,  что  и в эти  два
присутственные  дня никто  из "ученых" после  обеда на  работе  не остается,
уходя  "в  библиотеку",  так  что  место для  официальной  службы  оказалось
идеальным. Но  насколько оно стало  идеальным для  меня,  я осознал позднее,
когда ближе  познакомился с  характером своей  работы и  с окружавшими  меня
людьми. Ввиду  того,  что область так  называемой технической эстетики  была
чем-то совсем новым, в этот институт пришли работать необычные личности. Это
были специалисты в  самых разных областях науки и практической деятельности,
искавшие неординарного применения своих знаний. Кроме того, здесь постепенно
собрались  те, кто  искал  более  свободной, более  творческой обстановки по
сравнению с устоявшимися советскими учреждениями, где идеологическое  начало
преобладало  во  всем.  В  первые  годы  существования  этого института  там
действительно была  полная  свобода  в выборе тем для  научных исследований,
никто не  навязывал  методики  работы,  совершенно  не  обязательно было  по
каждому поводу ссылаться на Маркса, Ленина или Брежнева в своих текстах. Мы,
сотрудники института, были призваны  создать не  существовавшую пока  теорию
советского дизайна. Перед нами был чистый лист бумаги.
     Я, считавший  себя  до  этих  времен достаточно широко  образованным  и
начитанным человеком, попал в компанию специалистов такого высокого класса в
разных областях, что ощутил  себя  поначалу  чем-то вроде  неуча. Достаточно
назвать  такие  имена,  как  Игорь  Голомшток,   Георгий  Щедровицкий,  Олег
Генисарецкий, Елена Черневич,  Леонид Переверзев, Евгения  Зенкевич, Людмила
Марц, Владимир Зинченко,  Юрий Долматовский, Юрий  Сомов ... Работа научного
сотрудника сводилась к тому, что  он сам выбирал себе тему для исследований,
которая согласовывалась на Ученом совете  и должна была вносить определенную
лепту в  создание единой  теории  дизайна.  За  время работы  в институте  я
занимался исследованиями в самых разных областях знания.  Моя первая работа,
ставшая  вскоре  темой  кандидатской диссертации,  была посвящена истории  и
принципам  проектирования часов. Позднее, в течение двух  лет,  я  занимался
исследованием возможности предсказания предметной среды будущего, изучая все
существовавшие утопические  и  антиутопические произведения,  принадлежавшие
известным писателям, ученым, политическим  и религиозным деятелям, с древних
времен до наших  дней.  Затем,  приобретя некие навыки ученого-методолога, я
взялся  за  серьезную тему,  связанную  с построением  теоретической  модели
творческого   процесса  дизайнера.  Здесь  мне  пришлось  окунуться  в  море
литературы по психологии творчества, а  также ближе подойти к основам логики
и  методологии науки,  описывающей  законы построения  любых  гипотетических
моделей. Для  того, чтобы  выдавать качественный  научный продукт, чтобы  не
было стыдно перед коллегами, пришлось по-настоящему вникать во все  проблемы
и становиться, по сути, настоящим ученым. Варианта легкого сачкования в этом
институте  не  получалось.  Да  и  сами  темы  моих  исследований  оказались
настолько   интересными,  что  я  увлекся  своей   новой  профессией.  Этому
способствовало, к  тому же, сознание элитарности как самого института, так и
всего,  чем  мы  там занимались.  Так называемые  библиотечные дни,  которые
предназначались, вроде бы,  для  ничегонеделания, постепенно  превратились в
истинные,  трудовые  библиотечные  дни.  Получив  пропуск   в  научный   зал
Библиотеки им.  Ленина  и  допуск в спецхран, я стал  просиживать  в Ленинке
массу  времени  по  собственной  воле.  Для  меня открылась  такая  пропасть
информации, которой я не мог себе раньше и представить. Обычно, приходя туда
утром, и заняв место в  зале, я заказывал два типа книг. Одни книги касались
моей непосредственной  работы во  ВНИИТЭ,  другие относились к  чему угодно,
просто интересовавшему меня. Научившись пользоваться  каталогами Ленинки,  я
выуживал из ее хранилищ старинные издания,  эзотерические книги, современные
иностранные книги и журналы, которые невозможно было получить  больше нигде.
