"сачки",
объяснили  первокурсникам,  что  главное - это продержаться первый  год, ну,
может быть часть второго, и тогда уже не выгонят, так как им  самим попадает
за  большой  процент отчисляемых.  Так  что, все  эти  списки кандидатов  на
отчисление и прочие меры запугивания постепенно потеряли свое воздействие.
     На "лавке" я познакомился с чуваками-старшекурсниками и был очень горд,
что вошел к ним в доверие. Меня стали брать на "хаты", на "процессы", я стал
получать  совершенно  иную информацию, чем раньше  в школе, во  дворе или на
"Бродвее".  Сразу же  расширился  кругозор  в самых  разных областях знания.
Прежде всего, новые друзья давали читать запрещенные книги, не самиздатского
типа, а те, что издавались  ранее в СССР, но потом были изъяты, так  как  их
авторы оказались либо нежелательными для советской  идеологии,  либо  просто
врагами народа.  Так  я познакомился с Хэмингуэем,  Дос  Пассосм,  Ремарком,
Евгением Замятиным, Олдосом Хаксли,  Исааком  Бабелем,  Борисом  Пильняком и
многими  другими. Среди нежелательных были даже произведения Сергея Есенина,
Анны  Ахматовой,  Михаила  Зощенко.  Мне  пришлось  скрывать  эти  книги  от
родителей, чтобы избежать  конфликтов,  и читать их украдкой. Но однажды мой
отец все-таки наткнулся на изданный до  войны, совершенно невинный  детектив
Бруно Ясенского "Человек меняет  кожу", который мне дал  почитать  кто-то из
новых друзей. Меня поразила тогда реакция отца. Он был крайне испуган и даже
взбешен моей глупостью, пытаясь объяснить мне,  что если  эту книгу найдут у
нас дома, то не только я, а и вся наша  семья сильно  пострадает. Оказалось,
что ее  автор  был расстрелян как враг народа, обвиненный в  том,  что  было
описано в  книге,  а  я  этого  не  знал.  После  этого  я стал внимательнее
относиться к  конспирации, да и книги постепенно стали  попадаться книги все
более  опасные  -  религиозные,  философские,  политические,  и,  вдобавок -
самиздатские.
     Помимо  литературы  появился  интерес  к  запрещенным   направлениям  в
живописи.  До  1957 года к вражескому относилось любое  искусство, кроме так
называемого    социалистического    реализма.    Интерес    к    заграничным
импрессионистам,  экспрессионистам  и  абстракционистам,   и  даже  к  своим
отечественным футуристам и  кубистам считалось проявлением буржуазной морали
и низкопоклонством перед  Западом. Имена Гогена,  Сальвадора Дали или Сиднея
Поллака произносились шепотом в первые  послесталинские годы. Выставка Пабло
Пикассо, где-то накануне Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве,
была революционным событием, и  стала возможной  лишь его миролюбивым и даже
прокоммунистическим  заявлениям,  его  символическому  рисунку Голубя  Мира.
Помню также, каким  событием стало издание литовцами альбома с репродукциями
Чурлениса. Но  самым главным для меня в расширении круга информации в первые
студенческие  годы стало систематическое освоение современного американского
джаза.

     В конце 1953 года я познакомился через своего сокурсника Сашу Литвинова
с Феликсом  Соловьевым, жившим  с ним в одном доме, на Девятинском переулке,
рядом с  американским посольством.  Я  помню, как придя  в  его квартиру,  я
впервые  увидел  из  окна  территорию  Соединенных   Штатов  Америки,   двор
посольства  за  высокой стеной,  фирменные машины невиданной красоты,  детей
играющих в непонятные игры и говорящих по-американски. Зрелище это вызвало у
меня чувство какой-то щемящей тоски о несбыточной мечте, о другой планете...
Иногда мы подолгу смотрели туда, в этот мир иной, испытывая пылкую любовь ко
всему американскому.
