во  дворах, на пикниках,  на всех сборищах, свадьбах,  именинах, праздничных
вечеринках.  Распространившийся уже в 50-е годы электрофон отнюдь  не  сразу
вытеснил  своего  предшественника.  Патефон,  не  требовавший подключения  к
электро-розетке, можно было носить с собой куда угодно, во двор, за город, в
гости.  В последние годы войны и сразу после нее колоссальное  эмоциональное
воздействие на людей  оказывали военные патриотические  песни. Поразительно,
насколько  война  стимулировала  появлению  на  свет  несметного  количества
ярчайших  образцов поэзии и мелодики, гениальных песен,  в  огромной степени
повлиявших на подъем искреннего патриотического чувства, сыгравших свою роль
в войне с  фашизмом. С первых же  дней войны зазвучала грозная и трагическая
песня "Священная  война". Она сразу стала  маршем войск, уходящих  на фронт,
маршем-вальсом на три четверти, когда сильная доля попадает  то на левую, то
на правую ногу. Но этого никто не  замечал, главное, что  песня своей первой
фразой "Вставай, страна  огромная!" сразу объединила всю страну. Ну, а такие
песни, как "Темная  ночь", "Днем и ночью", "Эх,  дороги", "Домик на Лесной",
"Второе сердце", "Два Максима", "Борода  ль  моя бородка", "Шел старик из-за
Дуная",  "Мы  друзья перелетные птицы" и  многие другие, стали  неотъемлемой
частью  жизни  советских  людей.   Культ   Сталина  сыграл  во  время  войны
колоссальную роль. Солдаты шли умирать с криками: "За Родину, за  Сталина!".
Некоторые песни  первого  периода войны, связанные  с именем Сталина,  имели
мощное эмоциональное воздействие. У  меня, семилетнего мальчика, мурашки  по
спине бегали, когда я слышал песню со словами: "В атаку стальными  рядами мы
поступью твердой идем, родная столица за нами, рубеж нам назначен Вождем..."
или: "Артиллеристы,  Сталин  дал приказ, артиллеристы, зовет  Отчизна нас! И
сотни тысяч батарей, за слезы  наших матерей, за нашу Родину, Огонь! Огонь!"
Песни  были  настолько мелодичны и в тоже время просты,  что  их моментально
запоминали  и  пели все,  даже не имея  слуха.  Мальчишки,  играя во дворе в
войну, обязательно пели какие-нибудь  фразы из таких песен, сопровождая свои
бесстрашные поступки.
     После  войны, с  теми, кто  вернулся  с фронта, из Европы к  нам попали
пластинки  Петра Лещенко и  Александра Вертинского.  Они заняли  свою особую
нишу  в  бытовой  патефонной  культуре.  Прежде   всего,  они  несли  особую
романтику,  лирику, противоположную военной, так необходимую людям, уставшим
от войны. Кроме  того,  на  них лежала печать  не то, чтобы  запретности,  а
определенной недозволенности. Никто  толком ничего  не знал, но  по  слухам,
Лещенко  был  не то  посажен,  не то  расстрелян,  и за что - неизвестно.  А
Вертинский в  сознании многих  был явный  эмигрант белогвардейского толка, о
чем свидетельствовали не  всегда понятные слова его песен.  Но это не мешало
коллекционировать такие пластинки, доставая их  всеми правдами и неправдами.
Более простой народ, естественно, увлекался песнями Лещенко, тематика и язык
которых напоминали деревенский  быт нэпмановских времен. "У самовара я и моя
Маша", "Дуня, люблю твои блины", "Чубчик кучерявый" , "Моя Марусенька" - все
это стало  явно чуждым мне, десятилетнему мальчику, сразу же. Причем чуждо в
классовом смысле слова.  Я скоро ощутил,  что это деревенское, то есть -  не
мое. Вот Вертинский, несмотря на заумные тексты и  неприятное грассирование,
сразу показался своим.
     Где-то  в  конце  40-х  наша  промышленность  выпустила  новую   модель
портативного мини-патефона  с выдвигающейся трубой. Я  уговорил  отца купить
его и стал  собирать пластинки, постоянно посещая магазин культтоваров около
Савеловского вокзала. После войны стали  появляться замечательные лирические
песни,  сменившие суровые военные. Многие из  них  были  посвящены колхозной
тематике. Очевидно, это было результатом какой-то целенаправленной политики.
