вместе  свободную музыку,
просто так, для самовыражения. Кроме этого нас объединял интерес к различным
видам  восточного  древнего  знания, в  частности,  к дзен-  буддизму  с его
техниками медитации. Помню, что впервые  прочел толстенный том самиздатского
перевода книги Судзуки, взятый у Леши Любимова.
     Местом сборища тех,  кого  интересовали  различные  виды  медитативного
искусства, был подвал  Музея Скрябина, где  уже тогда находилась мощная ЭВМ,
способная сочинять музыку по законам случайных чисел, а также был установлен
лазер,  создававший  под специальным  куполом различные  визуальные эффекты.
Странно, но этот музей  как-то не очень контролировался властями, а ведь там
собирались люди не  простые.  Там  я  познакомился  с  Эдуардом  Артемьевым,
ставшим   впоследствии  апологетом   отечественной   электронно-компъютерной
музыки. Там же произошла моя встреча с пантомимической медитативной  группой
Валерия Мартынова,  отделившегося от  Театра пантомимы  Гедрюса Мацкявичуса.
Несколько раз мы устраивали своеобразный меж-жанровый джем,  пытаясь входить
в транс, объединяя свободную импровизационную музыку, психоделический свет и
медитативную пластическую  импровизацию. В отличие от  некоторых  участников
таких хэпинингов, я  в настоящий  транс так и  не  впадал,  мешал врожденный
рационализм, но эстетическое ощущение абсолютной новизны осталось с той поры
острым воспоминанием на всю жизнь.


     Живой классик
     Одним из ярчайших моментов в моей жизни во  время работы в "Печоре" был
приезд  в  СССР  и выступления  в Москве,  в Театре  Эстрады, оркестра  Дюка
Эллингтона. Помимо посещения концертов биг-бэнда,  где можно было услышать и
увидеть  живых "классиков" - Харри Карни,  Кутти Уильямса, Пола Гонзалеса  и
самого Дюка Эллингтона, некоторым из нас посчастливилось встретиться с этими
музыкантами  на приеме в Спасо Хаузе -  доме американского посла в Москве, а
также в Доме Дружбы на Калининском проспекте, где так называемая музыкальная
общественность  Москвы  принимала  американских гостей.  Сперва о  приеме  у
посла.  До  этого  у  меня уже был небогатый  опыт  общения  с  иностранными
дипломатами,  в   том  числе  американскими.  Тогда  у  меня  уже  закралось
подозрение, что  отнюдь не все  американцы  любят джаза,  и что  аристократы
считают   его  искусством  низов  общества,  простых  людей.  Во  всем  этом
присутствовала   определенная  нелепость:  в  СССР  джаз  считался  "музыкой
толстых", а сами "толстые" у себя, на родине  джаза,  относили  его скорее к
"музыке  тонких",  если   пользоваться   методологией  Горького.   Когда  на
дипломатических приемах ко мне  подходили, как  это заведено,  какие-то леди
или джентльмены, чтобы  создать пафос непринужденного общения, и спрашивали,
а  "кто  Вы,  кем работаете", то я прямо  отвечал, что я - джазмен. За  этим
следовала вежливая  улыбка, смешанная  с плохо скрываемым удивлением (как, в
СССР  - джаз?).  После этого  собеседник,  желая  как-то  наладить разговор,
заявлял,  что  он тоже  любит  джаз  и даже  называл  какое-то известное ему
джазовое имя  (типа "Муму" в разговоре о литературе). Но по всему было ясно,
что  он,  живя в  Америке,  ни черта о  джазе  не знает, а значит  -  его не
очень-то   и  любит.  Короче,   я   уже  был  готов  ко   всем   проявлениям
дипломатического снобизма, когда получил приглашение на прием в Спасо Хауз в
честь  Дюка  Эллингтона.  То,  что  я  увидел  там,  было незабываемым.  Еще
А.С.Пушкин сформулировал дилемму  "поэт  и толпа",  от  которой страдал  всю
жизнь.  Здесь же визуализировалась подобная дилемма - " черный гений джаза и
толпа белых дипломатов". До  этого мне часто  приходилось  видеть, как очень
популярные люди, так называемые "звезды", раздают  автографы. За этим обычно
просматриваются самые различные чувства: самодовольство, высокомерие к толпе
поклонников,  раздражение  от  потери времени, благодарность  за  признание,
неловкость от совершения чего-то  нелепого, стеснительность и  смущение. Все
зависит от  личных  качеств "звезды". В случае  с Дюком  Эллингтоном  ничего
этого не было.  По причине своего высокого роста он казался как  бы плывущим
над толпой окружавших его людей. От него исходило такое чувство собственного
достоинства, спокойствие  и естественность, что было ясно - вот так выглядит
гений в  толпе. Но  запомнилось и другое  -  светская официально-снобистская
публика высокого ранга,  подходившая  к Дюку за автографами, перекидываясь с
ним парой слов, на  миг преображалась. Они становились проще и естественней.