     К тому же в доме  у "Фели" или "Филимона" ( как все звали Феликса) было
множество американских  вещей,  от  "шмоток"  до пластинок и автоматического
проигрывателя с  разными скоростями. Поэтому и вся собиравшаяся там компания
относилась  к  кругу  так называемых "штатников",  то есть поклонников всего
"штатского",  сделанного  в  Штатах.  В  Москве  50-х  было  много  градаций
модников. Прежде всего,  существовала  официальная  советская  мода, которая
даже рекламировалась, но  не  очень широко, и  исходила от  Всесоюзного Дома
Моделей. Ей следовали люди взрослые, жены ответственных работников и богатые
обыватели,   которые  заказывали  и   шили  себе  соответствующую  одежду  в
государственных ателье индивидуального  пошива (сокращенно - "индпошив").  В
этих нарядах и прическах появлялись в театрах,  на концертах и в ресторанах.
Вся  одежда,  бывшая  тогда  в   обращении,  делилась  на  две  категории  -
"фирменную",   то  есть  сшитую  за  рубежом  и  обязательно  имевшую  лейбл
какой-нибудь фирмы, и  советскую, пошитую  в  СССР,  которую мы называли  не
иначе  как  "совпаршив".  "Фирменная"  мода  была  уделом  небольшой  группы
нонконформистской молодежи.  Быть "фирменником" в  40-е, 50-е годы  означало
вызов  обществу со  всеми  вытекавшими  последствиями.  Ношению  заграничной
одежды придавалась еще  и политическая  окраска, ведь в поздние сталинские ,
да и в первые послесталинские годы, все заграничное было объявлено вражеским
и  подпадало под борьбу с  космополитизмом, низкопоклонством  и т.п. Достать
настоящие "фирменные" вещи было крайне сложно, их неоткуда было взять, кроме
как в  комиссионных магазинах, куда  они  сдавались иностранцами, в основном
работниками  посольств  (ни  туристов,  ни  бизнесменов  в  страну тогда  не
пускали),  или  у  самих  иностранцев,  если удавалось познакомиться с  ними
где-то  на  улице,  рискуя  быть  "взятым"  на  месте.  Среди  "фирменников"
постепенно произошло расслоение, носившее принципиальный характер. Появились
"штатники", то есть  те,  кто признавал все только  американское  -  музыку,
одежду, обувь, прически, головные уборы, даже косметику. Именно в этой среде
возник тип жаргона, построенный на сочетании англоязычных корней с  русскими
суффиксами  и  окончаниями.  Например  такие  слова  как  "шузня",  "батон",
"траузерса",  "таек", "хэток", "манюшки", "герла", "лукать" и многие другие,
перешедшие позднее в наследство  поколению хиппи, а еще позднее -  к русским
эмигрантам в самой Америке.
     Помимо  "штатников"  среди   любителей  "фирмы"   были  и  те,  кто
носил только  итальянское  или  английское,  а  кто
попроще  -  довольствовались вещами из стран  народной  демократии.  Кстати,
"демократические" шмотки достать было  тоже непросто,  но  возможностей было
гораздо больше, -  много студентов из соцлагеря  училось в наших институтах,
да  и в обычных  магазинах  изредка  "выбрасывали"  что-нибудь польское  или
болгарское.  Одежда  была  как  бы  униформой,  по  которой  в  армии  сразу
определяется  род  войск.  На  какой-нибудь  танцульке опытный  глаз  быстро
определял, кто перед тобой - "штатник", "итальяно", "бундесовый", "демократ"
или  просто "совпаршив".  К началу  60-х  к нам каким-то образом просочилась
информация  об  особой  моде, существующей  в среде  американских  студентов
нескольких элитарных университетов, объединенных в организацию под названием
"Ivy  League"  ("Лига   Плюща"),   что  по-русски  звучит  как  "Айви  Лиг".
Естественно,  из среды  "штатников" выделилась  группа,  которая стала всеми
возможными  и невозможными средствами добывать информацию об  этой  лиге,  в
основном по части  одежды.  Так возникли в  Москве "айвеликовые штатники", к
которым относил себя и  я. Особые  мелочи в форме лацкана пиджака, планка на
рубашке, фасон ботинок и другое  - все  это было лишь способом отделиться от
других,  не быть  похожим  ни на  кого,  даже  на обычных "штатников".  А на
сколько все это соответствовало  "штатской" действительности,  сейчас трудно
сказать. Скорее всего, во многом это было доморощенным мифом, помогавшим нам
в  деле  обособления  от  профанов.  Это  было,  в  какой-то  мере, способом
выживания в конформистском мире советской молодежи.
     Феликс  Соловьев,  учившийся   тогда   в   Строительном  институте  им.