Песни были одна мелодичнее другой,  весь народ дружно пел их  тогда, проявив
массовые музыкальные способности.  Это  были  "И кто его  знает" , "Одинокая
гармонь", "За  дальнею околицей", "Сирень-черемуха",  "Влюбленный бригадир",
"Каким ты был"  и  многие  другие.  Все эти песни сыграли  неоценимую  роль,
поднимая настроение и работоспособность в немыслимом процессе восстановления
жизни разрушенной страны. К привычным  голосам Утесова,  Бернеса,  Козина  и
Руслановой  стали добавляться  более  сладкие тембры  Бунчикова  и  Нечаева,
Виноградова, Розы Баглановой.
     Была  еще   одна  категория   послевоенных  песен,  стоявших  несколько
особняком, но тоже всенародно любимых. Это патриотические песни, поющиеся от
лица тех, кто-либо живет вне Родины, либо имеет  возможность изменить ей, но
не  может.  Ну, взять, хотя бы, "Летят  перелетные птицы" с  сакраментальной
фразой: "не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна!" , как будто был
выбор.  А  песня  со  словами  : "Бананы  ел, пил кофе  на  Мартинике, курил
Стамбуле  злые  табаки...."  и далее про  финики, которые в  дали от  Родины
горьки.  И  там же -  "Нет, не по мне  краса в чужом окошечке..."  и далее в
таком же духе. К песням такого типа относились и "Родные берега", и "Золотые
огоньки".  На  кого были  направлены  они, кого  призывали к  патриотизму  в
послевоенное время, когда  внутри страны такой  необходимости не было. Народ
был и так сплочен недавней победой  над фашизмом. Очевидно  это касалось тех
многочисленных невозвращенцев с войны, главным образом бывших военнопленных,
застрявших в Европе и боявшихся возвращаться домой, в концлагеря.
     А на грани 50-х  и 60-х в  жизнь советского общества вошли песни  таких
великих бардов как Александр Галич и Владимир Высотский. Корни их творчества
лежат там, в нашем приблатненном дворовом детстве, но им удалось подняться в
своем  жанре  на высочайший  общественный  уровень  и стать голосом  совести
непродажной части населения Советского Союза... Но это уже другая тема.


     Глава 4. Бродвей

     С наступлением  полового созревания подошло к концу  дворовое детство с
его  играми,  пионерско-блатными  песнями  и  романтикой  всеобщей  бесполой
дружбы. Повзросление  привело  к  распаду  прежних компаний,  к полной смене
интересов  и  неожиданно  обнаружило   большие   различия  между  вчерашними
друзьями, различия, на которые еще вчера никто из ребят не обращал внимания.
У одних родители были интеллигентами, у  других - рабочими или  служащими, а
то  и  просто  ворами  и  алкоголиками.  У  некоторых ребят  просто  не было
родителей, а жили  они у каких-то родственников, теток,  бабок,  а  родители
либо  их бросили, либо пропали во время войны. В детской дружбе это не имело
значения, но когда начали появляться  новые интересы и  запросы, связанные с
тягой  к  женскому  полу,   когда  бывшие   девчонки  стали  превращаться  в
привлекательных девушек, различия стали ощутимыми. Если раньше  я выходил во
двор исключительно либо с футбольным мечем, либо с хоккейной клюшкой, либо с
мелочью и биткой для игры в расшибалку, то теперь я появлялся  не иначе, как
с  патефоном и пластинками. Танцы во дворе  были первыми попытками научиться
как-то  по-новому  общаться  девушками,  так  как  выяснилось,  что  прежние
равноправные  взаимоотношения  с  ними  окончились,  что  теперь  они  имеют
какую-то  власть  над нами, и  мы  должны  научиться играть  в  некую новую,
увлекательную  игру с ними, соблюдая пока не  освоенные правила.  Собственно
говоря, первое  и  главное,  что  заставляло  другими  глазами  смотреть  на
вчерашнюю  девчонку-подростка,  это  появление  у нее  груди.  Вот тут-то  и
возникало загадочное и мучительное чувство полового влечения, выражавшееся в
непреодолимом желании потрогать это новообразование у вчерашней партнерши по
пряталкам или лапте. Девочки и сами это чувствовали. Некоторые из них первое
время стеснялись своей груди, особенно, когда на них глазели во время всяких
скакалок и прыгалок. Я помню эти стыдливые попытки придерживать руками грудь
или подол развевающегося  платья. Другие довольно быстро  почувствовали  это
свое  преимущество  и стали, наоборот, более независимыми.  Помню, как среди
дворовых ребят  и  девочек моего  возраста начались совсем  иные  отношения.