Я  не брал  автографа  у Эллингтона, но,  наблюдая  за всем этим,  прекрасно
представлял себе, что могут  чувствовать американцы, которым повезло вот так
близко постоять рядом с человеком-символом, с исторической фигурой, и где  -
в советской Москве, на другом краю Земли.
     Одно  из ярчайших  воспоминаний того  времени  относится  к  встрече  с
участниками оркестра Дюка Эллингтона в Доме Дружбы на Калининском проспекте,
в  бывшем  особняке Саввы Морозова.  Туда были  приглашены многие московские
джазмены, известные советские композиторы,  музыкальные критики, журналисты.
Дело  происходило  в  небольшом  зрительном  зале.  Сперва  на  сцену  вышли
официальные  лица  и  поприветствовали  Дюка  Эллингтона  и его  музыкантов,
пришедших на встречу. После этого появился  и он сам, чтобы поблагодарить за
внимание. И  здесь на сцене  образовалась небольшая толпа из  многочисленных
желающих постоять и сфотографироваться с  Дюком на память. Так как фотографы
стояли  перед сценой,  то  на  снимок  попадали только  те,  кому  удавалось
пробиться в первый ряд, так что, возникла  небольшая толкучка. Тем не менее,
впереди    оказались   самые    уважаемые   и    достойные    люди   -
Леонид Утесов, Николай Минх. Леонид Осипович сказал
что-то очень торжественное,  обращаясь к  Эллингтону,  который  держался  во
время всего этого  с большой выдержкой, как настояящий  артист, привыкший  к
необходимости  таких встреч.  Я  стоял где-то во  втором ряду, и  не пытаясь
побраться поближе к Дюку, и в один из моментов  вдруг почувствовал, как меня
сзади   оттесняет  кто-то,  чтобы  протолкнуться  вперед.   Я  посторонился,
поскольку  пожилой  лысый  крепыш,  отодвигавший меня, обнаружил  недюжинную
силу, а главное  - поразительный энтузиазм,  несколько  несовместимый с  его
имиджем.       Как      оказалось,      это      был      популярный
композитор-песенник  Сигизмунд Кац.  Глядя на  него
тогда,  я подумал,  что  в  двадцатые и  тридцатые годы он  был,  наверняка,
большим любителем джаза, но жизнь  заставила сменить жанр и писать советские
песни. А сейчас, когда  вдруг здесь появился кумир его  юности, воспоминания
нахлынули, и он не скрывал этого.
     Во  время  "торжественной   части"   Дюку   Эллингтону   общественность
приподнесла русские сувениры, среди которых была  балалайка. В конце концов,
церемония  окончилась и Дюк,  поблагодарив  за  внимание, сел за  рояль.
