вырос,  но  возможности
выступать с концертами  не стало никакой. В начале 1975 года режиссер Театра
Эстрады  Павел  Леонидов   задумал  грандиозный   гала-концерт,  посвященный
какому-то  событию. Под это  дело  он  решил  привлечь свежие силы и сделать
представление отличающимся  от обычных советских феерий, которые пеклись как
блины и были  похожи друг на  друга. Он пригласил меня для разговора, но все
свелось пока  к  выяснению,  разрешат ли  коллективу  с  названием "Арсенал"
принять участие  в этом представлении. Через некоторое время выяснилось, что
это  невозможно. Вторая попытка пролезть в официальное  советское  искусство
произошла  летом  1975  года. Меня  разыскал  тогда  известный  кинорежиссер
Алексей   Салтыков,  постановщик   нашумевших   кинокартин   "Председатель",
"Директор"  и  других,  человек  очень влиятельный  на Мосфильме.  Когда  мы
встретились с  ним  у меня дома, то моя мама вспомнила, что Леша  Салтыков в
детстве учился  на  баяне в музыкальной школе, где она  преподавала, а у нее
занимался теорией музыки. Я и сам вспомнил, что  он жил  в  нашем Тихвинском
переулке в доме номер семь, а мы жили в доме одиннадцать.  Я с ним в детстве
почти не пересекался,  поскольку он был  постарше.  Он разыскал меня с целью
использовать нашу музыку, да и сам ансамбль в съемках нового художественного
фильма "Семья Ивановых". Он хотел поднять вопрос отношения между поколениями
отцов и детей  в  наше  время, выявить причины антагонизма, одной из которых
была,  конечно,  рок-музыка.  До  него тоже  дошли  слухи о новом подпольном
ансамбле и он решил задействовать его в  своей картине. Первое, что я сказал
ему,  это  то,  что начальство  не  пропустит ни нас, ни  нашу музыку. Он  с
уверенностью утверждал, что берет все начальство на себя  и пробьт все,  что
надо, лишь  бы мы сами сделали хорошо свое дело.  Для начала он решил  снять
пробные кадры с актерами  и с фрагментом выступления "Арсенала", для чего мы
были приглашены в сад Эрмитаж. Предварительно я сочинил специальную песню на
слова  моего  приятеля  поэта  Асара  Эппеля о  взаимоотношениях молодежи  и
старшего   поколения.   Мы  записали  ее   на   Мосфильме  вместе  с  другой
инструментальной музыкой  в стиле джаз-рок. Под  эту фонограмму  мы  и стали
сниматься  в в  предпологаемых  эпизодах будущего фильма. Одновременно,  для
того,  чтобы сотавить  договор на  написание  музыки  к фильму, мне пришлось
приехать  на  Мосфильм,  в  музыкальную  редакцию,  которой  тогда руководил
композитор Евгений  Птичкин. Так как я не был членом Союза композиторов СССР
и  вообще  меня  в  этой  среде  никто  не  знал,  то  мне  предложили перед
полписанием контракта сыграть наброски музыки к фильму на рояле. Сделать это
оказалось крайне трудно, так как весь  пафос джаз-рока держится на сочетании
ударных, бас-гитары, гитары и группы духовых инструментов. Изобразить это на
фортепиано  в общем то  невозможно,  и мне пришлось играть  и петь, издавать
звуки  барабанов.  Несмотря  на то,  что  я  пришел  туда  не  с улицы, а по
настоянию  влиятельного Салтыкова, руководство музыкальной  редакции  решило
подстраховаться и пошло после встречи  со мной  прямо к  директору Мосфильма
товарищу  Сизову,  крупному  работнику  милиции  в  прошлом.  Он  затребовал
фонограммы и пробные съемки, сделанные Салтыковым, после чего мое  участие с
"Арсеналом" в фильме было отвергнуто без вариантов. Салтыков не смог сделать
ничего, несмотря на все свое влияние  и авторитет. Он извинился передо мною,
пригласил композитором  Андрея  Яковлевича  Эшпая  и снял  кинофильм  "Семья
Ивановых", ничем особенно не запомнившийся.