Наметились  симпатии и  влюбленности,  первое чувство  ревности.  Надо  было
учиться "ухаживать" за девочками, тщательно скрывая это от  дворовых друзей,
иначе  и ты, и твоя подружка  подвергались  жутким насмешкам  типа "жених  и
невеста". Быть замеченным в симпатии к девочке считалось чем-то недостойным,
окружающие  пытались  всячески  высмеивать  влюбленную  пару,  пока  она  не
распадется. Здесь работали два фактора - пуританство и неосознанная зависть.
Так что,  если  и  образовывалось невинное взаимное влечение, то встречаться
приходилось вне двора, гулять по отдаленным улицам, втайне ходить в кино, на
каток,  в  парк культуры,  ездить  купаться  за  город.  Встречи эти  носили
довольно  целомудренный  характер,  соответственно  воспитанию.  Весь  набор
разрешаемых девушками вещей был довольно скромен - разрешить взять себя "под
ручку"  во  время  прогулки,  обнять,  положив руку  на плечо в  кино, когда
погаснет  свет. Целоваться тогдашние школьники не умели и  видели в  поцелуе
скорее знак  более близких отношений. Пределом вольности были "обжимания"  с
прикосновениями  к  частям  тела выше пояса. После этого  оставалось  только
жениться.  Девственность  среди  учащихся  седьмых  - десятых  классов  была
практически стопроцентной.
     Помимо  довольно  ограниченного  круга  дворовых  девочек  существовали
большие  возможности за пределами  двора. Сперва это  были  женские школы, а
потом и Бродвей. Школы тогда были  раздельными, но старшеклассники мужских и
женских  школ регулярно встречались между собою на довольно  частых  вечерах
дружбы,  специально  устраиваемых  для  воспитания в  нас умения  общаться с
представителями   противоположного  пола.  На  вечерах  этих  царила  обычно
смертельная  скука, так  как  они  были полностью  под надзором  учителей  и
пионервожатых. Контролировалось  все: одежда и  прически, манеры и  то,  как
танцуют. Это  была странная смесь концлагеря с первым балом Наташи Ростовой.
Танцы, утвержденные  РОНО,  да и манеры были из  прошлого  века -  падекатр,
падепатинер, падеграс, полька, вальс.  Фокстрот  или танго были не то, чтобы
запрещены,  но  не рекомендованы. Их разрешали  иногда заводить  один раз за
вечер, и то не всегда, все зависело от мнения  и настроения  присутствующего
директора  школы  или  старшего  пионервожатого. При  этом  смотрели,  чтобы
никаких там попыток танцевать фокстрот "стилем" не было. Как только кто-либо
из  учеников  делал  что-то  не так,  в радиорубку  срочно  подавался  знак,
пластинку снимали и дальше уже ничего  кроме бальных  танцев  не ставили.  Я
начал  посещать школьные вечера классе в восьмом. К тому времени у  меня был
уже свой  патефон, купленный  мне  отцом, и  небольшая,  но  ценная  по  тем
временам коллекция советских довоенных пластинок с записями джаза и эстрады,
после 1948 года запрещенных. Здесь были оркестры Леонида Утесова, Александра
Цфассмана, Александра Варламова, Эдди Рознера,  Львовского Теаджаза,  записи
Лаци  Олаха,  песни  Вадима Козина, Петра  Лещенко,  Александра Вертинского,
Изабеллы  Юрьевой.   Среди  них  были  также  записи  американской   музыки,
издававшиеся в СССР до войны - Дюк Элиингтон,  Братья Миллз, Рэй Нобл, Гарри
Рой, Эдди Пибоди, оркестр Криша, Джеральдо и много чего другого. Кроме того,
у меня  подобралась  коллекция более современных  пластинок,  привезенных из
Германии с войны,  вернувшимися оттуда отцами детей моего поколения. Это был
настоящий  американский  джаз  в  лице  оркестра  Гленна Миллера  или  Бэнни
Гудмена,  или трофейные немецкие  фокстроты  типа "Kom zu  mir".  Часть этих
пластинок я выменял у родителей моих школьных  или дворовых друзей, а  часть
добывал  на  этих  самых  вечерах  дружбы,  идя  на  сознательное  нарушение
собственных принципов и оправдывая  себя лишь тем,  что тому, у  кого я  эти
пластинки зажму, они  безразличны, что  у него  они  пропадут, а  у  меня  -
