с
лица  земли. Теперь я знаю, что это значит. Пустошь тянулась примерно милю
и   оживлялась   лишь  пятнами  палаток,  где  люди  занимались  делами  и
довольствовались  запасами,  которые  удалось спасти. С временного причала
доносились крики, кто-то отвечал с парохода. Причал был завален кровельной
дранью, стульями, чемоданами, ящиками с продовольствием и прочими планками
и  бечевками,  которые  идут  на  изготовление города на Западе. Вот о чем
гласили крики:
   - Эй, Джордж! Что у тебя новенького?
   - Ничего. Вытащил старый сейф. Остальное сгорело. Все книги пропали.
   - Спас что-нибудь еще?
   - Бочонок галет и шляпку супруги. Начнем с них.
   - Молодчина! Где этот универмаг? Надо бы заглянуть туда.
   - Там, на углу, где сходились Четвертая и Главная, небольшая коричневая
палатка  рядом  с  милицейским  постом. Скажи пожалуйста! Живем по законам
военного времени - все салуны закрыты!
   -  Всего  хорошего,  Джорджи!  Кое-кто  и так сходит с ума, а несколько
капель сделают его еще хуже.
   - Ты  же  знаешь:  каждый прОклятый создателем сукин сын,  умудрившийся
потерять все свои сбережения, собирается обложить голову льдом и мчаться в
конгресс. А что остается делать нам?
   Утешитель Иова*, кричавший с парохода, заткнулся; "Эй, Джордж" нырнул в
бар.
   Постскриптум.  В  числе  многих  достопримечательностей я откопал нечто
любопытное. На пароходе обнаружилось Лицо - лицо над острой бородкой цвета
соломы,  лицо с тонкими губами и выразительными глазами. Мы разговорились,
и вскоре я получил доступ к его идеям. Несмотря на то что в течение девяти
месяцев  в  году это Лицо проживало в дебрях Аляски и Британской Колумбии,
оно  слыло  знатоком  в  области  каноники  англиканской  церкви*  и  было
ревностным  поборником приоритета этого учреждения. В то время как пароход
тащился  сквозь отраженные в воде звезды, Лицо излило в мои изумленные уши
боевой  клич  самой  воинствующей  из  церквей  этой  земли.  Как вопиющая
несправедливость  был  преподнесен  тот  факт,  что  в  тюрьмах Британской
Колумбии  протестантские  капелланы не всегда принадлежат этой церкви. Как
оказалось, само Лицо не состояло в официальной связи с высоким учреждением
и  в  силу  житейских  обстоятельств вообще очень редко посещало церковную
службу.
   - Но признаюсь вам,  -  с  гордостью произнесло Лицо,  -  что посещение
каких-либо иных мест богослужения,  не  предписанных мне,  было бы  прямым
неподчинением порядкам,  установленным моей церковью. Однажды я три месяца
жил в  таком месте,  где была лишь Веслианская методистская часовня,  но я
туда ни  ногой,  сэр.  Ни  разу.  Это явилось бы проявлением ереси с  моей
стороны. Самой обыкновенной ереси.
   Когда  я  перегнулся  через  ограждение  палубы,  мне  показалось,  что
звездочки в воде тряслись в приступе самого обыкновенного смеха. Но, может
быть, то была рябь, поднятая пароходом.


Глава XXVII

         уводит из Ванкувера в Иеллоустонский национальный парк*

                                    Кто даст нам хронику путей
                                    Простых людей, ночей и дней
                                    Средь козьих стад, в снегах, где худо,
                                    И путников, пришедших ниоткуда?

   Сегодня я почувствовал себя дезертиром. Сюда, в город Виктория, который
находится  в  ста  сорока  милях  от  границы  Соединенных  Штатов,  почта
доставила  мне  вести  из нашего дома - страны грусти. Я отдыхал на берегу
форелевого  ручья  и  испытывал  раскаяние  за каждый глоток благодатного,
чистого,  как  алмаз,  воздуха.  Мне  писали, что вас поражают болезни. От
Ревари  до  южных  границ  умирают  хорошие люди. Мне доставили известие о
кончине  двух  значительных  лиц.  Совсем  недавно  мы  разделяли трапезу,
шутили,  и  кажется  несправедливым, что я нахожусь вдали от ярма и муштры
нашей  утомительной  жизни.  Ведь  нет  иной  жизни,  кроме той - в Индии.
Американцы  - это американцы, их миллионы; англичане остаются англичанами,
но  мы  в Индии - это Мы, англоиндийцы, где бы ни находились. Мы разделяем
тайны друг друга и скорбим об утере собрата. Вправе ли я распинаться перед
вами о безыскусном счастье оставаться в живых?
   Новости  отравили  радость,  мне  сделалось  стыдно.  В  корзине  лежат
семьдесят форелей, которых я выловил в ручье Гэррисон-Хот-Спрингс, но даже
они  не  утешают  меня.  Эти  рыбки  подобны украденным яблокам, уличающим
прогульщика   в   праздности.  Готов  расстаться  с  этой  рыбой,  с  моей
собственностью  в  лесах, со свежим воздухом, проститься с новыми друзьями
ради  того,  чтобы  запрячься  в  жесткую  сбрую  нашей  привычной жизни и
душными,  пыльными  вечерами  снова  толкаться в толпе у теннисных кортов,
присутствовать  на  скучных  обедах в клубе, когда женщины, все до единой,
отправлены  в горы, а четверо-пятеро выживших мужчин расспрашивают доктора
про  симптомы  инкубационной оспы. Я страдал бы телом, но отдыхал душой. О
блестящее,  многострадальное  общество,  и  вы,  побратимы,  - февральские
новички,  прибывшие  с  войсками,  -  и  джентльмены,  ожидающие  расчета,
берегите  себя  и  свое здоровье! Больно узнавать о вашей смерти. Нас ведь
так мало, и мы слишком близки друг другу.
   Три   года  назад  Ванкувер  был  уничтожен  огнем  за  четверть  часа.
Сохранилось  только  одно  здание.  Сегодня  население  города насчитывает
четырнадцать  тысяч человек. Возводятся кирпичные постройки, которые потом
облицовывают  гранитом.  Однако  Ванкувер словно погружен в глубокий сон и
этим  отличается  от  любого американского города. Люди здесь не летают по
улицам,  изощряясь  во  лжи, и плевательницы в удивительно комфортабельных
отелях   стоят  без  дела.  Тут  бесплатные  ванные  комнаты,  которые  не
запираются  на  замок.  Если  хотите  принять ванну, совсем не обязательно
рыскать  в  поисках  служителя. Во всем этом и заключается неполноценность
Ванкувера.  Какой-то  американец  обратил  внимание на отсутствие суеты на
улицах   и  сильно  встревожился,  когда  я  громким,  отчетливым  голосом
поблагодарил  за  это  господа бога. "Мне подавай гранит, тесаный гранит и
тишину,  -  молвил  я.  -  Оставьте  себе ваши вывески и суматоху". Все же
вокзал  Канадской  Тихоокеанской железной дороги - не слишком внушительное
здание.  Тем  не  менее  там  могут  высадить пассажира чуть ли не из окна
вагона  на палубу лайнера, который через четырнадцать суток доставит его в
Иокогаму.  Когда  я  прибыл, "Парсия" водоизмещением, скажем, в пять тысяч
тонн ожидала пассажиров у причала, и мне было приятно взглянуть на бывшего
"Кунарда"*.  Ванкувер  располаг