     Наше  сидение  в  подполье  продолжалось  и  единственным положительнвм
следствием  этого  был  повышенный интерес  к нам иностранных журналистов. У
меня  стали  брать  интервью  корреспонденты  различных  западных   газет  и
журналов. Прежде всего,  об "Арсенале"  написал большую  статью в английскую
"Sundy  Times"  Эдмунд  Стивенс,  корреспондент  многих  изданий,  живший  в
Советском  Союзе  несолько  десятков  лет,  и  бывший  вполне  лойяльным  по
отношению к нашим властям. Меня познакомил с ним Алексей Салтыков, объяснив,
что этот контакт безопасен.  Давая ему интервью, я старался не заострять наш
разговор  на   политике,  на  нашем   бедственном  положении,  на  давлении,
оказываемом на нас со стороны разных органов власти. Я попросил его написать
статью в основном о  музыкальных аспектах деятельности "Арсенала", и сделать
это  так, чтобы как можно меньше злить  наших  идеологических цензоров,  для
которых сам  факт появления  любой статьи в  зарубежной  прессе,  касающейся
советского  андеграунда,  расценивался  как  ЧП.  Понимая   это,  я  пытался
сдерживать пыл западных журналистов,  которых  интересовало  главным образом
все "жареное", - преследования и запреты  в СССР. Статья Стивенса получилась
довольно мягкой, как мне и хотелось. Затем была встреча с Кевином Клоссом из
"New York Times", где я был тоже достаточно сдержан и выпадов против системы
не делал. Что  он написал, я не видел, но никаких последствий не было.  Если
бы  эти  публикации  содержали  что-либо криминальное с  точки зрения  наших
идеологических  цензоров, следивших  за зарубежной прессой, то меня давно бы
уже куда-нибудь  вызвали  для "проработки",  тем более, что  я  в  то  время
работал в  ведущем советском НИИ  по  вопрсам  дизайна, был старшим  научным
сотрудником, руководителем группы в теоретическом отделе.
     Вообще-то, эти интервью с иностранными журналистами были игрой с огнем.
Проще простого  было  бы тогда встать  в позу открытого диссидента, поливать
Советскую власть  и  пойти на жесткую конфронтацию, которая кончалась обычно
либо посадкой, либо высылкой. У меня были совсем другие задачи. Уезжать я не
собирался. Несмотря на отрицательное отношение советских идеологов к джазу и
рок-музыке ( а "Арсенал" вобрал в себя и то,  и другое), я все  же  надеялся
добиться  в  СССР  изменения  общественного   отношения  к  этим   жанрам  в
положительную  сторону.  Практически это  представлялось  в  виде  получения
возможности официально работать в нашей стране и джазменам и рок-музыкантам,
наравне  с представителями классики,  фольклора,  оперы, балета.... Хотелось
иметь  право  не  только  играть  официальные  концерты,  но   и  записывать
пластинки, выступать по радио и телевидению.  Но за такие  права  надо  было
бороться с советскими бюрократами,  а здесь нужна была крайняя  осторожность
и, в то же время, убежденность и непродажность. Но, пожалуй, самое главное -
профессионализм, против которого  чиновникам труднее  всего возражать,  если
есть  хоть какая-то поддержка  со  стороны  профессиональных  огранизаций. А
такая  поддержка  была. Прежде  всего  от  Союза Композиторов,  от  наиболее
прогрессивных его  членов.  Кроме  того, в прокате  современных ансамблей  и
групп  были   крайне  заинтересованы   концертные   организации,  такие  как
Росконцерт, Союзконцерт, Москонцерт  и многочисленные областные  филармонии.
Всем  им  надо  было  выполнять план, а  гастролеров,  делающих  аншгаги, не
хватало. Многочисленные просоветские ВИА окончательно  потеряли популярность
у современной молодежи, став олицетворением  "совка".  Они собирали  публику
только в глубинке, куда увлечение  подпольными  рок-группами еще  не дошло в
полной  мере.  Спрос  на  все модное и запрещаемое тогла  на много  превышал
предложение.  Правда,  были   отчаянные   администраторы,   которые  шли  на
организацию  "левых"  концертов,  минуя  официальные  пути.   Они   получали
колоссальные барыши, но обязательно попадали под суд, так как скрыть концерт
на  стадионе или во Дворце спорта от ОБХСС было невозможно,  это на иголка в
стоге  сена.  Нередко  филармонии  пытались оформлять на  работу  подпольные
рок-группы под  видом  ВИА,  но  натыкались  на органы  Управления  культуры
Облисполкома.  И тогда, после просмотра и  утверждения программы, их  тут же
выгоняли, либо оставляли с условием полного перевоплощения в ВИА. Прорваться
на филармоническую работу и остаться самим собой пока не удавалось ни одному
коллективу. Но я  тешил себя надеждами и поэтому был предельно  осторожен во
всем, что касалось принадлежности к диссидентству.