Моссовета,  был  сыном известного партийно-хозяйственного  деятеля, товарища
Гобермана,  бессменного,  в течение  десятилетий и всех  властей, начальника
Мосавтотранса.  Это  был  элегантнейший  и  красивый  от  природы   человек,
поразительно похожий внешне на Гленна Миллера и  одновременно - на польского
актера Збигнева Цыбульского, когда  снимал очки. Одевался он как американец.
На  квартире  у  "Фели"  или  "Филимона",  как все его называли,  собиралась
постоянная  богемная компания. Всех объединяла любовь к джазу, к  "штатским"
шмоткам,  к  современным  чувихам, к  красивому  времяпрепровождению в  кафе
"Националь", ресторане "Арагви",  к  постоянному слушанию  по радиоприемнику
джазовых передач, наиболее  популярной из  которых была "Music  USA". Должен
сказать, что в  тот ранний период, в таких компаниях ни  о какой политике не
говорили,  никакого  самиздата по рукам  еще не  ходило,  все  это появилось
позднее. А тогда уже сама  принадлежность к кругу "штатников" и свойственный
им вольный и красивый образ жизни были достаточно рискованным делом.
     Тем  не  менее,  став "штатником", я  почувствовал,  что  находиться  в
простой обывательской среде стало несколько легче. Я уже не так выделялся из
толпы,  будучи одетым,  в отличие  от  стиляг,  в  широкие  брюки  с  узкими
манжетами. Ведь  именно именно ширина брюк была главной приметой,  почему-то
вызывавшей  неприязнь. Американские костюмы  обычно  были сделаны  из  очень
доброкачественных,  но неброских  тканей, никаких галстуков с обезьянами или
голыми девицами  мы не  носили, они были скорее плодом  больного воображения
писак-фельетонистов.  Вместо  длинных  волосы  "под-Тарзана",  так  бесивших
дружинников,  я перешел на короткую прическу типа "аэродром".  А  то, что во
внутреннем кармане пиджака  был  вшит лейбл  американской фирмы, а в глубине
другого  -  белая вклейка с  изображением швейной машинки,  знаком профсоюза
работников швейной промышленности США, было известно лишь владельцу костюма.
Более  того, весь советский народ в  50-е  годы одевался в китайские вещи, в
частности,  в  плащи  и  рубашки  фирмы  "Дружба",   продававшиеся  во  всех
магазинах. Эти изделия  были  очень похожи по форме на "штатские", поскольку
изготавливались  по  прежним  выкройкам  на  бывших  американских  фабриках,
национализированных китайцами  после прихода к власти  коммунистов.  Правда,
материал был не фирменный, да и качество не то. Но это обстоятельство все же
способствовало  нашей мимикрии. Быть модным, никого  особенно не  раздражая,
стало значительно легче.
     Если  проанализировать сейчас,  почему  в  50-е  годы  в СССР  возникло
движение  "штатников", то все становится яснее, если учесть, что это явление
было характерным  не  только  для  социалистического  общества,  жившего  за
железным занавесом. Когда, гораздо позднее, я начал изучать историю развития
джаза и рок-музыки во всем  мире, то  обнаружил, что поклонение определенной
части молодежи какой-либо страны  элементам культуры другой страны - явление
довольно  распространенное.  В  послевоенные годы  многие европейские страны
оказались  в плачевном экономическом состоянии, Разрушенные  пути сообщения,
предприятия и жилые дома, безработица, нехватка продуктов  и многое другое -
вот основные приметы жизни тех лет. И на этом фоне контрастом выглядело все,
что относилось к заокеанской преуспевающей стране, начавшей довольно  мощную
экспансию в послевоенной  Европе.  Студебеккеры,  тушенка,  яичный  порошок,
одежда,   ботинки,   чуингам,   кока-кола,   джаз,   кинофильмы,   блестящие
голливудские звезды - все это настолько поражало воображение европейцев, что
Америка  казалась просто раем. Американомания  среди  послевоенной  молодежи
была вполне оправдана.  Но с  ней  боролись, как могли во многих европейских
странах.  Наиболее характерной  ситуация  была  в  Англии,  где  отношение к
Соединенным  Штатам было  издавна снисходительным, как к стране без истории,
традиций и культуры. А после окончания  войны, сильно пострадав от бомбежек,
эта  страна особенно ревниво относилась ко всему, что проникало в нее  из-за
океана. А в середине 50-х туда проникли ритм-энд-блюз и рок-н-ролл,  породив
мощнейшую  волну  американомании  среди молодых англичан. Но, когда в начале
60-х в США появились  пластинки  английских бит-групп,  и в первую очередь -
"Beatles",   то  возникло  явление,   названное  битломанией  и,  позднее  -
британским   вторжением.  Произошло   невероятное.   В  США,  этой   глубоко
патриотичной стране, всегда уверенной в своем недосягаемом превосходстве над
другими странами  и  народами, появились молодые  люди, преклонявшиеся перед
всем  английским,  то есть "штатники"  наоборот.  На какой-то  период в  США
возникла англомания. Это выразилось в интересе к старой  Британской культуре
и  литературе, в  частности,  к  творчеству  Чарльза  Диккенса.  Возник  ряд
бит-групп с  такими названиями, как "Bo Brummels" или "Sir Douglas Quintet".