Был период, когда сидение в Ленинке стало для меня  чем-то вроде наркомании,
а  получаемая  там  обширная  и  беспорядочная  информация -  разновидностью
наркотика. В какой-то момент я понял, что сидение там и  чтение  все новых и
новых  редких  книг затягивает  меня в особый  образ жизни,  в  круг  людей,
сбегающих,  эмигрирующих в  мир информации из реальной действительности, где
надо  бороться  за  свой  успех,  надо  реализоваться.  Я  стал  замечать  в
библиотеке одних  и те же постоянных посетителей, которые явно  сделали  это
место  своим  вторым  домом.  Я постоянно  сталкивался  с ними  в  буфете, у
шкафчиков каталогов, в  курилках, в  гардеробе. Приглядевшись к некоторым из
них  повнимательнее,  я  постепенно  понял,  что  Ленинка  стала  для многих
представителей советской интеллигенции прекрасным убежищем  от необходимости
общения с сотрудниками в своем учреждении, от семьи, от социума вообще.  Под
видом  работы над  диссертациями многие специалисты,  включившиеся в процесс
научно-исследовательской  работы,  просто  сбегали  таким способом от  серой
жизни. Они никуда не торопились,  подолгу курили,  часто ходили в буфет. Но,
среди  посетителей  Ленинки  явно выделялись  и  те,  кто  приходил  сюда  с
конкретной,  жесткой  программой, как  можно  скорее  защитить  диссертацию,
сперва  кандидатскую, потом докторскую,  стать начальником  сектора, отдела,
института.  Это было видно по  тому, как  они работали,  с каким  фанатизмом
делали  они выписки  из  книг. Для них  знание было не целью,  а  средством.
Осознав  все  это,   я  понял,   что  сам  постепенно  становлюсь   типичным
представителем  интеллектуальной  эмиграции, что получение знания становится
для меня  неким видом хобби, а к хобби  я всегда относился с некоторой долей
пренебрежения. К концу моей  научной  карьеры  я  постепенно остыл к  пафосу
просиживания  штанов  в  Ленинке,  но  годы,  проведенные там,  вспоминаю  с
какой-то тоской по тому, чего уже никогда не повторить. В наши времена люди,
эмигрирующие в виртуальный мир информации, просиживают гораздо большую часть
жизни в интернете, не выходя из дома.
     Распространенной формой общения и обмена  знаниями в рамках ВНИИТЭ были
семинары. Одним из самых значительных и  постоянно действующих семинаров был
организован  выдающимся   специалистом  по  логике   и  методологии   науки,
создателем  отечественной  школы  теории  деятельности  Георгием  Петровичем
Щедровицким.  Так  как  теория  деятельности  распространялась  на  все виды
человеческой  активности, то  в этих  семинарах участвовали  специалисты  из
самых  разных областей  знания.  Здесь  заслушивались  и  потом  обсуждались
доклады ведущих  философов и логиков, искусствоведов и историков, психологов
и эргономистов,  теоретиков  проектирования,  систематиков  и  кибернетиков.
Семинары  проходили, в зависимости от темы, в большом зале заседаний Ученого
совета института, в отдельных комнатах института а также на квартирах. Никто
не заставлял являться на эти  мероприятия,  они  организовывались  для самих
себя,  просто, чтобы набраться ума друг у друга.  Однажды, на одном из таких
семинаров произошел  курьезный  случай. Исследуя  особенности проектирования
предметной  среды,  мы  нередко  обращались   к   истории  древних  культур,
рассматривая, как  различные  народы делали свою жизнь  удобнее  и красивее,
создавая  орудия  охоты и  производства, предметы обихода,  одежду,  жилище,
украшения и  многое другое. На  одно такое заседание  был приглашен к нам  в
институт один из известных во всем мире  эскимологов, специалист  по истории
эскимосской культуры. За большим столом заседаний собралось человек тридцать
сотрудников   ВНИИТЭ   и   приглашенных   гостей,  чтобы  послушать  рассказ
специалиста о том, как  развивалась  материальная культура  у эскимосов. Нас
это интересовало  с  позиций истории  дизайна.  Докладчик, типичный  ученый,
далекий  от реальной  жизни, ушедший  глубоко  в историю, увлеченный человек
принес  с собой большое  количество  экспонатов. Это были изделия  из кости,
камня,  дерева  и  ткани,   относящиеся   к  разным   периодам   эскимосской
материальной  культуры.  На  больших  бивнях тюленей,  например, можно  было
наблюдать целые эпизоды из жизни эскимосских охотников, изображенные  в виде
простых рисунков,  являющихся своеобразной разновидностью письменности. Были
и миниатюрные изделия из кости, украшенные своеобразным орнаментом. Обо всем
этом увлеченно рассказывал  наш эскимолог, постоянно  извлекая  из-под стола
принесенные  экспонаты  и  пуская  из  по  рукам, вокруг  стола,  чтобы  все
присутствующие могли поближе посмотреть уникальные образцы древней культуры.
