ает  почти  совершенной  гаванью,  если  не
считать  течений  (о  них  не  стоит  даже  говорить),  которые  несколько
затрудняют  там  плавание  парусников.  Город раскинулся вокруг гавани, он
тяготеет  к ней и, несмотря на свою молодость, имеет более благоустроенные
улицы,   чем   любой  город  американского  Запада.  Кроме  того,  кое-где
развевается  "старый"  флаг,  и  это успокаивает. В городе полно англичан,
которые  чисто  говорят  по-английски,  прибегая к богохульству только при
необходимости, и никуда не торопятся, когда проводят время за стаканчиком.
Это  и  прочее,  о  чем  я понаслышался здесь, как, например, превосходные
мастерские  и  многое  другое,  что  собираются  построить  для  Канадской
Тихоокеанской   железной   дороги,   убедили   меня   вложить  средства  в
недвижимость.
   Мной   занимался   восхитительный   английский  мальчишка.  Он  пытался
поступить на службу в армию, но потерпел неудачу, а затем каким-то образом
угодил в контору по продаже недвижимости и начал преуспевать. Я не стал бы
покупать  что-либо  у  американца  -  тот сильно преувеличил бы значимость
сделки,  пытаясь  доказать,  что  я вхожу в обладание Эдемом. Мальчишка же
сказал  очень  просто:  "Даю  вам  честное  слово, участок не находится на
вершине  горы или под водой. Город действительно скоро будет развиваться в
ту сторону. Советую вам согласиться". И я согласился с такой же легкостью,
с  какой  покупал  пачку  табаку.  Me  voici  я стал владельцем четырехсот
высоченных  сосен,  нескольких тысячетонных гранитных глыб у подножия этих
сосен  и  горстки  земли.  Таков городской участок в Ванкувере. Вы или ваш
агент  придерживаете  его  до  тех  пор,  пока  не  поднимутся цены, затем
продаете   и  покупаете  еще  больше  земли  подальше  от  города,  и  все
повторяется снова. Правда, мне не совсем понятно, как таким образом растут
города,  однако  мальчишка-англичанин сказал, что в этом суть "игры" и все
будет  в  порядке.  Но все же хотелось бы, чтобы на моем участке оказалось
поменьше сосен и еще меньше гранита.
   Подгоняемый  любопытством и страстью к форели, я проехал семьдесят миль
по  Канадской  Тихоокеанской  в  одном  из  трансконтинентальных  вагонов,
которые   чище  и  вентилируются  лучше,  чем  пульманы.  Путешественника,
пересекающего  Канаду, возможно, ждет разочарование. И дело не в пейзажах,
а  в  развитии  страны. Так мне объяснили бродячие политические деятели из
Англии. Но, пожалуй, они все-таки зашли слишком далеко, когда заявили, что
восточная  Канада  -  это  вообще  "провал"  и  отсутствие  прибылей.  Они
жаловались  на  то  обстоятельство,  что  страна топчется на месте и целые
графства   (они   называли   их   провинциями)   находятся   под  влиянием
романо-католических  священников, которые заботятся лишь о том, чтобы люди
не  перегружали  себя земными заботами в ущерб спасению душ. Меня особенно
интересовала  сама  дорога  (по-настоящему  современная  железная дорога),
которая в один прекрасный день займется переброской войск на Восток, когда
наши  силы на Суэцком канале временно ослабнут. В чем нуждается Ванкувер -
так  это в добротном земляном укреплении на вершине горы (вокруг множество
гор,  и  есть  что  выбрать),  батарее  тяжелых  орудий и парочке пехотных
полков,  а  позднее  -  в хорошем арсенале. Незрелость Америки заставит ее
думать,  что  подобные  приготовления  устраиваются в ее честь, но Америку
можно  просветить  на  этот  счет.  Не оставлять же без прикрытия конечный
пункт железной дороги...
