тал
известен по всей стране как переводчик и самоиздатчик книг по истории джаза,
при том, что ни на  одной из его  книг  не стояло его имя.  Будучи человеком
высокой  культуры, типичным  представителем настоящей русской интеллигенции,
Юрий    Верменич    создал   за    три   десятка   лет    целую   библиотеку
высококвалифицированных   переводов   самых  известных  зарубежных  авторов,
писавших о джазе. Эти переводы, сделанные абсолютно  бескорыстно, попадали в
разные  города,  тиражировались  и  распространялись  среди   музыкантов   и
любителей  джаза.  Я  был  одним  из  тех,  кто  в  Москве  занимался  таким
размноженим подпольной  джазовой  литературы. Получив  текст из  Воронежа  с
оказией, я нанимал надежную  машинистку,  делавшую пять копий. Затем толстые
пачки переплетались  и получались  самодельные книги, раздававшиеся надежным
людям. Затраты были мизерные, изготовить все  это стоило  копейки.  Денег на
этом  никто не  зарабатывал, работали, рискуя,  за идею.  Ну, а какую пользу
принесли эти книги, трудно переоценить.
     В Воронеже концерты прошли с огромным  успехом. После наших выступлений
в  помещении  местного театра был организован  ночной  джем-сэшн, на котором
собралась творческая интеллигенция города и воронежские джазмены. Обстановка
на этой встрече  была потрясающая, раскованная, истинно  джазовая. Но именно
этот  джем  и  послужил,  как  мне  кажется  причиной  последующих  событий,
поскольку на  нем присутствовали  и представители власти.  Еще  до этого, на
один из  концертов  к  нам  за  кулисы  пришел местный начальник  Управления
культуры,  пожилой  крепкий  мужик  с  седым  "политическим" зачесом,  копия
Лигачева.  Он  стал  говорить  какие-то благодарственные слова общего  типа,
выдавая свою  некомпетентность в музыке. Он сказал с гордостью, что знаком с
Леонидом Утесовым, очевидно желая показаться "своим в доску". Его  появление
так  и  осталось  бы  ничего  не   значащим   эпизодом,   если  бы  не  одно
обстоятельство. Гораздо позднее, когда мне представился случай встретиться с
Александром Флярковским,  замминистра культуры  и нашим тайным покровителем,
он поведал мне, что среди ряда "телег", приходивших  по поводу "Арсенала" из
городов, где мы  побывали с концертами,  был донос  и от  этого воронежского
Лигачева. Суть  этих писем,  отправляемых  обычно для  перестраховки, была в
том,  что  "Арсенал"   исполняет  музыку,   которая  противоречит  принципам
советской культуры,  прививает молодежи западные идеалы и пр.... Флярковский
на  эти  письма  не реагировал, кладя их  "под  сукно". После  этого я  стал
несколько осторожнее  в высказываниях,  когда  вел  наши  концерты.  Позднее
выяснилось, что в зале обычно сидели те, кому было  дано задание фиксировать
все  на магнитофон.  Ну, а  после,  в  годы перестройки я узнал,  что  моего
"доброжелателя",  воронежского Лигачева  освободили от  работы при  комичных
обстоятельствах.  Говорят,  он  опростоволосился,  когда   после   просмотра
премьеры  "Пиковой дамы" в оперном театре, предложил сократить спектакль  на
одно  действие, по  причине затянутости  всего  представления. Меня посетило
тогда, каюсь, нехорошее чувство злорадства.
     Но  часть   "сигналов"   все-таки  попадала  и  в   нужные   руки.  Это
чувствовалось  по  каким-то  опосредованным  признакам. Репертуарные  отделы
Росконцерта  и Союзконцерта  (  если  мы ехали  в Союзные  республики) стали
придираться к каждому  наименованию в  рапортичке перед  тем  как  выпустить
ансамбль на маршрут. Главной претензией ко мне, как к руководителю ансамбля,
было, как ни странно, не то, что мы играем музыку иностранных авторов, а то,
что мы  не играем произведения  советских композиторов. Когда  я указывал на
несколько своих пьес  в репертуаре "Арсенала" и спрашивал: "А  я  - что - не
советский композитор?", то мне прямо и циничноотвечали: "  Вы - не советский
композитор, поскольку  Вы не  член Союза Композиторов СССР". Тогда  я понял,
что  здесь  действуют не  идеологические,  а какие-то  иные  правила, и стал
механически вписывать в репертуар произведения уважаемых мною композиторов -
Эшпая, Саульского, Флярковского,  Пахмутову.  Пьес этих  мы не играли,  и не
репетировали,  поскольку  стало  ясно,  что  важна  проформа,  что  никто  и
проверять не станет.  В Союз  Композиторов  СССР я был принят в начале  1986
года.  К  тому  времени  "Арсенал" был давно признан  и у нас  и за рубежом.