     В 1975 году в США вышла объемистая книга  о Советском Союзе, написанная
неким  Хедриком  Смитом,  журналистом,  прожившим  у нас  несколько  лет,  и
изучившим нашу жизнь  более или  менее досконально,  по сравнению со многими
его коллегами, пытавшимися писать о Советском Союзе.  За счет личных  связей
он  проник в самые разные сферы жизни советского общества и узнал кое-что не
только из слухов или из уст недовольных людей. Он попытался проанализировать
все  аспекты   советской  реальности  -   политику,   экономику,  коррупцию,
идеологию,  культуру.   Книга  эта,   имеющая  название   "The  Russians"  (
"Русские"), сразу стала очень популярной на Западе, приобретя статус чего-то
в роде краткой энциклопедии по антисоветизму. Причем именно потому, что  она
не была огалтело антисоветской, как  это наблюдалось  в "желтой" прессе. Она
произвела на западное общество впечатление серьезной  работы. Я  узнал о  ее
выходе  только  потому, что  мне  позвонили  из  американского  посольства и
сказали, что  у  них для меня  есть книга, в которой упоминается  мое имя. Я
встретился в назначенном месте  с сотрудником посольства и скорее отправился
домой, чтобы прочесть,  что там про меня  написано.  Мне  стало страшновато,
поскольку стать героем антисоветской книги было гораздо опасней, чем попасть
в  газетную публикацию.  Мои  опасения осложнялись еще  тем,  что  я никогда
Хедрика Смита в глаза не видел, и интервью ему не давал. Что он там написал,
чем это для  меня обернется,- вот что меня волновало, когда я  стал искать в
книге  место  обо  мне.  Оказалось,  что  это  глава  седьмая под  названием
"Молодежь" , скорее первые ее страницы. Я был представлен там, как  типичный
представитель советской молодежи, ведущей двойную  жизнь: на работе - внешне
нормальный служащий,  а в душе -  западно настроенный инакомысящий. Там даже
были подробно  обрисованы  мои привычки и пристрастия  -  не курит, не пьет,
любит играть в карты, фанатик в  своем деле. И дальше шло описание одного из
ранних  подпольных концертов  "Арсенала", на  который его  кто-то  провел, и
который произвел  на него неизгладимое впечатление. Я  несколько раз  прочел
все, что  касалось  меня и "Арсенала",  и  в  общем-то,  успокоился.  Ничего
особенно  криминального, ну, подумаешь,  скрытный.  Но  зато  положительный,
фанатик, трудолюбивый.  В  чем-то даже  приближающийся к  некоторым  пунктам
кодекса  молодого  строителя  коммунизма,  не пью  и не курю. Тем не  менее,
довольно долго ожидал последствий, неприятностей. Но так  и забыл постепенно
о  книге, тем  более,  что  в СССР о ней  никто ничего не узнал. А  я понял,
насколько она была популярна на Западе, лишь в конце 80-х годов, когда попал
в Соединенные  Штаты  и, находясь в компании, в гостях у одной  американской
семьи,  упомянул название книги - "The Russians". Каково было мое удивление,
когда все сразу вспомнили  о ней, а у  хозяина дома она оказалась на книжной
полке. Я почувствовал, что после того, как они увидели  текст обо мне в этой
книге,  мой авторитет  непомерно  вырос в  их глазах. Согласно  американским
стандартам, люди, о которых пишут  в  книгах и статьях, либо  очень богатые,
либо влиятельные.  Для тех  простых американцев, в  чьей компании я оказался
тогда,  я  сразу стал человеком  более высокого  в социальном смысле  круга.
Вдобавок,  я был представителем  огромной державы  со своими законами, своей
культурой.  Но я представил себе,  как отнеслись бы ко мне те же самые люди,
если бы я решил там остаться, и  заявился к ним позднее в качестве эмигранта
из России. Для американцев  "свежий"  эмигрант -  это человек второго сорта,
какими бы  заслугами он не  обладал там, у  себя на Родине.  Раз он не сумел
дома  приспособиться,   значит   сбежал,  сначит   слаб.  В   этом   кроется
колоссальеное  противоречие американслого общества, возникшего, как  продукт
эмиграции.