   Когда  я перебрался на пароходе через пролив в нашу военно-морскую базу
на острове Ванкувер, то нашел в этом спокойном, типично английском городке
с  красивыми  улицами целую колонию стариков, которые не занимались ничем,
кроме  рыбной  ловли  и  болтовни  в  своем  клубе.  Это  значит,  что все
отставники  едут  в  Викторию.  С  пенсией  в  тысячу фунтов в год человек
чувствует  себя  в  тех  краях  миллионером,  а на четыре сотни можно жить
вполне  прилично.  Именно там мне рассказали историю пожара в Ванкувере. В
шесть   часов  вечера  жители  Нью-Уэстминстера  (в  двенадцати  милях  от
Ванкувера)  увидели  зарево,  но  приняли  его за лесной пожар; позднее по
улицам  стало  разносить  обрывки обгоревшей бумаги, тогда догадались, что
случилось  несчастье;  а еще через час в городе появился верховой, который
кричал  во  весь  голос,  что  от  Ванкувера не осталось и следа. Все было
уничтожено  пламенем  за  какие-то  четверть  часа.  Два  часа  спустя мэр
Нью-Уэстминстера  посредством голосования получил от муниципального совета
девять  тысяч  фунтов  - и поток спасательных фургонов с продовольствием и
одеялами  устремился  туда,  где когда-то стоял Ванкувер. Сначала считали,
что погибло всего четырнадцать человек, но даже сейчас, при закладке новых
фундаментов, откапывают обугленные скелеты.
   "В ту ночь, - продолжал рассказчик, - все жители Ванкувера остались без
крова.  Деревянный  городишко  исчез  в  мгновение  ока. На следующий день
принялись  возводить  кирпичные  здания,  и  вы  сами  видели, чего сумели
достичь".
   Когда  я  возвращался  пароходом  в Такому, меня сильно утешил вид трех
больших британских кораблей и одного миноносца, которые стояли вдали.
   Между  прочим,  я  обнаружил,  что  пресытился ландшафтом. Я понял того
разочарованного   путешественника,   который   сказал:   "Если  вы  видели
великолепный  лес,  обрыв,  реку  и  озеро,  значит,  вы наблюдали природу
западной части Америки. Иногда сосна или скала достигают там трехсот футов
в  высоту,  а  озеро  -  сотню  миль  в  длину.  Так  повсюду.  Разве  это
неизвестно?"  Я  тоже  почувствовал  разочарование,  но, видимо, просто от
переутомления.  Вот  было  бы  здорово,  если  бы  провидению  было угодно
распределить  всю  эту  красоту там, где ее недостает, например в Индии. И
все  же красоты природы en masse ошеломляют, но никто, кроме жующего табак
шкипера  речного  парохода,  не  видит  ее. Говорят, что на Аляске острова
поросли  лесом  еще гуще, снежные вершины там выше, а реки еще прекраснее.
Это  заставило  меня  отказаться  от  поездки  на  Аляску. Я отправился на
восток,  в  Монтану,  проведя  еще одну ужасную ночь в Такоме среди людей,
которые  плюются. Отчего плюется житель Запада? Ведь это не доставляет ему
удовольствия, а тем более окружающим.
   Однако я становлюсь недоверчивым. Считается, что все хорошее, как и все
плохое,  исходит  с  Востока.  Вступают  ли  там  в  перестрелку  именитые
граждане?  О,  там  вы  не встретите ничего подобного. Бытует ли там нечто
более  из  ряда вон выходящее, чем линчевание? Там этим не занимаются. Вот
попаду  туда  сам,  тогда  узнаю,  действительно  ли  такое неестественное
совершенство имеет место.
   Итак,  на восток,  в  Монтану!  Я  направил свои стопы в Йеллоустонский
национальный  парк,  прозванный  путеводителями  "страной  чудес".  Однако
истинные  чудеса  стали  совершаться уже  в  поезде.  Я  попал  в  веселую
компанию.  Некий джентльмен заявил о своем намерении не платить за проезд,
а  затем  сцепился с  кондуктором,  который весьма  точным ударом отправил
нарушителя головой вперед  сквозь  двойное зеркальное стекло,  отчего  эта
голова  оказалась  вскрытой  местах  в  четырех.   Врач-пассажир  поспешно
заштопал  самую  глубокую рану,  и  пострадавшего выбросили из  вагона  на
ближайшей  станции.  Он  являл  отвратительное зрелище:  кровь,  казалось,
сочилась из-под каждого корешка волос на  его голове.  Кондуктор намекнул,
что джентльмен, наверное, умрет, и довел до сведения пассажиров информацию
о том, что с Канадской Тихоокеанской шутки плохи.
   Когда на землю опускалась ночь,  мы выехали из лесов и поплыли по диким
полынным просторам.  Пустынность Монтгомери*,  дикость Синда или холмистой
пустыни  Биканир  вселяют  в  душу  радость,  если  сравнить их  с  жалкой
скудостью полынных пустошей.  Это  нечто чахлое,  пыльное и  голубое.  Оно
обволакивает волнистые холмы словно заплесневевшим саваном, вызывает слезы
и навевает ощущение одиночества. От него нет спасения. Когда Чайлд Роланд*
пришел в Черную башню, он наверняка проследовал полынными зарослями.