Его окружили  музыканты,  главным  образом  те,
кто собирался играть  на джем-сешене. С Эллингтоном
пришли   на   эту   встречу   его   давнишние  коллеги   и   друзья   -
Харри    Карни   и    Пол
Гонзалес,  а также несколько музыкантов из более
молодого  поколения. Во время  джема  исполнялась одна из  популярнейших
мелодий Дюка Эллингтона "I've  Got It Bad", медленная баллада. Он сам  сидел
за роялем, а я исполнил  тему, после чего сыграл "квадрат" импровизации.  От
сознания, что мне аккомпанирует  сам  великий автор, пришло, как ни  странно
чувство уверенности. Волнения не было вообще, я просто играл с удовольствием
и спокойно,  как бывает лишь  в тех случаях,  когда не надо ничего  и никому
доказывать. Мне  просто  хотелось,  чтобы  Дюк почувствовал, что  его музыка
доставляет  нам  наслаждение.  Когда  "квадрат"  закончился, я открыл глаза,
которые у меня  автоматически закрываются во время импровизации, и чуть было
не ударился виском об что-то, находящееся у самой головы. Оказывается, Дюк в
самом  конце  моего  соло встал  из-за  рояля, взял
подаренную ему балалайку и подошел ко мне, делая
вид, что  играет на ней. Замечательный джазовый фотограф Юрий Нежниченко
сделал в этот момент снимок, который потом попал  в ряд джазовых журналов, в
частности, в американский "Down Beat" с подписью "Дуэт двух миров".


     Покушение
     Период   работы  в   "Печоре"   был   богат   различными   событиями  и
приключениями.  Однажды  меня  там  чуть не  убили,  а  затем  по-настоящему
ограбили.   Был  прекрасный  летний   день.  Мы,  как  обычно,  начали  свое
выступление, согласно распорядку, в  7 часов  вечера. Я всегда  недолюбливал
первое отделение, особенно летом, когда  в это время еще  светит солнце, и в
кафе,  где  целая стена является окном, светло,  как на улице. Играть джаз в
такой  обстановке не  очень  привычно, как-то не играется,  пока не наступят
сумерки. Тем не  менее,  мы  обязаны были  начинать  вовремя,  но  в  первом
отделении нам  приходилось в какой-то степени заставлять  себя  "заводиться"
искусственно. В этот день к нам пришел поиграть замечательный трубач  Герман
Лукьянов,  один из самых самобытных российских джазменов. Он не хотел  ждать
третьего отделения и мы дали ему возможность начать первое отделение  вместе
с нами.  Естественно, что выбрали общеизвестный "стандарт" - пьесу Телониуса
Монка  "Straight,  no  chaser",  суровый блюз, который  обычно  исполнялся с
элементами  политональности. Как я уже упомянул,  в зале  было светло,  даже
солнечно.  Мы сыграли тему, затем я начал импровизировать и сыграл несколько
квадратов в  свой  микрофон,  а Герман  стоял  слева в полуметре  от меня  у
другого микрофона,  ожидая, когда ему вступить. Когда я  доигрывал последний
квадрат, я дал это понять Герману и постепенно  отошел  от микрофона вправо.
Лукьянов   начал  играть  свое  соло  и  здесь  произошло  нечто  совершенно
неожиданное.  Уже  отвернувшись в  сторону,  я  краем  глаза  увидел  нечто,
пролетевшее между  нашими головами, после  этого  раздался звук,  похожий на
взрыв, а в следующее мгновение  я увидел, что к моим ногам подкатывает волна
с  пеной, как на  морском берегу. Все это произошло меньше, чем за секунду и
отложилось в  сознании  как  чистый  сюрреализм.  Первое время  мы несколько
оцепенели и пытались понять, что произошло. Вслед за этим в районе одного из
столиков раздался  шум,  я  увидел  какую-то  свалку,  а  потом  понял,  что
дружинники волокут человека к выходу. Посмотрев себе  под  ноги, мы  поняли,
что  позади  нас  с  Германом,  прямо  перед  ударной  установкой  разбилась
запечатанная бутылка шампанского, образовав  большое количество пены. Только
тогда  стала  вырисовываться  в   сознании  нелепость  и  даже  загадочность
поступка, а  главное - пришла  мысль  о том, что кому-то из нас могло снести