принесут  много пользы  и  радости.  Дело в  том, что,  очевидно  по просьбе
учителей,  некоторые  девочки  из  хороших  семей,  скажем,  дочки  военных,
приносили на эти  вечера из  дома  пачки  пластинок,  среди  которых  будучи
случайно  вложенными   туда,   попадались   именно   те  самые,   трофейные,
интересовавшие меня больше всего на свете и существовали в Москве может быть
в одном экземпляре. Обычно во время вечера в дружественной женской школе я с
невинным видом  заходил  в  радиорубку,  где  крутила пластинки какая-нибудь
технически продвинутая  комсомолка, танцами не интересующаяся. Заговорить ей
зубы,  просмотреть  и  пометить  имеющиеся в  наличии  пластинки, подлежащие
выносу,  не составляло  труда.  Улучался момент, выбранные две-три пластинки
отправлялись за ворот рубашки, за спину. Затем, еще до  окончания вечера они
под рубашкой выносились  из  школы и тут же прятались в  заранее  намеченном
месте,  прямо  во дворе, чтобы  быть извлеченными утром следующего  дня безо
всякого риска. Затем я возвращался на вечер и, если пропажа обнаруживалась и
учеников проверяли при выходе из школы, я был вне подозрений. Так я пополнял
свою коллекцию некоторое время, не считая это воровством.
     Пластинки эти нужны были совсем в  других условиях, на танцах, где тебя
никто не контролировал,  во дворе, а позже и на "хатах" с "чувихами".  Кроме
того, я брал их с собой летом в пионерский  лагерь, где по вечерам тоже были
танцы, и тоже поднадзорные, но с той лишь  разницей, что наши  пионервожатые
были студентками  МГПИ  им. Ленина, где  преподавал мой отец,  да и родители
других таких  же  "пионеров". Они на многое  смотрели сквозь пальцы. Так что
музыка  Гленна  Миллера  и  Бэнни  Гудмена разносилась  в тихие подмосковные
вечера  на  все  окрестности  Тарасовки,  и все  попытки конфисковать у меня
американские пластинки оканчивались ничем.
     Иногда,  уже будучи  в десятом  классе, я приносил их  на вечер  в свою
собственную  школу, сознавая,  что  выгнать меня  за  несколько  месяцев  до
выпускных экзаменов им никакое РОНО не  позволит, чтобы не опозориться перед
ГОРОНО, таковы были  прелести  советской  бюрократии.  Приходили  мы  обычно
компанией с чуваками и чувихами, которые ждали, когда заиграет  наша музыка,
чтобы у всех  на глазах начать "бацать  стилем". Кто-то из нас  пробирался в
радиорубку,   запирался   в  ней   и   ставил  американскую   пластинку   на
электропроигрыватель.  В  зале несколько пар бросались танцевать,  остальные
"правильные" школьники с  восхищением  и  завистью  смотрели,  а  начальство
бросалось к  рубке, начинало  молотить в дверь,  угрожая  и требуя  открыть.
Когда нервы у  сидящих  там  заговорщиков не выдерживали, дверь отворялась и
дальше  разыгрывалась обычная сцена  валяния дурака типа "А я  чего? А  я не
знал. Я не запирался, это дверь заело.." и т.п.
     Что  касается  "стильных"  танцев,  то  я  вспоминаю  три   названия  -
"атомный", "канадский" и "тройной Гамбургский". Первые два  практически мало
чем отличались друг от друга и, как выяснилось лет через тридцать, отдаленно
напоминали  модные в  Америке в  до-рок-н-рольные  времена такие  танцы, как
"джиттер  баг", "линди  хоп" и "буги-вуги". Каким  образом просочилась к нам
через  абсолютно  непроницаемый   "железный  занавес"  сталинского   времени
информация о них, мне непонятно.  "Тройной Гамбургский" был медленным танцем
типа  слоу-фокса,  но с  особыми  движениями  телом,  с  особым покачиванием
головой  и, главное - "в обжимку" - то  есть  тесно прижавшись друг к другу.
Впервые  я увидел что-то, напоминавшее "атомный" стиль, уже позднее, в конце
50-х,  в голландском фильме "Чайки умирают  в гавани",  где был эпизод танца
молодых американских солдат и голландских девушек в кафе, после  войны. Но к
этому времени танцы меня уже не интересовали, я сам стал играть на танцах.
