ую деревушку, которая
нависала над  парой причалов.  Их  охранял полисмен-сикх.  Ее  обитателями
оказались розовощекие женщины.  Каждая владела одной третью лодки и  целым
младенцем,  завернутым в  кусок  красной  материи  и  привязанным к  спине
матери.  Мать  носила голубое по  следующей причине:  когда мужу  придет в
голову хлопнуть ее по плечу, он рискует размозжить череп ребенку, если тот
не будет одет в тряпку другого цвета.
   Затем мы навсегда покинули Китай и  словно поплыли в далекий Лохабер* с
присущим ему климатом.
   Люди  добрые,  сидящие  под  опахалом,  представьте  себе  на мгновение
завешанные  облаками  мысы,  далеко  выступающие  в  море стального цвета,
взъерошенное  режущим  щеку  бризом, который заставляет нырять под укрытие
фальшборта,   чтобы   перевести  дыхание.  Представьте  себе,  как  весело
раскачивается  с  борта  на борт и черпает носом воду небольшое суденышко,
пробираясь между островками или отважно пересекая бухту. Так и чувствуешь,
как  посреди  свежего пейзажа, свежих разговоров, свежих лиц разгуливается
аппетит, который сделает честь Великой Империи на этой странной земле.
   Затем   мы  разыскали  деревушку,  которая  называлась  Стенли,  однако
отличалась от Абердина. Опустевшие здания из бурого камня смотрели на море
с  низкого берега, а за ними тянулась иссеченная непогодой стена. Можно не
сомневаться,   что  это  означает.  Такое  кричит  во  всеуслышание:  "Вот
брошенное военное поселение, а все его обитатели покоятся на кладбище!"
   Я спросил:
   - Какой полк?
   -  Кажется, девяносто второй, - ответил генерал. - Это случилось давно,
в   шестидесятых,   тогда   же  построили  эти  казармы.  По-моему,  здесь
размещалось  немало солдат, но лихорадка смела всех, словно мух. Не правда
ли, унылое место?
   Мои  мысли  вернулись  к  заброшенному кладбищу, которое раскинулось на
расстоянии  полета  брошенного камня от могилы Джеганхира* в саду Шалимар,
где  пастух  и его стадо присматривают за останками войск, которые первыми
вошли в Лахор. Мы - великий народ и очень сильны, но создаем империю ценой
неоправданных потерь - на костях умерших от болезней.
   - А как же с укреплениями, генерал? Правда ли, что... и так далее?
   - Судя по тому,  как идут дела,  укреплений вполне достаточно. Людей не
хватает.
   - Сколько?
   - Скажем,  около трех тысяч только для острова. Этого достаточно, чтобы
справиться с любым десантом.  Взгляните на заливы и бухты. С тыла найдется
около  двадцати площадок,  удобных  для  высадки  десанта,  который  может
причинить неприятности Гонконгу.
   - Но, - отважился я вставить слово, - теоретически любая организованная
экспедиция должна быть остановлена флотом прежде,  чем доберется до  места
назначения.  А форты служат для того,  чтобы предотвратить бомбардировку и
любую демонстрацию отдельного военного корабля.
   - Если следовать этой теории,  -  сказал генерал,  -  отдельные военные
корабли тоже должны быть перехвачены нашим флотом.  Все  это  вздор.  Если
какая-нибудь  держава сумеет высадить свои  войска,  нам  тоже  необходимы
войска,  чтобы выбросить их  отсюда.  Хотим мы  этого или не хотим,  такое
может случиться!
   - А вы? Ведь вы назначены сюда на пять лет, не так ли?
   -  О  нет!  Через полтора года меня здесь не будет. Я не желаю застрять
здесь  навечно.  У  меня  другие  планы,  -  сказал генерал, карабкаясь по
булыжникам к своему тиффину.
   И   это   хуже   всего.  Вот  превосходный  генерал,  который  помогает
закладывать  укрепления,  а  сам смотрит на Гонконг только одним глазом, а
другим,  правым,  -  на Англию. Он не был бы человеком, если бы согласился
продать  себя  вместе  со  своими  приказами  ради командования бригадой в
следующей  кампании.  Он боится оторваться от дома - "как бы не отстать от
текущих и...".
   Что  поделаешь,  таковы  же  и  мы  в  Индии, и нет ни малейшей надежды
сформировать Легион Преданных колониальной службе и душой и телом, то есть
таких людей, которые постоянно делали бы свое дело на одном месте и ничего
не искали бы для себя в иных пределах.
