шенно разные по темпу  и масштабу движения. В спектакле
каждому музыканту была  определена своя роль, свой  имидж,  в соответствии с
характером, наклонностями и  способностями. Например, худой и длинный Сергей
Катин  был одет в  форму хоккеиста,  а бас-гитара чем-то  напоминала клюшку.
Иван Смирнов изображал уличного хулигана в тельняшке, кепке, с приблатненной
манерой  двигаться. Андрей Виноградов был наряжен в короткие штаны и детскую
рубашку, на  щеках  рисовались  крупные  веснушки.  Это очень  подходило его
внешности, да и наивности. Он и в жизни был иногда как ребенок. Увалень Саша
Беляев как нельзя лучше подходил на роль застенчивого интеллигента в берете.
Андрей  Батурин  изображал   дворового  простака   в  дурацкой   кепке.
Красавец  Павел Брюн выходил  то  в смокинге, то  в
спортивной одежде. Я  тоже  менял  несколько костюмов по ходу представления,
что было крайне  утомительно. Барабанщик Николай  Карсаулидзе проявил особый
талант  к  брейк-дансу и  научился по-настоящему крутиться на  шее  и плечах
вверх  ногами.  Во  время  концерта  он  выходил  из-за своей  установки  на
авансцену и  они  вместе с Павлом  Брюном  показывали синхронный брейкинг. К
несчастью, он  сломал руку на гастролях, но не на сцене,  а  во время  наших
футбольных баталий в одном из дворов города Краснодар. Тогда пришлось срочно
заменить его на Алексея Гагарина, который, прилетев  срочно  из Москвы к нам
на маршрут, выучил все партии ударных за один день.
     Когда мы  впервые  показали это  представление  на концерте в  каком-то
городе, зритель испытал  шок, Во-первых  тогда в  провинции никто не  знал о
брейк-дансе,  а во-вторых  - поражало профессиональное  владение пантомимой.
Это была  уже  не  "прикольная  тусовка", а нечто  недоступное, сделанное  с
мастерством. Нам  самим это  представление доставляло  огромную  радость, мы
почувствовали  себя   настоящими  актерами.  Никто  уже  не  стеснялся,  все
гримировались  и  переодевались,  импровизации  в поведении  на  сцене стало
гораздо  меньше, все  было  отработано до  мелочей.  Предвидя, что некоторые
строгие ценители джаз-рока могут разочароваться в нас  за второе  отделение,
обвинив в заигрывании с публикой, я сделал первое отделение концерта строгим
и гораздо более сложным,  чем  прежде,  по музыкальному  материалу,  намекая
этим,  что у  нас с  музыкой  все в  порядке.  Но,  кстати, музыка и второго
отделения не  было примитивной.  Это  был  в основном  электро-поп, но  с со
сложными гармониями  и  с  импровизациями,  что  в принципе отличало  нас от
прикладной  попсы.  Я думаю, что  эта программа  принесла "Арсеналу" большую
пользу, так как на наши концерты  стала ломиться тогдашняя молодежь, то есть
наша будущая  аудитория  на  несколько  последующих  лет. Приходя  на модный
брейк,  многие  становились надолго  поклонниками "Арсенала"  и сторонниками
музыки  стиля "фьюжн".  Сейчас  я  могу  говорить об  этом  с  уверенностью,
поскольку  довольно часто  сталкиваюсь  с уже  взрослыми,  солидными людьми,
которые вспоминают о том,  как в юности "запали"  на инструментальную музыку
именно   благодаря   той   незабываемой   программе   с   брейк-дансом.
Фото   1  Фото  2
Фото   3  Фото  4
Фото 5 Фото 6.
     Изменения в концерте "Арсенала" были сразу  же  замечены идеологическим
оком  властей. Это происходило перед  самым началом  перестройки, когда  все
идеалы,  казалось,  были обесценены,  старые  заклинания  носили  формальный
характер, цинизм проник даже в верхние эшелоны власти. Я надеялся, что никто
не обратит особенного внимания на  то, что мы  там делаем. Не  тут-то  было.