     Не помню, кто впервые  принес к  нам  в школу листочки с написанным  от
руки стихотворением "Осел и Соловей",  сыгравшим  важную роль в  моей жизни.
Для  меня  оно  было  связано,  прежде  всего, с  первым рискованным  опытом
хранения подпольной литературы, за которую,  я знал это точно, по головке не
гладили, а  как  минимум -  выгоняли из школы с дальнейшим черным паспортом.
Эта бумажка  попала  ко  мне  вовремя, годам к 16-ти  году  я уже созрел для
внутренней эмиграции,  я уже начинал понимать,  что взрослые многое врут или
недоговаривают, что они во многом не  правы, в первую очередь в оценке джаза
и вообще Америки. Поэтому,  прочтя эту басню,  я  почувствовал  нечто  очень
созвучное  моим  мыслям,  хотя   где-то  догадывался,  что   басня  является
одновременно и пародией на стиляг и пропагандой идеологии стильной молодежи.
Я  до  сих  пор  не  знаю точно,  кто ее  автор,  но  думаю,  что  писал  ее
профессионал-литератор и  отнюдь не  мальчик.  Воспроизвожу  по памяти  этот
текст:
     Осел-стиляга, славный малый
     Шел с бара несколько усталый
     Весь день он в лиственном лесу
     Барал красавицу лису
     Он мог бы ночевать на даче,
     Но солоп больше не контачил
     Он у лачужечки слегка кирнул
     И блевануть в кустарник завернул
     И здесь у самого ручья,
     Совсем как в басне у Крылова
     (Хочу я в скобках вставить слово)
     Осел увидел Соловья, и говорит ему:
     Хиляй сюда, чувак,
     Я слышал ты отличный лабух
     И славишься в лесных масштабах как музыкант
     И даже я решил послушать Соловья
     Стал Соловей на жопе с пеной
     Лабать как Бог перед Ослом
     Сперва прелюдию Шопена
     И две симфонии потом
     Затем он даже без запинки
     Слабал ему мазурку Глинки....
     Пока наш Соловей лабал,
     Осел там пару раз сблевал
     "Вообще лабаешь ты неплохо"
     Сказал он Соловью со вздохом,
     "Но скучны песенки твои,
     И я не слышу Сан-Луи
     А уж за это, как ни взять,
     Тебя здесь надо облажать.
     Вот ты б побыл в Хлеву у нас
     Наш Хлев на высоте прогресса
     (Хотя стоит он вдалеке от Леса)-
     Там знают, что такое джаз
     Там даже боров, старый скромник
     Собрал девятиламповый приемник
     И каждый день, к двенадцати часам,
     Упрямо не смыкая глаза
     В эфире шарит по волнам,
     Желая слышать звуки джаза
     Когда-то он на барабане
     Лабал в шикарном ресторане,
     Где был душою джаза он
     Был старый Хлев весь восхищен,
     Когда Баран, стиляга бойкий
     Надыбал где-то на помойке
     Разбитый, старый саксофон
     На нем лабал он на досуге
     И "Караван" и "Буги-вуги"
     Коза обегала все рынки,
     Скупая стильные пластинки
     Да и Буренушка сама
     От легких блюзов без ума
     Корова Манька, стильная баруха
     Та, что с рожденья лишена была
     И чувства юмора и слуха,
     Себя здесь как-то превзошла
     Она намедни очень мило
     Таким макаром отхохмила:
     Склицала где-то граммофон
     И на него напялила гандон
     Немного рваный, ну и что ж,
     Ведь звук настолько был хорош,
     Что всех, кто слушал
     Била дрожь
     А ты, хотя и Соловей
     И музыкант весьма умелый,
     Тебе хочу сказать я смело,
     Что ты, падлюка, пальцем делан
     Ты пеночник и онанист
     И видно на руку не чист...
     Таким макаром у ручья
     С говном смешали Соловья
     Друзья, нужна в сей басенке мораль?
     И на хуя ль !

     Нетрудно  догадаться,  что  в 1951  году, имея дома  не  уничтоженным и
передавая, вдобавок, это текст другим, любой советский гражданин подвергался
немалому риску, в  зависимости от обстоятельств. Тогда неосторожно сказанное
слово или  действие, скажем,  с  газетным  портретом товарища Сталина, могло
повлечь за собой элементарные  лагеря. Но об этом  в то время мы лишь смутно
догадывались,  уз