   Однако  вспомним,  что  Гонконг  с  его  пятью  миллионами  тонн  угля,
причалами,  которые  забиты  судами,  с  его  доками,  складами,  огромным
гражданским поселением, торговлей на сорок миллионов фунтов и приятнейшими
пикниками  нуждается  в  трех  тысячах  солдат и... никогда не получит их.
Город  располагает двумя батареями гарнизонной артиллерии, пехотным полком
и  большим  количеством  ласкаров-артиллеристов*,  которых более или менее
достаточно,  чтобы не позволить орудиям ржаветь на лафетах. Есть три форта
на  острове  Стоункаттер  (это между Гонконгом и материком), три - в самом
Гонконге,  и  еще  три-четыре  рассеяны  по другим местам. Естественно, не
прибыл  еще  полный  комплект  орудий.  Даже  в  Индии нельзя считать форт
укомплектованным    без    обученных    артиллеристов.    Однако   тиффин,
организованный  с  подветренной стороны скалы, оказался гораздо интереснее
обсуждения  вопроса  об  обороне  колоний.  Нельзя же говорить о политике,
когда у человека пусто в желудке.
   Наш единственный ясный день завершился сильным ветром с  дождем.  Дождь
застучал по опустевшим тарелкам, и марш через остров начался.
   Повернув от моря,  дорога привела нас в  сосняк Теога и к рододендронам
Симлы  (правда,  здесь их  называют азалиями).  Дождь лил  не  переставая,
словно был июль в горах, а не апрель в Гонконге.
   Кстати сказать, любую армию вторжения, марширующую к Виктории*, ожидает
много неприятностей,  даже если будет сухо. В горах есть один-два прохода,
которыми такая  армия  может воспользоваться,  но  разработан особый план,
согласно которому она будет окружена и  уничтожена именно в этих проходах.
Когда,  вонзая  каблуки в  грязь,  мне  пришлось карабкаться по  глиняному
склону горы спиной вперед, я пожалел армию вторжения.
   Право,  не знаю, стоит ли осматривать выложенное гранитом водохранилище
и  двухмильный туннель, который снабжает Гонконг пресной водой. И без того
в  воздухе  слишком много влаги и нет места для слез, даже когда пытаешься
думать о доме.
   И  все  же  приезжайте,  пройдите тем же маршрутом десяток миль, причем
лишь  две  из  них  пролегают  по  ровной  местности. Плывите под парами в
забытое  военное  поселение  Стенли,  пересеките  остров  и  только  тогда
скажите,   приходилось  ли  вам  видеть  что-либо  настолько  же  дикое  и
изумительное  по  части  пейзажа.  Я, в свою очередь, отправляюсь вверх по
реке  в  Кантон  и не могу оставаться здесь дольше ради создания словесных
пейзажей.


Глава X

Япония за десять часов; полный отчет о манерах и обычаях местных жителей;
 история их конституции; о промышленности, искусстве и цивилизации; кроме
  того, глава рассказывает о тиффине в чайном домике, где была и О Тойо

                                        Не можешь в воздух вскинуть флаг
                                        Иль в озеро макнуть весло,
                                        Есть украшенья на бортах,
                                        Нет рифм нарушить гладь, нет слов.

   Наутро,  когда улеглась бортовая качка,  не дававшая покоя всю ночь,  в
каютном  иллюминаторе  изобразились две  высокие  скалы,  сплошь  покрытые
зеленью и увенчанные двумя низкорослыми темно-синими соснами.
   Под скалами скользила изящная лодка, вырезанная, видимо, из сандалового
дерева; над лодкой трепетал похожий на жалюзи парус цвета светлой слоновой
кости.  Индигово-синий мальчуган с лицом цвета старой слоновой кости тянул
какой-то  канат. Эти скалы, сосны и мальчик словно сошли с японской ширмы,
и  я  догадался, что Япония существует воочию. Наша "добрая матушка-земля"
предлагает нам, своим детям, немало радостей, однако немногие из них могут
сравниться  с  волнением от встречи с новой страной, совершенно незнакомой
расой  и  нравами,  непохожими  на наши. Хотя все на свете давно описано в
книгах, каждый, кто впервые приезжает в такую страну, чувствует себя новым
Кортесом.  Итак, я в Японии - стране миниатюрных интерьеров и великолепных
резчиков, на земле грациозных людей с изысканными манерами, где производят
изделия из камфарного дерева и лака, мечи из акульей кожи... то есть я (не
так ли говорится об этом в книгах?) оказался среди нации художников. Чтобы
убедиться   в   этом,  нам,  прежде  чем  отправиться  в  Кобе,  предстоит
задержаться  в  Нагасаки всего на двенадцать часов, но даже за такое время
вполне можно собрать отличную коллекцию впечатлений.