     Публикации за рубежом  все появлялись,  а  толку  не было  никакого. Мы
репетировали в  нашем подвале, но нигде не выступали. Я пытался поддерживать
боевой дух всеми средствами, но  временами  чувствовалось,  что настроение у
членов  ансамбля  падает,  что желание  приходить  на  репетиции  не  у всех
одинаковое. А тут еще  произошшел случай, который вывел меня  из равновесия.
Наша духовая группа - трубачи Анатолий Сизонов и Валерий Юдин, и тромбонисты
Вадим  Ахметгареев  и  Александр  Горобец  были  студентами  третьего  курса
Московской  Государственной  Консерватории.  Все  были  приезжими,   жили  в
общежитии,  были  тайными любителями  джаза, почему  и  пришли в  "Арсенал".
Скромнейшие ребята,  трудолюбивые, мастера своего  дела,  прекрасно читавшие
ноты с листа и мечтавшие научиться импрвизировать. И  вот, однажды, придя на
очередную репетицию, они  подошли  ко мне и  сказали, что больше,  наверное,
играть в "Арсенале" они не смогут. У меня просто что-то опустилось внутри. Я
спросил, в чем дело. И тогда выяснилось, что их всех, по настоянию секретаря
парткома Консерватории,  вызвал к  себе  декан  и  он же  секретарь партбюро
духового  отдела товарщ Терехин, и сказал, что из  "компетентных источников"
партийной  организацией  была  получена   следующая  информация.  Существует
какой-то подпольный  ансамбль, называющийся  "Арсенал",  в котором  играют и
конкретные студенты  консерватории. Этот ансамбль иногда участвует в  оргиях
на подмосковных дачах, где все  раздеваются  и  танцуют,  а музыканты,  тоже
голые,  играют. Совершенно ошарашенные ребята стали  оправдываться, но никто
их  слушать  не  стал.  Им жестко  дали понять, что, если на кафедре  станет
известно,  что  они ходят на репетиции этого  ансамбля,  то их  отчислят  из
Консерватории. Это  было  провокацией  более  высокого  класса,  чем  отмена
концертов. Здесь чувствовалась профкессиональная рука. Так как  расставаться
с прекрасной, сыгранной группой духовых мне было просто невозможно, я решил,
что  надо что-то  предпринять,  чтобы  спасти положение  и, заодно, выручить
ребят, защитить их от клеветы. В  то время моя  первая жена, Галя Смычникова
работала в Консерватории  концертмейстером оперного  класса и,  естественно,
знала всю преподавательскую среду,  а  также  тех, кто занимал там партийные
посты. Через нее я выяснил, что секретарем парторганизации  этого заведения,
причем   так   называемым   "освобожденным  секретарем",   то  есть   полным
бездельником  на  зарплате  был  тогда  некто,  чью  фамилию  я  забыл.  Он,
оказывается,  тоже  закончил когда-то консерваторию,  "по  классу парткома".
Через  него  и  пришла  эта клевета, состряпанная теми, кто держал  нас "под
колпаком".
     Мне страстно  захотелось встретиться с этим человеком, посмотреть ему в
глаза и пугануть  его с высоких  партийных  позиций, а  может  быть даже и с
точки зрения  социалистических законов о клеветнических действиях, порочащих
честь  и  звание советского человека. Ведь он-то прекрасно  понимал, что все
эти разговоры  - сплошные гнусные  измышления. Мой джинсовый  образ никак
не  подходил  для  подобной  встречи,  поэтому  мне
пришлось  приодеться  в  солидный  "штатский"  костюм   из  моего  недавнего
гардероба, белую рувашку с  галстухом,  в "шузню  с  разговорами" и зачесать
длинные  волосы назад, чтобы  были видны уши. В  таком виде  я  направился в
Консерваторию,  исполненный намерения отстоять  своих  музыкантов.  Вся  моя
нелюбовь  к  партийным приспособленцам сконцентрировалась на одном человеке.
Но оказалось,  что  найти его не так то  просто. Я  пошел на кафедру духовых
инструментов и встретился с  педагогом  моих ребят Алексеем Чумовым, который
слышал  об этой  истории, но относся ко всему скептически. С  его помощью мы
начали разыскивать товарища парткомовца, ходя по разным кабинетам и классам.