Репертуар ансамбля  практически состоял  из моих  собственных композиций, но
проблема рапортичек осталась,  только  в видоизмененной  форме.  Даже  члену
Союза  не  разрешалось   исполнять  столько   своей  музыки   на  концертах.
Оказывается,  он,  не  дай  Бог,  чрезмерно  обогатится,  получая  авторские
отчисления  сконцертов.   А   отчисления   постепенно   пошли,   став   моим
дополнительным  доходом к  мизерной оплате концертов.  Без этих денег мне не
удалось бы подкупать для ансамбля все то, что не  продавалось в магазинах, а
можно было достать лишь у фарцовщиков за "наличман".
     Другим признаком давления на нас была  простоянная чехарда со ставками,
согласно  которым   мы  получали  поконцерную   оплату  нашего   труда.  Для
многочисленных ВИА,  разносивших идеи  советской  эстрады  по  всей  стране,
существовала  сетка довольно низких  вокально-инстументальных ставок, где-то
от шести до восьми  рублей за концерт. И это  при том, что была ограниченная
норма - не более  тринадцати концертов  в месяц. Правда, существовали разные
надбавки  за   совмещение   инструментов,   напрмер,  позволявшие  некоторым
музыкантам  получать десять, а то  и двенадцать рублей за  концерт.  Но  все
равно, с учетом огромных расходов музыкантов на инструменты,  на  питание во
время поездок, на костюмы и многое другое, - это были нищенские деньги. Зная
это, администрация нашей филармонии с  самого  начала присвоили  нам  совсем
другие   ставки,  так  называемые  камерные,   те,  что   давали  музыкантам
акдемических,   "серьезных"   жанров.  Мы  стали   первыми   представителями
неакадемичесого  жанра, получившими камерные ставки.  Они были гораздо  выше
вокально-инструментальных, а  главное - престижными и  с более разветвленной
сеткой в  сторону увеличения.  Все  российские филармонии были в  подчинении
Министерства  Культуры  РСФСР,  а  Министерство  Культуры  СССР  ведало  как
Союзными республиками, так и Россией.  Это было нелепое соподчинение в сфере
власти,  лишавшее самостоятельности  чиновников Российского  министерства. Я
уже тогда понял, слоняясь по кабинетам с  просьбами дать нам аппаратуру, что
Россия  была самой бесправной из республик в системе Советского Союза. Самым
простым доказательством этого служило то, что российские коллективы не могли
приобрести себе аппаратуру за конвертируемую валюту, а узбекские, казахские,
украинские или белорусские  - приобретали. Их  министерства  имели валюту, а
для коллективов РСФСР отпускались  лишь деньги  стран  народной демократии -
чешские  кроны, венгерские форинты, польские злотые. Поэтому республиканские
коллективы работали на  "Динакордах" и "Пивеях" , а российские - на "Беагах"
или "Регентах". Но у нас  не было и этого. С присвоением  ставок  тоже  было
двоевластие,  и  мы попали  в эту мельницу.  Заместителем Министра  Культуры
СССР, члена  Политбюро ЦК КПСС - Демичева был тогда некто Кухарский, на деле
вершивший всю культурную политику  в масштабах  страны. Он снискал себе  уже
тогда  недобрую  славу  среди   творческих   людей,   будучи  очень  жестким
официально-советским чиновником правого толка. Его все боялись и не  любили,
даже  в  среде  обычных аппаратных  служащих.  Каким  образом до  него дошла
информация  о таком  незначительном, по его  масштабам, событии,  как ставки
какого-то  там  ансамбля  "Арсенал",  я  не  знаю.  Но, доволно  скоро,  нам
перестали  присылать  из Калининграда нашу  законную зарплату,  объяснив это
тем,  что  из  Минкульта  СССР  за подписью  Кухарского пришло  распоряжение
отменить  наши  камерные   ставки   и  присвоить  вокально-инструментальные.