   На  палубе  мне  встретился отвратительный человечек,  который держал в
руках тощую бледно-голубую брошюру.  "Вы  уже  знакомились с  Конституцией
Японии?* -  спросил он, - на днях ее составил сам император. Она абсолютно
соответствует европейскому образцу".
   Приняв  брошюру, я увидел, что это отпечатанная на пятидесяти страницах
бумажная  конституция.  Она была проштампована императорской хризантемой и
содержала  великолепную схему представительства, реформ, законодательства,
шкалу оплаты членам парламента. Однако тщательное изучение этого документа
вызывает досаду - до того он напоминает английскую конституцию.
   Зеленые  сопки  вокруг  Нагасаки были подернуты легкой желтизной, и мне
хотелось  верить,  что  зелень эта особенная и отличается от зелени в иных
странах. Опять-таки то были цвета японской ширмы, а о соснах уж и говорить
нечего: они были с той же ширмы.
   Город  едва  просматривался  со стороны переполненной судами гавани. Он
раскинулся  у  подножия  сопок,  а  его  трудовое лицо - испачканная углем
набережная  была  пустынна  и  блестела  лужами. Бизнес в Нагасаки (чему я
очень обрадовался) находится в стадии "самой малой воды". Японцам не стоит
связываться с бизнесом.
   Когда   я  сошел  на  причал  и  молодой  джентльмен  с  никелированной
хризантемой  на фуражке и в отвратительно сидевшем немецком мундире сказал
на  безукоризненном  английском  языке,  что не понимает меня, мое хорошее
настроение улетучилось. Это был японский таможенник. Продлись наша стоянка
дольше,  я наверняка прослезился бы над этим гибридом, этой помесью немца,
француза  и  американца,  этой  данью цивилизации. Все японские чиновники,
начиная  с  полиции  и  выше,  по-видимому,  поголовно одеты в европейское
платье,  которое  им  явно не по фигуре. Я думаю, что микадо изготовил эти
мундиры одновременно с конституцией. Их подгонят в свое время.
   Когда  джинрикша,  влекомая розовощеким красавцем с лицом баска, ввезла
меня  в  первый  акт "Микадо", я с трудом удержался, чтобы не закричать от
восторга, да и то только потому, что приходилось блюсти достоинство Индии.
Откинувшись  на  бархатную  подушечку,  я  щедро улыбнулся Питти Синг с ее
оби*,   тремя  огромными  булавками  в  волосах  цвета  воронова  крыла  и
трехдюймовыми   колодками   на   ногах.   Она  засмеялась  совсем  как  та
девушка-бирманка  под  сводами древней пагоды в Моулмейне. И ее смех, смех
леди, приветствовал мое появление в Японии.
   Могут ли эти люди не смеяться? Думаю, что не могут. Видите ли, здесь по
улицам   бегают  тысячи  ребятишек,  и  старшим  приходится  волей-неволей
казаться  молодыми,  чтобы  не  расстраивать  их.  Нагасаки,  по-видимому,
населен   исключительно  детьми.  Взрослые  живут  там  с  их  молчаливого
согласия.  Ребенок  ростом  в  четыре  фута гуляет с ребенком ростом в три
фута;  тот  держит  за руку дитя ростом в два фута, который в свою очередь
несет на спине однофутового младенца, который... Впрочем, вы мне все равно
не  поверите, если я скажу, что шкала опускается до шестидюймовой японской
куклы,  подобной  тем,  что  продаются  в  Берлингтонском пассаже Лондона.