Так эти вещи,  переходя из рук  в руки,  возвращались  обратно к докладчику.
Когда  по  рукам уже  прошли  несколько  бивней  с  украшениями,  он  достал
очередной  из них и  стал  комментировать то,  что  было на  нем изображено.
Бивень  уже  двинулся по  кругу, а эскимолог  совершенно  равнодушным  тоном
заметил,  что это,  кстати, не  бивень, а кость из  члена моржа, и продолжал
рассказ.  Эта  информация  подействовала на присутствующих  как  электрошок.
Во-первых никто, кроме эскимологов или зоологов не подозревал о такой редкой
подробности из физиологии моржей. Но пикантность  ситуации  состояла в  том,
что собравшиеся  здесь интеллигентные  люди пытались всеми силами  не подать
вида, что эта подробность вызвала в их  душе хоть какую-то реакцию. Это было
бы несложно сделать, если бы не одно обстоятельство. Эта самая кость, внешне
похожая на бивень и весившая несколько килограмм, только начала свой путь по
рукам участников  семинара. За столом возникло  замешательство.  Все стали с
повышенным  вниманием  слушать докладчика, оборотясь в  его  сторону,  чтобы
только не  смотреть, как эта самая кость переходит из рук в руки и какая при
этом  возникает  реакция,  особенно  у  дам. Невольно иногда  кто-нибудь  да
подглядывал. Жутко хотелось смеяться. Оставаться  серьезным  мне  лично было
крайне трудно, хотя я с ужасом ждал,  что скоро кость дойдет и до меня, и на
меня все тоже будут  смотреть. Я быстренько передал  ее  соседу справа, безо
всяких   комментариев,   испытав,   правда   благоговейное   чувство   перед
разнообразием форм природы.
     Именно во ВНИИТЭ  я  стал  свидетелем официального обыска,  проводимого
сотрудниками КГБ в  столе  у  одного  из  наших коллег - всемирно известного
искусствоведа Игоря Голомштока. Мы сидели по несколько человек в комнате и у
каждого был свой письменный стол для хранения бумаг, документов и рукописей.
И  вот однажды,  по-моему в  1965 году,  в одну из  таких комнат  вошли  два
человека  и попросили всех  выйти. Они сказали,  что должны сделать обыск  в
столе  Голомштока,  причем  без  посторонних.  Только  тогда я  узнал  более
подробно, что  Игорь  Голомшток  был  свидетелем  на  известном политическом
процессе  по  делу  Синявского и  Даниеля  и,  будучи  их  другом, отказался
отвечать на какие-то вопросы судьи,  за что  был осужден согласно статье  об
отказе  дачи  свидетельских  показаний. Ему  дали условный  срок  с выплатой
какого-то  процента из зарплаты. Но поскольку он, ходя  на работу, продолжал
считаться осужденным, то, согласно каким-то  правилам, должен  был проходить
постоянную  проверку в виде обыска. Все мы, включая и самих сотрудников КГБ,
понимали бессмысленность этих формальных обысков, но осадок на  душе  от них
оставался неприятный.