Дирекция филармонии обратилась к непосредственному начальству  - в  Минкульт
РСФСР, и  получило  указание от Флярковского считать наши  камерные ставки в
силе. Нам начали выплачивать какие-то условные деньги с условием дальнейшего
пересчета, а борьба двух  министерств все продолжалась  и закончилась она не
скоро, более, чем через год, когда мы работали  уже без  вокалистов  и слово
"вокально-инструментальные"  стало окончательно неприменимым по  отношению к
"Арсеналу".
     Одним из факторов, сыгравших  решающую роль в, казалось-бы, безнадежной
борьбе  за  выживание  "Арсенала"  в  советском официозе,  оказался  высокий
профессионализм  как всего ансамбля, так  и всех его  членов  в отдельности.
После  первых  же  гастролей  в  местных газетах начали  выходить не  просто
положительные, а какие-то  панегирические  статьи с оценкой нашей программы.
Поначалу это  были  вечерние  или  комсомольские  газеты,  местные партийные
печатные органы молчали. Во  многих городах нашлись замечательные журналисты
и  музыковеды,  которые  искренне оказали  нашему  ансамблю  очень  мощную и
своевременную  поддержку. В начале второй половины  семидесятых на советской
эстраде  царил такой примитив,  такая  халтура и  продажность, что появление
"фирменного"  ансамбля, исполнявшего наряду с западными  хитами подчас очень
сложную инструментальную музыку, да еще  с элементами классики  и фольклора,
имело колоссальный резонанс как среди публики, так и в среде профессионалов.
Достаточно  вспомнить  мои опыты по совмещению политональной музыки с ранним
"фанки"  в  пьесе  "Опасная  игра",  или  попытки  подражать  средневековому
французскому композитору Гийому Де  Машо в "Башне из слоновой  кости". Вслед
за провинциальной прессой, которая несомненно фиксировалась где-то и  кем-то
в   Москве,  поскольку  мы  продолжали  находиться  "под  колпаком",  начали
появляться  статьи  об  "Арсенале",  в  центральных  комсомольско-молодежных
журналах типа "Смены". На этот  раз за  дело взялись такие изощренные в деле
прикрытия своих авторы, как Леонид Переверзев или Аркадий Петров. Постепенно
в   общественном  сознании  стала  накапливаться  положительная  информация,
способствующая  укреплению позиций "Арсенала". Ореол подпольного мученниства
стал  забываться и отходить в прошлое, тем  более, что он  был актуален лишь
для  Московской богемы, а в провинции нас впервые услышали уже с официальной
сцены. Но все прекрасно понимали,  что возможности у нас  ограничены, что  в
центральной прессе, по радио и телевидению о нас  нет ни слова, что  записей
мы сделать не можем. Поэтому первые годы гастолей сопровождались нездоровым,
повышенным   ажиотажем,  что  явилось  мощнейшим   положительным   моментом,
поскольку  мы   начали  приносить  ощутимые  доходы  государству,  давая  по
несколько  аншлаговых  концертов в  каждом  городе.  Расформировывать  такой
коллектив стало невыгодным,  все равно, что зарезать  курицу, несущую золтые
яйца.
     Но это все  проявилось позднее. А пока, осенью 1976 года, нас ждал один
сюрприз.  Мне позвонили из Минкульта СССР и попросили  явиться к  одному  из
помощников  Демичева,  товарищу Дюжеву. Впервые в  жизни  я  попал  на прием
такого уровня.  Интуитивно, по характеру самого звонка,  я понял, что это не
вызов "на ковер", а  скорее  что-то обратное, но  что, было  невдомек. После
некоторого ожидания  в приемной  меня  пригласили в просторный кабинет,  где
очень  доброжелательный человек сказал, что  скоро  в Доме  Посла  США будет
праздноваться  200-летие  Соединенных Штатов, и должен состояться  прием для
советских  высокопоставленных  лиц,  а  также концерт,  посвященный  истории
американской  музыки. Выяснилось,  что Посол  США  в Москве, господин Уолтер
Стессел, недавно  покинувший СССР, написал тов. Демичеву письмо,  в  котором
попросил,  чтобы  музыкальная  часть  этого  приема  была сыграна  ансамблем
"Арсенал", который  уже однажды выступал в  "Спасо Хаузе" в 1974 году. Здесь
необходимо напомнить, что 1976 год  был пиком детанта,  потепления отношений
меджу Востоком  и Западом, а также годом подписания  Хельсинских соглашений.