Однако  здешние  куклы  в  отличие  от  тряпичных брыкаются и смеются. Они
завернуты  в  голубые  халатики, подвязанные кушаком, который одновременно
подвязывает  и  халатик  "носильщика".  Таким образом, если развязать этот
кушак,  младенец  и  несущий  его  братишка  в  одно мгновение оказываются
голышом.  Я  видел,  как  мать  проделывала подобное со своими детьми. Это
напоминало  очистку  крутых  яиц  от скорлупы. В узких улочках Нагасаки не
встретишь   игры  экстравагантных  красок,  пестрых  витрин  и  сверкающих
фонарей.  Но если вы хотите понять местную архитектуру, увидеть, что такое
идеальная  чистота,  редкий  вкус,  полное  воплощение  в  изделии замысла
изготовителя,  то  найдете  там  все  это  в  изобилии. Крыши домов тускло
отливают  свинцом,  но  крыты  либо черепицей, либо гонтом, а фасады имеют
естественный  цвет  дерева,  каким  его создал творец. Небо было подернуто
облаками, но воздух оставался свободным от тумана или дымки, и перспективы
улочек  просматривались  насквозь. Казалось, будто я заглядывал в глубокий
интерьер комнаты.
   Книги  давно  рассказали,  что  японский  дом  устроен  в  основном  из
скользящих  ширм  и  бумажных  перегородок.  Всем также известен анекдот о
токийском  грабителе, который, чтобы украсть брюки консула, воспользовался
ножницами  вместо  отмычки  и  бурава.  Однако  ни  одна  книга реально не
передаст  живое  восприятие  утонченности  отделки  жилищ,  которые  можно
свалить  ударом  ноги  и  разбить  кулаками  в  щепы.  Посмотрите на лавку
торговца.  Он  продает  рис  и  красный  стручковый  перец, сушеную рыбу и
бамбуковые   палочки.   Фасад   лавки  весьма  внушителен.  Он  сделан  из
полудюймовых реек, прибитых встык. Однако вы не найдете ни одной сломанной
рейки, и все они совершенно одинаковы. Словно стыдясь таких "грубых стен",
торговец  затягивает  половину площади фасада промасленной бумагой в рамах
толщиной  в четверть дюйма. В бумаге не сыщется ни единой дырочки, ни одна
рама  не перекошена. В менее цивилизованных странах такая рама обязательно
несла бы стекло (если бы смогла его выдержать). В этих стенах, но вовсе не
среди  груды  своих товаров сидит и сам торговец, одетый в голубой халат и
толстые  белые  носки.  Он  расположился  на  золотистой циновке из мягкой
рисовой соломы; по краям циновка отделана черной каймой. Толщина циновки -
два  дюйма,  ширина  -  три  фута,  длина - шесть. На ней не стыдно (если,
конечно,  вы  окажетесь  такой  свиньей  и потребуете этого) накрыть обед.
Торговец,  знай  себе,  полеживает  там,  обняв рукой, обернутой в голубой
рукав  халата,  чеканную медную жаровню, на стенках которой едва заметными
линиями  обозначен страшный дракон. Жаровня доверху полна золой древесного
угля,  но  на  циновке  не  сыщется ни пылинки. Под боком у торговца лежит
мешочек  из зеленой кожи, перевязанный красным шелковым шнурком. В мешочке
мелко  нарезанный,  волокнистый,  как  хлопок,  табак.  Торговец  набивает
длинную  трубку,  отделанную  черным  и  красным  лаком, раскуривает ее от
уголька  в  жаровне,  делает  две затяжки, и она пустеет. Циновка остается
безукоризненно  чистой.  Позади стоит ширма из бамбука и каких-то шариков.
Она  отгораживает другую комнату - с бледно-золотистым полом и потолком из
гладкого  кедра. Комната абсолютно пуста, если не считать кроваво-красного
одеяла, расправленного на полу, подобно листу бумаги. Дальше ведет проход,
обшитый  деревом,  отполированным так, что в нем отражается белая бумажная
стена.  В конце прохода, в зеленом глазурованном горшке, отчетливо видимая
этому  необычайному  торговцу,  растет карликовая сосна ростом два фута, а
рядом  в  бледно-сером треснутом горшке стоит ветка кроваво-красной, как и
одеяло, азалии. Этот японец поставил здесь азалию, чтобы любоваться ею для
отдохновения  глаз,  потому  что ему так нравится. Белому человеку было бы
некуда  деться  с  таким  вкусом.  Торговец  содержит  жилище  в идеальной
чистоте,  и  это  отвечает  артистическому  складу его души. Чему мы можем
научить японца?
   Его  коллега-торговец  в  Северной  Индии  может жить за почерневшей от
времени  резной  деревянной  перегородкой,  но  не  думаю,  чтобы  он стал
выращивать  в горшке что-нибудь, кроме базилика*, да и то ради того, чтобы
ублажить  богов и своих женщин. Не будем сравнивать этих людей, а совершим
прогулку по Нагасаки.