Один из первых наших концертов с этой программой состоялся в Донецке. Только
я начал разгримировываться после  концерта в своей гримерке, раздался стук в
дверь. Я выглянул и увидел целую делегацию, состоящую из руководства местной
филармонии и  каких-то  лиц. Как обычно, я попросил немного  подождать, пока
переоденусь, и вышел  в коридор, ожидая по привычке выслушать поздравления с
успехом и комплименты. Но  в этот раз по выражению  лиц пришедших,  особенно
моей хорошей приятельницы Аллы Дубильер, начальницы отдела эстрады, я понял,
что не  все  в  порядке.  Мне  представили  невысокого  молодого  крепыша  с
типичными  пустыми  глазами  карьериста,  сказав, что  он  первый  секретарь
Горкома ВЛКСМ г.  Донецка.  Дальше  говорил он, остальные  молчали. Его речь
сводилась к тому, что наша  программа сводит на-нет все усилия по воспитанию
коммунистической  молодежи, пропагандируя ни много ни мало - фашизм. У  меня
даже  дух  от неожиданности захватило. Я уже привык за свою жизнь  к нелепым
идеологическим обвинениям и формулировкам, типа "джаз - музыка  толстых" или
"от  саксофона  до  ножа  -  один  шаг",  но  такое  сравнение  -  искусства
негритянских уличных мальчишек с фашизмом  - могло придти в  голову  лишь не
совсем   здоровому  человеку.  Это   было   символично,   идеология   начала
действительно  терять разум, смысл  борьбы  ускользал.  По  испуганным лицам
работников  филармонии я  понял,  что  им  грозит  неприятность и  решил  не
вступать с этим типом  в  дискуссию, хотя язык просто чесался.  Напортив,  я
свел  все  к сухому  официальному разговору,  не  оправдываясь,  но и сдавая
позиций. Я  понял,  что  неприятности  у меня  будут, и  что  реакция  этого
чиновника не  последняя.  Так  оно и вышло. Сигналов с мест, очевидно,  было
несколько. Через  некоторое  время  у  нас  должен  был состоятся  концерт в
Москве, в  Дворце спорта "Дружба" в Лужниках.  За полчаса до начала ко мне в
гримерку зашел молодой человек, чиновник одного из отделов  Союзконцерта. Он
предупредил  меня, что его  направили сюда с  целью проверки того, насколько
наш  концерт  соответствует поступившим  из  городов тревожным  сигналам.  Я
попытался убедить его, что в нашей программе нет ничего предосудительного, и
что я ничего менять не буду. Он заверил меня,  что попытается написать самый
невинный отчет. Очевидно  он так  и поступил, но угроза расформирования  над
"Арсеналом" все-таки нависла.  Какой-то  доброжелатель,  очевидно  из  среды
чиновников,  все-таки  решивший  нас  добить,   показал  новому  замминистра
культуры  РСФСР  плакат   ансамбля,   где  я  стою   в  кожаном  пальто,
с     белым    длинным     шарфом    и     с
саксофоном в  руке.  Замминистра  заявил, что здесь
изображен фашист и гангстер. За этим  последовал вызов в Москву, "на ковер",
начальника  Управления культуры города Калининграда,  ответственного  за всю
работу  "Арсенала" и, естественно, за выпуск  плаката. Насколько я знаю, ему
даже был  вынесенпартийный  выговор,  что по  тогдашним меркам было страшным
наказанием. Не  буду описывать пассы, которые мне пришлось  проделать, чтобы
ансамбль продолжал работать. Первое время мы явно находились под "колпаком у
Мюллера", то есть, в данном случае, у очередного замминистра, а затем в СССР
началась   перестройка   и   "все   смешалось   в   доме    Облонских",
от нас отстали уже навсегда.
     В начале 1986 года меня, наконец-то, приняли в Союз композиторов. Этому
предшествовала  длительная  и нудная процедура прохождения  семи  комиссий и
секретариатов, прослушиваний  и оформления  многочисленных бумаг и партитур.
Огромную роль  в проталкивании  в  Союз джазменов сыграл Юрий  Саульский. Он
создал Комиссию по эстрадной и джазовой музыке,  которая рекомендовала новые
кандидатуры. Далее следовали поэтапно приемные комиссии  и секретариаты трех
Союзов - Московского, РСФСР  и СССР.  И  вот  мне, человеку,  не окончившему
консерватории,   имевшему  скандальную  с  точки  зрения  властей  репутацию
джаз-рок  музыканта, предстояло  пройти  через  все эти  сита. Я  представил
фонограммы   и  партитуры  наиболее  сложных,  концептуальных   своих  пьес,
написанных для "Арсенала", чтобы никто не мог упрекнуть меня в примитивизме.
Ведь джаз  все  еще  считался  в академических  кругах музыкой ресторанной и
танцевальной. Все комиссии  я  прошел при подавляющем преимуществе  голосов.