     Постепенно  в  среде  сотрудников  ВНИИТЭ  сами  собой  сблизились   те
сотрудники, которые  одинаково относились к советской системе. Именно в этом
узком кругу я приобщился к теоретически обоснованному и спокойному неприятию
большевизма, основанному на глубоком знании всех его пороков и противоречий,
его  беспощадности  и  лживости.  Мне  удалось  отойти  от  обычной  бытовой
антисоветчины,  ширившейся  среди  советских  граждан в  связи с  постоянным
ухудшением условий жизни  в СССР.  Как  это  ни странно, во  многом  помогло
разобраться   самостоятельное   изучение   некоторых  трудов   Карла  Маркса
применительно  к нашей  теории  дизайна.  Начальник нашего  отдела  Мстислав
Федоров был  большим знатоком классиков марксизма  и под его руководством мы
создавали    такие    красивые    утопические    картины    жизни   будущего
коммунистического общества,  что это  напоминало научную фантастику.  Тем не
менее,  все  соответствовало  марксистским законам. Но на  деле все это было
абсолютно неприемлемо и не осуществимо в реальной советской  жизни и,  более
того - противоречило политике  партии. Чтобы было понятнее, мы разрабатывали
концепцию предметной среды  будущего,  способствующей осуществлению трудовых
процессов, как  увлекательного  хобби, а концепцию отдыха,  как  продолжения
труда,   но   для   себя,   для   гармоничного   развития  личности.   Жилье
рассматривалось  как  некая  форма общественного  существования,  среда  для
воспитания  и  обучения также подчинялась совсем новым принципам педагогики.
То   же  самое  касалось   сферы  науки,  культуры  и  прочего.  И  все  это
подтверждалось ссылками на первоисточники марксизма-ленинизма. К началу 70-х
годов и во ВНИИТЭ пришло это неписаное правило начинать любую научную работу
или  даже статью со слов : "Как сказал Леонид Ильич Брежнев  в своем докладе
на .....". Стали обязательными  ссылки и цитаты на классиков, идеологические
обоснования и прочая советская казуистика, которая чаще  всего  прилеплялась
механически к авторскому тексту и все это  понимали. Тем не менее, общий тон
всей  научной   продукции  института   постепенно  стал  более   тяжелым   и
идеологизированным. Ведь ВНИИТЭ был  учреждении  при Всесоюзном комитете  по
науке  и технике Совета министров СССР. Пришло время и мы, сотрудники отдела
теории,  стали  получать  задания  составлять  тексты  для  докладов крупных
партийно-правительственных чиновников, представлявших  советский  дизайн  на
крупных международных симпозиумах и  конгрессах. Мне однажды пришлось писать
доклад на  тему "Дизайн и наука" для самого  товарища Гвишиани, председателя
нашего  комитета.  После  того,  как  я  написал  свой  текст,  идеальный  с
марксистской  точки зрения, он пошел на доработку  еще на несколько уровней,
последним  из которых был отдел науки при ЦК КПСС. Впоследствии  мне удалось
случайно увидеть, что  осталось  там  от моего  текста. В нем было убрано  в
первую очередь все  самое  марксистское,  затем наиболее  содержательное,  и
оставлены лишь общие рассуждения, причем дописанные кем-то, в дизайне ничего
не понимающим. Так  я  на практике  столкнулся со  скрытым неприятием многих
положений марксистской идеологии в недрах высшей  власти. Позднее, когда мне
удалось познакомиться с  работами  левых западных  философов-марксистов типа
Герберта  Маркузе или  Карла Поппера, я понял, что  это самые заклятые враги
советских  идеологов.  Но опасности  для советской  власти  они  никогда  не
представляли, поскольку на русский язык их на  Западе не переводили, да если
бы  и  перевели,  то  читать их  никто бы не  стал, настолько они  заумные и
скучные.