Это  увлечение появилось  не случайно.  Здесь  совпали два фактора. С  одной
стороны, недовольство молодежи ситуацией в Соединенных Штатах после убийства
Президента Кеннеди. С другой - приезд в Америку группы "Beatles", выражавшей
наиболее  точно настроения  тинэйджеров той эпохи. Так что, наши бродвейские
стиляги  и  айвеликовые  штатники были частью общего  процесса,  представляя
отнюдь не худшую часть общества.



Глава 5. Фестиваль

     Одним  из решающих обстоятельств,  повлиявших на мою дальнейшую судьбу,
стал Международный фестиваль молодежи и студентов, прошедший в Москве в 1957
году. Сейчас, оглядываясь  назад,  на  те  времена  из  пост  перестроечного
сегодня,  осознаешь  особенно  ясно,  какую  ошибку  совершила  тогда  Софья
Власьевна (так мы называли Советскую Власть), устроив этот фестиваль. Здесь,
конечно,  сыграла  свою  роль  кратковременная  эйфория  хрущевской  игры  в
разоблачение  культа личности.  Кроме  того,  власти  недооценили  всю  силу
последствий приоткрывания  хоть на  миг  "железного занавеса", настолько они
были уверены во всепобеждающей силе советской идеологии. Первый прорыв к нам
духа западной культуры, имевший место в период между 1945 и 1947 годами, был
постепенно нейтрализован при помощи ряда идеологических кампаний по борьбе с
космополитизмом, низкопоклонством и т.п. Недавние друзья и соратники СССР, и
в первую очередь США, были объявлены лютыми врагами, и еще при жизни Сталина
советское общество было переориентировано и четко знало, с кем ему предстоит
бороться в будущем, и чья идеология ему  не подходит.  И верило в  это.  Мне
кажется, что Фестиваль 1957  года  стал  началом  краха  советской  системы.
Процесс   разложения   коммунистического   общества  сделался   после   него
необратимым.  Фестиваль  породил целое поколение диссидентов разной  степени
отчаянности  и  скрытности, от  Вадима Делоне и  Петра  Якира  до "внутренне
эмигрировавших"  интеллигентов  с  "фигой  в  кармане".  С  другой  стороны,
зародилось     новое    поколение    партийно-комсомольских    функционеров,
приспособленцев  с двойным дном, все понимавших внутри, но внешне преданных.
Первое  массовое  проникновение  советских   людей  за  "железный   занавес"
произошло еще во время Великой Отечественной войны,  когда советские солдаты
и офицеры прошли по Европе, а в конце войны познакомились и с  американцами.
Вернувшимся с войны  воинам уже трудно было доказать, что  жизнь в Советском
Союзе самая благоустроенная  и счастливая в мире. Они своими глазами увидели
Западную цивилизацию  и  стали нежелательными свидетелями этого  у  себя  на
Родине.  Поэтому  Сталин  так  умело  и безжалостно  избавился  под  разными
предлогами  от  тех из  них, под кого можно было подвести любое обвинение, в
первую очередь от  побывавших в плену. Другое  дело  -  хрущевская оттепель,
разоблачение "Культа личности", начальная, осторожно дозированная информация
о массовых репрессиях и ГУЛАГе.