Против меня, как я  потом выяснил, голосовали не столько  маститые классики,
сколько известные  эстрадники,  сами когда-то с  трудом попавшие в Союз.  Но
когда дело дошло до последней стадии - Секретариата Союза композиторов СССР,
здесь против меня выступил сам его глава  - Тихон Хренников,  член  ЦК КПСС.
Вот  тут-то  за  меня  и  вступились такие замечательные люди,  как  Альфред
Шнитке, Эдисон Денисов и ряд других известных композиторов.  Особую роль при
этом сыграл, конечно, Андрей Яковлевич Эшпай. Не
будучи джазовым композитором, он начал осуществлять свою ощутимую  поддержку
джаза в СССР еще во  времена первых московских фестивалей. В случае  со мной
он проявил  свою принципиальность, настаивая на  том, чтобы  меня приняли  в
Союз как профессионала. И это при том, что он не испытывал особой симпатии к
музыке стиля джаз-рок. Я не знаю причин, по  которым Хренников первоначально
был против принятия  меня  в  Союз.  Мне  почему-то кажется, что  он даже не
слышал к тому моменту моих композиций. Причина была, очевидно, не  в музыке.
Через  некоторое время, на следующем  заседании  секретариата Союза СССР  он
подписал  протокол  и  я стал  тем, что  называлось тогда  словом "советский
композитор". К тому времени это  звание уже  мало что меняло в  практической
жизни.  Композиторами стали называть себя  все, кому не лень. Но мои амбиции
были удовлетворены.
     -- -- -- --
     Мы ездили с  брейк-дансовской программой  года  до 87-го, затем мода на
хип-хоп во всем мире сошла на-нет и "Арсенал" вернулся к  строгому  варианту
концерта. В  период с 1988 по 1990 годы ансамбль вошел  в идеальную форму во
многих смыслах.  Это был довольно  сплоченный  коллектив  настоящих мастеров
своего  дела.  Всех  объединяла  общая  идея  -  играть современную  музыку.
Случайных  людей   не   осталось,  поэтому  отпали  сами  собой  проблемы  с
дисциплиной, алкоголем, опозданиями, конфликтами, претензиями и амбициями. У
меня  установились  с  музыкантами  спокойные,  деловые  отношения.  Я  стал
общаться со всеми  коллегами  на "вы",  откинув  всякое панибратство с обеих
сторон. Это,  как  выяснилось,  дало  ощутимые  результаты.  Работать  стало
спокойнее. Да и сама работа наладилась. Мне удалось добиться  для музыкантов
самых  высоких  ставок,  камерных,  с  различными  надбавками.  Так что,  за
тринадцать концертов в месяц арсенальцы зарабатывали  несколько  больше, чем
доктор  наук  к  каком-нибудь  НИИ.  А  по  тем  временам  это  был  потолок
официальной  зарплаты  честного интеллигентного человека. И это при том, что
мы занимались любимым делом. В  годы  перестройки  власти не просто признали
"Арсенал", нас  стали использовать  в ответственных мероприятиях, таких, как
дни  культуры в различных республиках СССР,  фестивали искусств.  До крупных
идеологических концертов нас не допускали, в центральных средствах  массовой
информации нас по-прежнему не  было.  Зато  мы  представляли СССР в Индии во
время проведения крупного  советско-индийского фестиваля.  В  1987  году нас
включили в состав  делегации для поездки  в  ФРГ с пропагандистскими целями.
Делегация  состояла из "Арсенала", русской  народной певицы Татьяны Петровой
со своим ансамблем и лекторами  ЦК  ВЛКСМ. Вся эта программа носила название
"Так живет молодежь в Советском Союзе". Наши гастроли в  ФРГ были приурочены
к важной встрече в Москве генсека  Горбачева и госсекретаря ФРГ Вайцзеккера.
"Арсенал", Петрова и лекторы  выступали независимо, на разных площадках.  Мы
никакой пропагандой не занимались, просто играли. Правда, однажды у нас было
небольшое  выступление  в  Кельне  в  популярной политической  телепрограмме
канала West  Deutche Rundfunk, где я  беседовал  с  ведущей этой передачи на
политические темы.