   Однако на свете существует нечто ужаснее нетронутой полыни. Это - город
в  прерии.  Мы  остановились  в  Паско-Джанкшене, и кто-то сказал, что это
королева  всех  городов  в  прерии.  Жаль,  что  американцы такие вруны. Я
насчитал  около  пятнадцати  бревенчатых  домишек и увидел дорогу, которая
казалась  раной  на  девственно  голубой  поверхности  полынного моря. Она
убегала от города все дальше и дальше вослед заходящему солнцу.
   Моряк спит, отгородясь от смерти полудюймовой доской. Мы чувствуем себя
как  дома  среди  горстки  людей, которые свернулись калачиком в койках, и
только  хрупкая  (не  толще  одеяла)  обшивка  вагона  отделяет  экипаж от
полынного одиночества.
   Поезд   дважды   останавливался,   стойкое   безмолвие   полыни  словно
поднималось  из  прерии  и,  казалось, вливалось нам в уши. Это напоминало
кошмар,  и  даже  спальное  место  в  вагоне  для иммигрантов не приносило
успокоения.  Вагоны  были  переполнены.  Под утро у нас произошел скандал:
кто-то  умудрился  напиться.  Вмешался  какой-то  корнуэллец. Растягивая в
улыбке  рот  до  ушей,  этот  рыжеголовый  стратег отлупил буяна ремнем, а
миниатюрная  женщина,  которая  лежала  на  скамейке  поодаль, наблюдая за
дракой,  обозвала  пьяного проклятым боровом, кем тот на самом деле и был,
хотя даме не следовало бы так выражаться.
   В вагонах для иммигрантов поддерживается чистота, однако сами помещения
грубостью под стать койкам.
   Позднее,  когда мы переваливали через Скалистые горы, нам пришлось лечь
на  эти койки костьми.  Если нужно,  американский поезд поползет по стене,
хотя сидеть в нем будет не слишком удобно.
   Стало  ужасно  холодно,  но  мы  карабкались  вверх до тех пор, пока не
добрались  до  индейской резервации, и благородные дикари вышли навстречу.
Они   выглядели   уныло   и   непривлекательно.   Большинство  американцев
высказываются об индейцах довольно откровенно: "Надо поскорее освободиться
от  них.  Нам  некуда  их приспособить". Некоторые считают, что мы в Индии
тоже  уничтожаем  местное население. Меня даже просили назвать точную дату
окончательного   исчезновения  арийцев.  Я  отвечал,  что  дело,  наверно,
затянется.  Очень  многие  американцы  страдают  отвратительной  привычкой
называть  индейцев  язычниками.  По их понятиям, магометане, индуисты тоже
язычники   и   поэтому  также  заслуживают  названия  "идолопоклонники"  и
"басурмане".  Однако  это  не относится к делу, потому что нас интересовал
туннель  Стампид  - вершина перевала в Скалистых горах. Слава богу, мне не
придется  снова  ехать  этим  туннелем.  Его  длина  -  около двух миль. В
действительности   это   штрек  шахты,  подпертый  бревнами  и  освещенный
электричеством.  Полнейшая  темнота была бы предпочтительнее, так как свет
лампочек   обнажает  грубо  обтесанную  поверхность  скалы,  а  это  очень
неприятное  зрелище.  Поезд  вползает внутрь, тормозит, и тогда становится
слышно,  как  капли воды и обломки породы стучат по крыше вагона. Затем вы
начинаете  молиться  и  молитесь  горячо,  потому  что  воздух  в  туннеле
становится  все  неподвижнее  и  вы  не  осмеливаетесь  отвести  глаза  от
бревенчатых  подпорок (как бы те не завалились!), так как уже не надеетесь
на  опору моральную. До появления туннеля здесь проходила подвесная дорога
с  открытыми вагончиками. Обходчик проверяет путь после каждого поезда, но
это  не  гарантирует безопасности. Ведь он попросту "прикидывает", пройдет
ли следующий поезд, и машинист каждого паровоза "прикидывает" то же самое.