Так что, шаг навстречу просьбе Посла,  который вообще умудрился  оставить  о
себе теплые воспоминания у  наших  чиновников и  дипломатов, был бы в данной
ситуации весьма уместен. Товарищ Дюжев, рассказав о предстоящем праздновании
200-летней годовщины американской демократии, уверил меня, что он  полностью
мне доверяет, что слышал много хорошего об "Арсенале", и надеется, что мы не
подведем  и  не уроним честь советского  джаза. Никаких  угроз  или намеков,
только выражение доверия,  и  без особого пафоса. На прощанье он сказал, что
мне будет необходимо встретиться с Советником Посла США по культуре мистером
Раймондом Бенсоном в его квартире, в здании самого посольства, и согласовать
с  ним программу  концерта. При  этом  он добавил, чтобы я  не  беспокоился,
посещение  посольства согласовано,  а официальное приглашение мне  передадут
позднее. После этого  мне позвонил Леонид  Переверзев  и сказал, что ведение
концерта  поручено  ему.  Мы  встретились  с  ним и,  до  моего  свидания  с
Р.Бенсоном обсудили, как лучше построить концерт. Мы пришли к общему мнению,
что,  учитывая присутствие на этом приеме  большого  числа наших чиновников,
"Арсенал"  должен  использовать этот шанс и  показать  не только  программу,
относящуюся к  истории  американской культуры, а и  свою  музыку,  чтобы  не
выглядеть в глазах этой публики лишь в качестве иллюстраторов.
     Мне предстояло  идти  на  встречу с Советником американского  посла  по
культуре, причем не в Спасо Хауз,  который является  резиденцией посла, а  в
само здание посольства США, что на улице Чайковского, во  двор которого  лет
двадцать назад мы глядели из дома Феликса Соловьева как в потусторонний мир.
Причем в этот раз  у меня не было  никакого страха за последствия, который я
испытывал во  время первого концерта в 1974  году. Мне прислали  официальное
приглашение для входа в здание посольства  и вот я  оказался перед  будкой с
"милиционером"  рядом   с  аркой-подворотней,  из  которой  иногда  выезжали
роскошные машины, завораживавшие проходивших мимо пешеходов. Дежурный  вышел
из  будки при моем приближении к проходу в подъезд, где проживал г-н Бенсон,
я предъявил ему приглашение, после чего он попросил меня предъявить паспорт.
Я увидел,  как он зашел с ним в  будку  и  стал внимательно рассмтривать мой
документ. При этом я сквозь  стекло заметил, что  губы дежурного еле заметно
шевелятся. Я сообразил, что  он  не просто проверяет, а быстро наговаривает,
не  то  на  магнитофон, не то  в  переговорное  устройство  основные  данные
паспорта.  Может  быть,  мне  все  это  показалось,  но  в  любом  случае  -
позабавило. Было  ясно, что  перед  американцами  наши  охранники  не  хотят
показывать всей  степени своей бдительности. Как ни странно, визит к мистеру
Бенсону оставил  у меня  не совсем приятные воспоминания,  вопреки  радужным
предвкушениям. Когда я вошел в его  аппартаменты, то встретил очень высокого
подтянутого    господина,    напоминавшего   всем   своим   обликом   нашего
чиновника-дипломата, по одежде, прическе и манерам. Главное, что я  отметил,
войдя  в  холл дипломатической казенной  квартиры,  это  звуки  классической
музыки,   кажется   Листа,  которые  нежно  лились   из   динамиков   вместо
полагавшегося, как мне представлялось, джаза. В процессе дальнейшего общения
м-р.  Бенсон  нарочито  давал  понять, что  он не  особый любитель и  знаток
джазового  искусства.  А  обсуждали  мы программу  юбилейного  концерта. Нам
предстояло  отразить  весь  ход  развития  американской музыки,  начиная  от
госпел, блюза,  рэгтаймов, диксиленда, свинга, бибопа и современнного джаза,
до  джаз-рока,  соул  и  фанки.  Обсуждение  проходило  непросто,  поскольку
обнаружились   некоторые  расхождения   в  концепции  построения  программы.