     До 1957 года инерция  мышления, привитого  народу в сталинские времена,
была  достаточно  велика.  Кровавые венгерские события  1956 года  оказалась
первым экзаменом для нашей "общественности", реакция была, но довольно вялой
и скрытой,  не такой, как  в 1968 и 1980  годах, в случаях с Чехословакией и
Афганистаном. Я помню, как после официальных  сообщений в советской печати о
событиях в Венгрии, на занятиях по марксизму обычные студенты-комсомольцы, а
не какие-нибудь стиляги  задавали  недоуменные вопросы преподавателю. И  это
при  том,  что  мы еще не знали всех страшных подробностей  о  зверствах  на
улицах Будапешта. Я, как и другие нонконформистски настроенные молодые люди,
как раз старался не высовываться, и вопросов не задавал, понимая, что ответы
проработаны заранее  в  ЦК  КПСС. Кстати,  о подробностях  мы узнали гораздо
позже от вернувшихся оттуда военнослужащих, от  тех, кого  заставляли давить
танками мирных  жителей,  от  тех, кто брал штурмом ключевые здания  города.
Несмотря на запрет, они  не могли молчать и  проговаривались  кому-нибудь из
родных или близких друзей, а дальше  это моментально распространялось в виде
страшных слухов.
     Фестиваль  1957 года  стал  неким  рубежом в  деле формирования  нового
отношения части советских людей ко всему происходящему как в  СССР, так и за
рубежом. Именно после него к  нам хлынул новый информационный поток, так как
в крупных  городах страны появилась возможность подписываться  на  некоторые
зарубежные  издания, газеты и журналы,  главным образом  из  стран  народной
демократии. Но и этого было достаточно, чтобы быть в  курсе культурной, да и
политической  жизни Запада.  Для  того,  чтобы воспользоваться  информацией,
шедшей со страниц польских газет "Пшекруй" и "Доколу Свята", или югославской
"Борбы",   надо   было  лишь  приобрести   в   магазине   "Дружба   народов"
соответствующие словари и научиться читать, причем нередко то, что находится
"между  строк". Идеологические границы между странами народной демократии  и
Западом  были гораздо более  прозрачными, чем "железный занавес", отделявший
СССР от остального мира, а мы этим и пользовались.
     Для жителей Москвы  Фестиваль  оказался  чем-то  вроде  шока, настолько
неожиданным оказалось все, что они тогда увидели, узнали и почувствовали при
общении  с  иностранцами.  Сейчас  даже бесполезно пытаться  объяснять людям
новых поколений,  что  крылось  тогда  за  словом  "иностранец".  Постоянная
агитация   и   пропаганда,   направленная   на   воспитание    ненависти   и
подозрительности ко всему зарубежному,  привела к  тому, что  само это слово
вызывало  у  любого  советского  гражданина   смешанное   чувство  страха  и
восхищения, как перед  шпионами. До  1957 года  в  СССР никаких  иностранцев
никто  в  глаза не видел, только в кино, да на страницах центральных газет и
журнала  "Крокодил", в виде жутких карикатур.  Американцы изображались двумя
способами - либо бедные безработные, худые, небритые люди в  обносках, вечно
бастующие,  либо -  толстопузый  буржуй во фраке и в цилиндре, с  толстенной
сигарой  в  зубах,  этакий "Мистер-Твистер  бывший министр". Ну, была еще  и
третья  категория   -  это  совсем  уж   безнадежные  негры,  сплошь  жертвы
Ку-клукс-клана.  Кукрыниксы,  Борис Ефимов и другие придворные карикатуристы
набили руку на изображениях представителей  разных стран. Стали стандартными
изображения "кровавой  собаки Тито" с топором, Чан-Кай-Ши на  тонких ножках,
толстой  свиньи - Черчилля,  Де Голля, Аденауэра,  Эйзенхауэра  и других. Ни
туристы, ни бизнесмены в страну еще не приезжали, дипломаты, военные  атташе
и редкие журналисты на улицах не появлялись и об их существовании знали лишь
соответствующие  работники МИДа, КГБ  и партийных верхов. Поэтому, когда  мы
вдруг увидели на улицах Москвы сотни, если не тысячи иностранцев, с которыми
можно  было  свободно  общаться,  нас  охватило  нечто,   подобное  эйфории.
Иностранцы  эти  оказались  совсем   не  такими,  как