В  один  прекрасный день случится обвал. Тогда какой-нибудь предприимчивый
репортер  распишет  крики  и стоны заживо погребенных и героические усилия
прессы  заполучить  информацию на месте происшествия. Этим все и кончится.
Человеческая жизнь ничего не стоит.
   На всем пути до Хелены я прислушивался к болтовне пассажиров в пульмане
для  курящих,  и,  за  редким исключением, каждая история была основана на
диком насилии, убийстве, совершенном с помощью утонченного или варварского
обмана,  на  преступлении,  не  отмщенном  законом либо вызвавшем ответную
вспышку беззакония. И всякий раз меня уверяли, что старые времена миновали
и  все  эти  анекдоты  состарились на пять лет. Особенно старался какой-то
мужчина.  Он  восхищался  подвигами  ковбоев (его знакомых), их искусством
обращения  с  револьвером.  Каждая  быль-ужас неизменно венчалась словами:
"Вот  каким  парнем  он  был", словно рассказчик хотел подчеркнуть - иди и
поступай так же. Стоит напомнить, что все эти перестрелки и поножовщина не
были  следствием  каких-либо военных действий. "Героев" никто не заставлял
драться,  чтобы  защитить  свою  жизнь.  Совсем  наоборот.  Скандалы  были
результатом  попоек, в которых принимали участие сами "герои". В салунах и
игорных притонах они "предъявляли револьверы", и в подавляющем большинстве
случаев - без всякого повода. Эти россказни вызвали у меня тошноту, однако
кое-чему научили.
   Человек,  который носит при себе револьвер,  -  трус, личность, которую
стоит  выставить за  дверь  любого приличного заведения,  клуба или  иного
цивилизованного собрания. В ношении личного оружия нет ни капли рыцарства,
ни романтики,  что бы ни писали на этот счет американские авторы.  Я хочу,
чтобы вы поняли,  до какой меры презрения настроили меня некоторые стороны
жизни Дикого Запада.
   Попробуем  провести параллель. Порой молодому человеку, почти юноше, не
успевшему  обтрепать  фрак, который сверкает новизной, случается подпить в
компании  старших. Когда дамы удаляются, он начинает говорить. Он говорит,
если помните, как человек светский, который познал жизнь, как знаток всего
земного  и  неземного.  Седые  головы склоняются все ниже и ниже перед его
нелепыми  утверждениями. Когда молодчик выходит за рамки приличия, кое-кто
пытается изменить тему разговора, ловко убирает графин из-под его рук. Все
толпятся  вокруг  стола.  В  общем, вам знакомо чувство неловкости (помесь
жалости и презрения) за юношу, который делает из себя посмешище.
   Подобное  чувство  овладело  мной,  когда  тот пожилой человек в вагоне
(которому  все  сказанное  выше  было  известно  лучше,  чем мне) время от
времени  искал  у слушателей одобрения своим утверждениям, о которых можно
было  только  пожалеть.  Оскорбление, насилие и даже убийство казались ему
делом  правым. Выходило так, что прав всякий, кто обходит закон, когда тот
силен,  или  наступает  закону  на  горло,  когда  тот слаб; прав тот, кто
прибегает   к   обману   в   политике,   распространяет   ложь   в   делах
государственных,    вершит   предательство   в   вопросах   муниципального
администрирования.  Вагон  был  переполнен  детьми,  которые  не слушались
родителей,  детьми  капризными,  скандальными,  испорченными  до пределов,
невиданных  мной  в  Англо-Индии. Придет время - из них вырастут настоящие
мужчины,  подобные  тем, что сидели со мной в вагоне для курящих. Они тоже
не  будут  уважать  закон  и  станут заправлять газетами, которые проводят
линию  открытого неповиновения закону. Однако, как говорит мистер Туте, не
стоит обращать на это внимания.
   Спускаясь  со  Скалистых  гор,  мы  проехались  по  "козлам"  высотой в
каких-то  двести  восемьдесят  шесть футов. Они были сделаны из железа, но
два  года назад составы следовали здесь по деревянному сооружению, которое
стояло  еще  долгое  время  после  того,  как  использовать  его запретили
гражданские  инженеры.  Однажды  эта  железная  постройка,  как  и туннель
Стампид, рухнет вниз. Последствия будут еще более ужасными.
   Поздно  ночью,  в  полнейшей темноте,  мы  переехали скунса.  Все,  что
рассказывают о скунсах, - чистая правда. Это божественный запах.