     Поездка  была  крайне  интересной.  Немецкая  западная молодежь впервые
смогла  свободно  пообщаться  с  русскими  джазменами.  Мы  объездили  много
маленьких  немецких  городков, а также  выступали на знаменитых площадках, в
частности,  в  зале  Fabrik,  в  Гамбурге,  известном  тем,  что там  играли
"Beatles".  Судя по афишам, незадолго до нас там были Майлз  Дэйвис или Джон
Маклафлин. Везде наша  музыка вызывала, прежде  всего, удивление. Публика не
могла  поверить, что  мы  из СССР, ведь это был  первый прорыв сквозь  стену
недоверия западной  молодежи  ко  всему  советскому.  Приезжая  в  некоторые
города, мы стали натыкаться на афиши, рекламирующие  наш концерт, на которых
была  крупная  надпись  "Die  Russen commen !"  -  "Русские идут  !", фраза,
которой  пугали  Запад  еще со времен Второй  мировой  войны.  На  этот  раз
фраза-пугало обернулась  доброй шуткой,  принимали  нас абсолютно как своих,
без  тени неприязни.  В этот приезд  Германия  оставила  у меня самые теплые
воспоминания,  окончательно  смыв  в  душе воспитанное  со  времен  военного
детства  отношение к  немцам,  как к  фашистам. В Штутгарте нас принимал мэр
города  -  господин Роммель, сын  прославленного  генерала  Роммеля, который
участвовал в заговоре против Гитлера, и которому Гитлер разрешил покончить с
собой, чтобы сохранить  доброе имя  героя.  ( Приблизительно,  как, согласно
слухам,  было  с  Орджоникидзе,  которому   Сталин  предоставил   такую   же
возможность) Когда  мы ожидали  в  приемной встречи с Роммелем, его  близкий
помощник, явный старый вояка, может быть  даже соратник отца мэра, заговорил
со мной. Когда я,  нарочно, желая  удивить его, рассказал, что знаю многое о
генерале  Роммеле,  он так растрогался, что  чуть не  заплакал. Сам господин
Роммель   произвел  на  меня  неизгладимое  впечатление  своим  неподднльным
аристократизмом и простотой в общении. После официального  приема в мэрии он
вышел проводить всех нас к автобусу. Поскольку шел дождь, то он раскрыл свой
зонтик и прикрыл меня от капель, пока мы спускались по лестнице и пересекали
площадь.
     В это мое первое  посещение  Германии я  понял,  что у  немцев какое-то
странное,  неадекватное  представление  о  русских. Мне  доставляло  большое
удовольствие,  пользуясь любой возможностью, разочаровывать всех, кто считал
нас   дикарями,  людьми   с   другой  планеты.   В  этом  смысле   мы   свою
пропагандистскую  миссию  выполнили.  А  к  немцам  у меня  осталось  особое
уважение  после  того, как  мэр  баварского  города Бибераха, бывшего гнезда
нацизма,  пешком  прошел  с  нашей делегацией  на  кладбище,  где похоронены
советские солдаты и  офицеры,  погибшие во время войны в  этих местах. Среди
них  было  немало и  наших  военнопленных,  работавших  на  местных  военных
заводах,  и погибших  при налетах английских  бомбардировщиков. Нашему взору
предстало множество  могилок, содержащихся в идеальном порядке до сих пор. И
на некоторых их них лежали свежие цветы.
     90-е годы  подходили  концу.  Горбачев  всеми  силами  старался  спасти
советскую власть,  постепенно  сдавая  ее  позиции  под  видом  перестройки.
События  в  Сумгаите,  Тбилиси,  Баку  и  Вильнюсе все  больше  обнаруживали
истинную сущность  перестройщиков.  Спасти  Союз  было  уже  невозможно даже
кровавыми мерами. Все хотели самостоятельности. Мы почувствовали нарастающий
национализм на  своей шкуре. Ездить в республики, где совсем  недавно  нас с
радостью принимали, как носителей контр-культуры, стало не просто неприятно,
а даже  противно.  Везде,  начиная  от  магазина,  рынка и  улицы, и  кончая
работниками филармоний,  мы наталкивались на проявление тупого  шовинизма по
отношению  к русскоговорящим гражданам. Один из наиболее острых моментов был
в Каунасе, когда наши концерты в Литве совпали с приездом туда  Горбачева со
своей  командой  политиков   и  ученых,  пытавшихся  отговаривать   литовцев
откалываться от СССР. Наш концерт в Каунасе  отменился,  весь город вышел на
улицы в  знак поддержки идеи сепаратизма. Мы  сидели  в гостинице и смотрели
единственный  телеканал  на литовском  языке,  который  транслировал  разные
дебаты.  В  ресторане,  куда мы  вынуждены спускаться  поесть,  нас  уже  не
понимали официанты.  Вечером  я  пошел в центр города и бродил  молча  среди
ликующей  толпы,  настроенной  скорее  празднично,  чем  воинственно.  Я  их
прекрасно  понимал  и сочувствовал,  но  вот поняли  бы они меня, не знаю. В
более темпераментных республиках  неприязнь выражалась  более агрессивно.  В
Кишиневе на наши последние концерты пришли преимущественно русские  зрители.