Учитывая, что на этом приеме основными  гостями будут советские чиновники из
МИДа,  других министерств,  института США  и Канады  и прочих  заведений,  я
понимал  какую роль такой концерт может сыграть для нашего ансамбля. Поэтому
я  поставил обязательным  условием включение  в программу наших  собственных
пьес.  Хотелось  доказать тем, кто решает  наши судьбы,  что  мы  не  просто
подражатели  Запада, а люди  творческие, делающие попытки найти  свое лицо в
современной  музыке.   Этот   концерт   был   единственным  шансом  показать
официальным властям  то, что мы реально делаем. Ведь тогда начальство высших
эшелонов чаще всего не опускалось до того, чтобы самим вникать  в суть того,
что  запретить  или поощрить. Это решали их  подчиненные,  чиновники  низших
уровней,  корумпированные и  трусливые  перестраховщики.  Заманить  большого
начальника  на  просмотр  выставки,  концерта   или  спектакля  было  крайне
непросто. Он присылал заместителей. Ну, а в нашем случае было еще сложнее  -
ведь в Москве "Арсеналу" выступать было запрещено.
     На   предложение  исполнить  собственные  пьесы   мистер  Бенсон  сразу
отреагировал отрицательно, сказав,  что  это вечер американской музыки, а не
советской. Я понял, что передо  мной обычный бюрократ, подходящий  к  делу с
формальных позиций, и даже не  очень понимающий, в какой  ситуации находимся
мы,  да и  все  музыканты,  играющие джаз  и рок  здесь, в СССР.  Тогда  мне
пришлось прибегнуть к хитрости и объяснить  ему, что  исполнение нами  своей
музыки  в стиле джаз-рок  на  этом  концерте  докажет всем,  какое  огромное
влияние оказала американская культура на  советскую молодежь. Против  такого
идеологического  аргумента  Бенсон устоять  не  смог  и  мы приняли  решение
сделать  концерт  в трех отделениях. Причем в начале должна исполняться  вся
традиционная музыка от раннего блюза до современного джаза, затем, во втором
отделении  - наши собственные пьесы,  а  в третьем  отделении, как апофеоз -
американский джаз-рок типа "Chicago" или "Blood, Sweat and Tears". Так оно и
произошло. Правда, для  того, чтобы  показать музыку в стиле Нью-Орлеанского
диксиленда, мы пригласили ансамбль Владислева Грачева, лучший тогда в Москве
диксиленд-бэнд.  Игорь  Саульский  спел  блюз,  мы продемонстрировали свинг,
бибоп и модальный джаз. Во втором отделении мы  исполнили мои пьесы "Опасная
игра" и "Башня из слоновой кости", а также композицию польского саксофониста
Збигнева  Намысловского  "Куявяк становится  фанки",  сделанного  на  основе
народного  танца  куявяк.  Я  нарочно выбрал  для  этого концерта  сложные в
гармоническом  и  ритмическом отношении пьесы, построенные  на средневековой
европейской музыке и славянском фольклоре, чтобы показать, что и мы не лыком
шиты. Я  думаю,  то выступление в  Спасо Хаузе  укрепило  наше  общественное
положение, хотя упоминаний о нем в советской прессе не было. Зато они были в
американских  средствах массовой  информации.  Далее  наша концертная  жизнь
пошла по расписанию, которое  составлялось Росконцертом на полтора-два  года
вперед, ведь мы  жили в стране, где все планировалось, в стране пятилеток. Я
окунулся  в  совсем  иную  жизнь.   Самолеты,  поезда,  аэропорты,  вокзалы,
гостиницы,  автобусы, рестораны, столовые и  буфеты - все это стало  главным
местом проживания и пребывания. Домашняя пища сменилась казенной, московское
снабжение показалось раем по сравнению с дефицитом еды в провинции.  Холод в
зимних гостиничных  номерах,  тараканы  и мыши,  сломанные краны и  унитазы,
отсутствие лампочек даже в  люксах, вечно орущие горничные.  Задержки вылета
самолетов,  посадки на проходящие  поезда с  битлетами без указания  мест  в
вагоне, многочасовые переезды между  городами в автобусах по ледяному шоссе,
с угрозой аварий, смена часовых  поясов, климата, воды, культуры и речи. Вот
краткая характеристика  того, к  чему  необходимо было  приспос