Глава XXVIII

  рассказывает, как на берегу реки Йеллоустон Янки Джим представил меня
Диане из Кроссвейза; как немецкий еврей заявил, что я не являюсь истинным
гражданином; заканчивается описанием празднования 4 июля* и извлеченных из
                               него уроков

   Ливингстон - город с двумя тысячами жителей, узловая станция, и от него
небольшая  ветка  ведет  в Иеллоустонский национальный парк. Город стоит в
прерии,  но за ним ландшафт резко меняется, река Йеллоустон устремляется в
горный  проход.  В  Ливингстоне только одна улица, где ковбойские лошади и
жеребенок от племенной кобылки, запряженной в легкую двухместную коляску с
откидным  верхом,  нежатся  под лучами солнца, покуда сам ковбой бреется у
единственного в городе парикмахера. Я "вобрал" в себя весь этот городишко,
включая салуны, за десять минут, а затем удалился в волнующееся море трав,
чтобы  передохнуть.  У  подножия холма, где я расположился, пронесся табун
лошадей  под присмотром двух верховых. Не скоро забудется это зрелище. Над
зеленой  травой,  потревоженной копытами, взметнулось легкое облачко пыли,
задернув,  словно  вуалью, три сотни незнакомых с путами дьяволов, которым
очень  хотелось  попастись.  "Йоу!  Йоу!  Йоу!" - словно койоты, распевали
дуэтом  всадники. Лошади, словно кавалерийский эскадрон, шли рысью, потом,
встретив  по  дороге бугор, разделились на два отряда и рассыпались веером
на  окраине  Ливингстона.  Я  услышал шелканье бича, несколько "Йоу!", и с
пронзительным   ржанием   табун  снова  соединился  (молодняк  то  и  дело
взбрыкивал) и коричневой волной покатился к предгорью.
   Я  находился  в  двадцати  футах  от вожака - серого жеребца, господина
многих  племенных  кобылиц,  которые  были глубоко озабочены благополучием
беспокойных  жеребят. То был настоящий зверь кремовой масти (я сразу узнал
его  по  дурной выучке его войска), который рванулся назад, уведя за собой
несколько  своенравных  лошадок. Снова послышалось щелканье бичей, которое
доносилось  до  меня  из-за  пыльной  завесы,  и  кобылицы,  ошарашенные и
недовольные,  вернулись  легким  галопом.  Их  преследовали оба живописных
хулигана,  которые пожелали узнать, "какого черта" я здесь делаю, помахали
мне  шляпами,  а затем понеслись вниз по склону, догоняя своих подопечных.
Когда топот табуна замер вдали, в прерии наступила удивительная тишина, та
самая   тишина,   которая,   как  говорят,  навечно  поселяется  в  сердце
закоренелых  охотников  или трапперов, обособляя их от прочих людей. Город
растворился  в  темноте,  и  молодая  луна показалась над усыпанной снегом
вершиной.  Река,  которая  скрывалась  за  стеной осоки, возвысила голос и
спела горам песенку, а старая лошадь, которая подкралась сзади в сумерках,
вопросительно задышала мне в затылок.
   Вернувшись  в отель, я заметил, что приготовления к празднованию 4 июля
были   в   полном   разгаре.  Какой-то  пьяница  с  винчестером  на  плече
прохаживался по тротуару. Не думаю, чтобы он подкарауливал кого-то, потому
что  держал  ружье так, словно это был обыкновенный дорожный посох. Тем не
менее  я  постарался  выйти из сектора обстрела и далеко за полночь слушал
проклятия и богохульства рудокопов и пастухов.
   В  каждом  баре  Ливингстона  лежал  экземпляр местной газеты, и каждый
внушал  жителям, что они самые лучшие, самые храбрые и самые прогрессивные
люди самой прогрессивной нации на земле. Газеты Такомы и Портленда льстили
своим читателям точно так же. Однако мои подслеповатые глаза видели только
замызганный  городишко,  переполненный  людьми  в  грязных  воротничках  и
совершенно неспособных произнести хотя бы одну фразу, не вставив в нее три
ругательства.  Они  занимались  коневодством,  добычей руды в окрестностях
Ливингстона,  но  вели  себя  так,  словно разводили херувимов с алмазными
крыльями.
   Поезд полз в  национальный парк горным проходом вдоль реки,  а дальше -
по земле вулканического происхождения. Какой-то незнакомец, заметив, что я
не  отрываю глаз  от  ручья,  пробегавшего под  окном вагона,  чу