Для молдаван не  пойти на  концерт  любого  коллектива из России стало тогда
знаком национального достоинства.
     Ну, а  ездить по самой Росси стало тоже неприятно. Тотальный дефицит, о
котором довольно быстро забыло большинство нашего населения к середине 90-х,
тогда вызвал  к  жизни непредсказуемые  явления.  Из-за  отсутствия  мыла  -
вшивость  в школах, из-за голода - туберкулез, из-за отсутствия  спиртного и
табачных изделий -  система  талонов, токсикомания, исчезновение  из продажи
заменителей водки  -  дешевых одеколонов,  гуталина, зубного порошка, многих
лекарств. Исчезновение в  торговле электрических лампочек и много другого, о
чем и  вспоминать  не хочется. Дома  все как-то приспосабливались, а  вот на
гастролях  находиться  в  этих   условиях  стало   тяжело.  Но  и  здесь  мы
выкручивались. Я  все возил с собой. Бывало,  поселяешься в гостиницу, а там
давно уже  отключено отопление (экономия),  в номере нет  лампочек, выломаны
некоторые  доступные  приборы,  например -  выключатели.  Где  можно,  снята
сантехническая арматура. Я  сталкивался даже  со случаями срезания в  ванной
пластмассовой  затычки  стоимостью в полторы копейки.  О  различной  посуде,
настенных  градусниках или  украшениях и  говорить нечего. И это  в  номерах
люкс,  где обычно селились либо влиятельные, либо отнюдь не бедные граждане.
Перед поселением в  номер я всегда просил пройти с собой дежурную по этажу и
заставлял  зафиксировать все, что там есть  в наличии,  и  чего не  хватает,
поскольку  при выезде  горничные  пытались  свалить  недостачу  чего-либо на
очередного проживающего. На этом нередко попадались менее опытные музыканты,
несмотря на мои предупреждения.
     Каждый  день приходилось  решать проблему с обедом, поскольку  к  90-му
году  во  многих  городах СССР  днем в  ресторанах практически  не  кормили,
оставляя  запасы  продуктов на  вечер.  Я  вынужден  был иногда  прибегать к
разыгрыванию  небольших  интермедий, чтобы пообедать в ресторане. Я брал  на
гастроли свою книжку члена Союза композиторов СССР, ярко красного цвета, как
у  оперативника  или  кагэбэшника.  Приходя  днем   в  ресторан,   я  обычно
наталкивался  на  следующую  картину.  Пустой  зал,  столы  не  накрыты. Все
официантки сидят за  одним столом  где-нибудь  в  углу,  обслуживать  и даже
разговаривать не желают.  В этой ситуации единственно  правильным  было идти
прямо на кухню,  кабинет заведующего производством, предварительно узнав его
имя.  Зав производством  оказывалась  чаще всего  миловидная  полная женщина
средних лет, по имени  либо Зина, либо Тоня. Я,  пытаясь  источать  обаяние,
смешанное с суровостью, говорил, что прибыл с заданием из Москвы с бригадой,
показывая  издалека красную книжечку. Так как работа мне предстоит вечерняя,
говорил я, то у меня просьба покормить нас сейчас. Как ни странно, я никогда
не встречал  ни  отказа, ни  даже сомнения в  том, что я  оперативник.  Зина
спрашивала,  сколько нас,  я  говорил - пять человек.  Она  давала  указание
повару достать из холодильника и зажарить пять антрекотов  и кричала старшей
официантке: "Таня, обслужи  товарищей!" После  этого  мы нормально обедали в
пустом зале,  после  чего были силы  играть  концерт. И  так  каждый день. В
общем, гастрольная жизнь, потеряв свою прелесть, подходила к концу.
     Родная Калининградская филармония в условиях разрухи растерялась, как и
все. В Москве,  где все  мы жили и репетировали, у нас была база, на которой
между гастролями хранились мног