     Еще  одно  столкновение со скрытыми сторонами  жизни  социалистического
общества,  открывшее  мне глаза на  истинное  положение  вещей, произошло  в
период сбора мной информации для диссертационной работы.  Значительную часть
моей диссертации  должен  был составлять  материал,  в котором  подвергалась
анализу  вся  отрасль  советского  часового   производства.   Причем  анализ
проводился с  самых разных точек зрения. Продукция  всех 17  часовых заводов
рассматривалась не только с позиций ее качества - точности хода, надежности,
удобства пользования, наличия дополнительных устройств, но и  с точки зрения
экономичности,  перспективности  на международном  рынке,  современности. За
время  сбора  такого материала  я  побывал практически на всех  заводах, где
выудил   массу   неофициальных   сведений  о  формировании   номенклатуры  и
ассортимента часовой продукции, втерся в доверие к некоторым сотрудникам НИИ
часовой промышленности, а также получил через старых знакомых в Министерстве
внешней  торговли  совершенно   скрытую   информацию  о  принципах  торговли
советскими часами за  рубежом.  Мне открылись  такие нелепые  факты  и такое
очковтирательство,  что стало  понятным,  этой  диссертации мне не  защитить
никогда. Научные выводы, сделанные мною там, не устроят никого. Единственно,
кто  был  заинтересован  в  защите  скандальных  диссертаций,  это  директор
института,  мой научный  руководитель, Юрий Борисович Соловьев, человек,  по
тем  временам передовой и достаточно рискованный.  Предварительная  редакция
моей диссертации,  которая пошла  в ГКНТ, была сразу же засекречена, то есть
на  руки  не  выдавалась. Это  подтвердило  мои  предположения.  Чтобы  было
понятнее, почему это произошло,  приведу лиши один пример. Советская  пресса
нередко трубила  о том, что в Англию продаются в год десятки миллионов часов
Первого часового завода марки "Полет". Я выяснил во ВНЕШТОРГе,  что означает
эта торговля. Оказалось, что по ценам, ниже себестоимости изделия, англичане
скупали  наши  наручные часы  в корпусах,  в  полном оформлении.  Затем  они
вынимали  механизмы, отличавшиеся,  кстати  высоким  качеством,  выбрасывали
корпуса,  механизмы разбирали,  промывали  в качественных  маслах,  собирали
вновь, вставляли  в свои корпуса и продавали под своей маркой "Seconda". Мне
до  сих  пор  непонятно,  зачем нужно было  продавать  вместе  с механизмами
корпуса   с   циферблатами   и   стрелками,   на   которые  уходило  столько
дорогостоящего  материала.   А   сколько   высококвалифицированного   труда,
вложенного  в  обработку этих материалов,  пропадало  зря.  По  отношению  к
работникам часовой промышленности  это было  настоящим кощунством. Ясно, что
публикация   таких  фактов  была   нежелательной  даже   на  уровне   защиты
диссертации.
     Проникнув в  некоторые  тайны социалистической экономики,  я представил
себе, какими  же циниками являются все руководители верхних ее  эшелонов, не
просто осведомленные  обо всех нелепостях,  а  и создававших весь этот хаос.
Поработав  в  советской  организации  и приглядевшись к  разным  типам наших
граждан поближе,  я  начал  оценивать людей, исходя  из  их  причастности  к
членству в  партии.  Будучи студентом, мне редко приходилось  сталкиваться с
членами КПСС, вокруг были одни комсомольцы. А  придя в НИИ, я попал в тесное
соприкосновение  с  партийной  организацией,  которая решала многое  в жизни
института.  Стало  понятно,  что,  согласно  неписаным  правилам,  ни   один
руководящий   работник,   начиная  с  начальника  отдела,   не   может  быть
беспартийным. Руководителем группы  - еще возможно, но  выше - "no pasaran".
Стало ясно  и то, что члены  партии гораздо более устойчивы на своих местах,
что уволить их без решения партийной организации просто невозможно, а партия
своих в обиду не  дает,  пожурит, в  крайнем случае  даст  выговор,  и  все.
Обрисовался типичный  образ  секретаря партбюро, человека, занимающего может
быть  и  не такую важную должность как  специалист, но  являющийся подчас не
менее  влиятельной фигурой в институте, чем сам  директор.  Партийный  вождь
любой организации был ведь тесно связан с райкомом партии, а те с горкомом и
так  далее.  Так  что,  портить  отношения  с  секретарем  парткома  никакое
начальство  не  хотело.  Проработав  некоторое  время в  институте,  я начал
постепенно узнавать, кто из сотрудников - члены партии. В  некоторых случаях
это открытие мешало мне дальше быть с таким человеком полностью откровенным,
наши  отношения  оставались внешне  такими же, но близости уже  не было. Но,
пожалуй,  наиболее  неприятные  воспоминания,  связанные с принадлежность