Но  его нигде не  было, хотя он  недавно  появлялся то там, то тут. Наконец,
Чумов  заметил его, стоящим  в  конце  коридора.  Мы ринулись  к нему, но он
скрылся за  колонной  и  больше  уже не показывался.  Я  попросил  на словах
передать  ему  все  мои  соображения   по  поводу   сложившейся  ситуации  и
предупредить об  ответственности. Не  знаю, что там  дальше происходило,  но
больше  наших  духовиков не  пугали и  они продолжали  ходить на  репетиции,
надеясь на светлое будущее.
     Поскольку в  Москве  нам окончательно  перекрыли  кислород,  я не  стал
нарывться  на   неприятности,  надеясь  на  какое-нибудь  чудо.  Приходилось
отказываться  от  подпольных  выступлений,  чтобы  не  нарваться на  крупную
провокацию. Единственно, где можно было выступать - это на выезде,  особенно
в других республиках, тем более - в Прибалтике. Так  как в советские времена
информация распространялась совершенно независимо, и обо всем неофициальном,
несмотря на запреты, знали повсюду, то слухи о  нас дошли и до Таллина. А  в
этом городе  меня хорошо  знали  еще с  начала  60-х  годов,  благодаря моим
выступлениям  почти на всех джазовых фестивалях, проходивших там. И  вот мне
позвонил  из   Таллина  некто  Олави  Пихламяги   и   предложил  приехать  с
"Арсеналом",   чтобы   дать  концерт   в  ТПИ  (Таллинском   Политехническом
институте).  Организаторы оплачивали дорогу, проживание и даже  гонорар всем
участникам. После  того,  как в 1968 году партийные власти все-таки прикрыли
ставшие  международными таллинские  фестивали джаза,  вся активность  такого
рода перешла и  там в подполье. И наш концерт носил именно  такой  характер.
Никакой  официальной информации о нем в городе не было. Тем не менее, власти
в Эстонии явно закрывали глаза на подобные мероприятия, в пику Москве.
     Мы собрались и поехали.  В который  раз  я  испытал тогда  чувство, как
будто отправляюсь за границу.  Правда, в  1975 году  я  уже начал ощущать  в
Эстонии  явные признаки открытого национализма по  отношению к русским.  Это
было заметно только на мелком бытовом уровне, на улице,  в магазине, в кафе,
где  подчеркнуто вежливо тебе  давали понять, что тебя не понимают, когда ты
что-нибудь спрашиваешь. Те, кто  знал, кто мы такие, то есть наша  публика и
старые  друзья, наоборот,  относились к  нам  с  особой  теплотой, как бы не
считая  русскими,  а  скорее   иностранцами.  У  меня  уже  тогда  появились
противоречивые  чувства  по этому поводу. С одной стороны было  приятно, что
кто-то признает  тебя за своего, за борца  против советской идеологии.  Но с
другой  -  пришло сознание  нелепости происходящего,  когда  на всех русских
переносилась ненависть к тем, кто оккупировал Прибалтику, депортировал часть
коренного населения, навязывал  свой образ  жизни. Уже  тогда  наметился тот
перекос  в сознании эстонцев,  который так ощущается в  конце  столетия. Эта
неспособность или нежелание  дифференцированно относиться к русским вызывает
у  меня сожаление, говоря  о том,  что большинство людей, сформировавшихся в
советские  времена,  просто ослеплены  неприязнью  и,  фактически,  являются
типичными  продуктами   тоталитарной  идеологии,  ее   моральными  жертвами.
Национализм - не признак демократического общества.
     Но тогда, осенью 1975 года, мы, истосковавшиеся по концертам, прибыли в
Таллин с  благодарностью,  что  сможем показать  нашу  программу зрителям. В
актовом  зале  ТПИ  оказалась  неплохая  аппаратура, а главное  -  небольшая
звукозаписывающая  студия, позволяющая делать запись концерта.  Так что  это
выступление  было  записано, а пленка  попала  ко  мне  через  много лет. Ее
сохранила Анна Эрм - работник Эстонского радио, активный пропагандист  джаза
в Эстонии. Так что сейчас  можно составить некоторое
представление о  том, как  играл тогда  "живьем"
первый   состав   "Арсенала".   Запись   1
Запись   2    Запись