   За  исключением  ужасного  полисмена, который словно подчеркивает своим
видом,  что  он  европеизировался,  простые  люди  вовсе  не спешат надеть
непристойные  костюмы  Запада.  Молодежь  носит  круглые  фетровые  шляпы,
изредка - куртки и брюки и совсем редко - ботинки. Все это отвратительного
качества.  Говорят,  что  в более крупных японских городах западное платье
уже  в  порядке  вещей,  а  не  исключение.  Поэтому я склонен думать, что
японцам   воздается  за  грехи  и  праотцов,  которые  рубили  на  котлеты
предприимчивых  миссионеров-иезуитов,  - Запад притупляет их артистические
инстинкты.  Однако такое наказание несоразмерно более тяжко по сравнению с
преступлением предков.
   Затем  я  принялся  восхищаться цветущим видом людей, славными улыбками
пухлых  младенцев,  а  также  тем,  что  все  вокруг  меня  было  устроено
"по-другому". Неловко чувствовать себя чужестранцем в этой опрятной стране
и  прогуливаться возле ее кукольных домиков. Япония действует успокаивающе
на человека невысокого роста*. Никто не громоздится над ним, словно башня,
и  он смотрит на всех женщин, как и полагается, сверху вниз. Когда я вошел
в  антикварную  лавку,  ее  хозяин,  сидевший  на  циновке, согнулся почти
пополам.  Я впервые почувствовал себя варваром, а не настоящим саибом. Мои
туфли  были  испачканы  уличной грязью, а безукоризненно опрятный владелец
лавки приглашал меня пройти во внутреннее помещение по полированному полу,
застланному  белыми  циновками. Более того, он принес мне циновку для ног,
но  этим  лишь усугубил мое неловкое положение: ведь пока я возился с ней,
из-за   угла  надо  мной  посмеивалась  прелестная  девушка.  По-видимому,
хозяевам  японских  лавок  не  следует  быть такими чистюлями. Я прошел по
коридору  фута  в  два  шириной,  обшитому  дощечками,  и  оказался  среди
карликовых  деревьев,  то  есть  в  саду  (настоящая жемчужина) площадью в
половину  теннисного  корта.  Затем я ударился головой о хрупкую перемычку
двери  и  очутился  в  такой  изысканной обстановке, заключенной в четырех
стенах,  что  невольно  понизил  голос.  Может  быть,  вы  помните "Часы с
кукушкой"  миссис Моулсворт*, ту просторную шкатулку, куда Гризельда вошла
с  кукушкой?  Я  не был Гризельдой, но мой тихий друг в мягком длиннополом
одеянии  напоминал  ту  птицу,  а  его комната была той шкатулкой. Я снова
попытался  утешить  себя  мыслью о том, что при желании мог бы одним махом
сокрушить  все вокруг, но от этого лишь сильнее почувствовал себя большим,
неуклюжим  и  грязным  -  самое  неподходящее  настроение,  для того чтобы
торговаться. Человек-кукушка приказал принести бледного чая (о каком можно
прочитать  только  в  книгах  о путешествиях) и этим доконал меня. Вот что
хотелось  сказать:  "Послушайте,  Вы  слишком  чистоплотны и утонченны для
земной  жизни;  ваш домик непригоден для жилья. Для того чтобы в нем жить,
человек   должен   научиться   множеству   вещей,  доселе  совершенно  ему
незнакомых. Из-за этого я ненавижу вас, так как чувствую себя униженным. А
вы  презираете  меня  и  мои  башмаки,  потому  что считаете меня дикарем.
Позвольте удалиться, в противном случае я обрушу этот дом из кедра на вашу
голову".  Вслух я сказал: "А! Да, очень мило. Удивительный способ заключать
сделки".
   Человек-кукушка  оказался  страшным  вымогателем,  а  мне  было жарко и
неуютно,  пока  я  не выбрался наружу, снова превратившись в шлепающего по
болоту  бритта.  Вы  никогда не пробирались на ощупь внутри трехдолларовой
шкатулки и поэтому не поймете меня.
   Мы  приблизились  к  подножию  холма,  который  мог бы вполне послужить
основанием  для Шви-Дагон; вверх по склону вела широкая лестница из камня,
потемневшего  от  времени.  Местами  она была перекрыта монолитными тори*.
Каждому известно, что такое тори. Их можно увидеть в Южной Индии.
   Дело в том, что Великий Владыка время