полчерепа, так как  увесистая  бутылка была брошена  с расстояния  метров  в
десять. Лукьянов от этой мысли так занервничал, что быстренько уложил  трубу
в  футляр и  ушел.  А  мы  должны были  играть дальше,  хотя  настроения уже
никакого не  было.  Перед тем,  как продолжить  выступление,  я  бросился на
улицу,  чтобы увидеть  того, кто  бросил бутылку,  понять,  чего он хотел. Я
увидел,  как  дружинники  запихивали  в  свою  спецмашину  щуплого  человека
небольшого  роста,  с  усиками,  похожего  на  азербайджанца,  провинциально
одетого. Я  не успел  подойти,  как  машина уехала. Так  что мы оставались в
неведении,  мучаясь  в  догадках  до  конца вечера,  пока  не  вернулись  из
отделения милиции наши  дружинники. Они рассказали,  что этот  тип - депутат
Верховного Совета СССР, заслуженный  врач Дагестана, приехавший  на какую-то
очередную  Сессию. У него депутатская  неприкосновенность, его  отпустят. Но
самым  примечательным было  то, что он в милиции все время негодовал, почему
его схватили, ведь он  хотел выразить свое восхищение  музыкой. Я представил
себе  этого  человека, который случайно попал в "Печору"  и впервые  в жизни
услышал  современный  джаз  "живьем".  Будучи, как  и  все  "лица кавказской
национальности" человеком крайне эмоциональным, он, очевидно  испытал особый
душевный  порыв   и   из  самых  лучших  побуждений  выразил  свой   восторг
традиционным кавказским жестом,  известным в народе как : "от нашего стола -
к вашему столу". Ну,  немного не соразмерил,  зато  от души. Когда я позднее
успокоился и полностью осознал и оценил произошедшее, то понял, что  в  этом
широком жесте, таившем и  смертельный  исход, крылась, может быть, наивысшая
степень оценки и признания того, что мы делали в тот вечер.
     Через некоторое время после  превращения  "Печоры"  в  джаз-клуб начали
выявляться кое-какие организационные проблемы. Несмотря  на то, что  нам, то
есть некоему  общественному совету  верхнее  начальство отдало это  кафе под
начало на вечернее время, дирекция самого  заведения  была крайне недовольна
происходящим. И не только потому, что оно джаз не любило, а по совсем другим
причинам.  Мне  казалось,  что невероятная  популярность  кафе, куда  трудно
попасть вечером,  у дверей которого всегда  толпится очередь должна вызывать
чувство  гордости у  его администрации.  Оказалось,  что  для  администрации
гораздо важнее  прибыль,  выполнение  плана,  у  них  своя отчетность,  свои
законы.  По  прошествии  нескольких  месяцев  у меня  состоялся  разговор  с
директрисой  кафе,  и она объяснила  мне,  что  если  зал  на  двести  мест,
заполнить  до  отказа посетителями, которые  просидят до  конца  вечера,  то
прибыль от продажи продукции кухни,  то есть горячих блюд,  будет  в десятки
раз  меньшей, чем в  том же зале, но без  всякой  музыки, когда народ  будет
приходить, только чтобы поесть и  сразу уйти. Даже в случае, когда постоянно
будет  занято не больше двух-трех столиков, как это и происходило в соседнем
кафе  "Ангара".  Вот  вам и  вся арифметика с культурой. Тогда  я  попытался
выдвинуть некоторые  контраргументы, которые сводились к тому, что, согласно
моим  наблюдениям, во  время наших вечеров  публикой  потребляется  огромное
количество  продукции по линии  буфета - то  есть  спиртного,  соков,  кофе,
мороженого,   кондитерских  изделий,   и  что  прибыль   от   буфета   может
компенсировать дефицит прибыли от кухни. И вот здесь  я узнал горькую правду
экономики  советского  общепита. Прибыль от  буфета в подобных заведениях не
имеет  веса  в  плановых расчетах,  главное  здесь прибыль от  производства,
каковым является кухня, где трудится рабочий коллектив, состоящий не  только
из  заведующего производством,  поваров,  снабженцев,  посудомоек,  уборщиц,
официанток и др. И не важно, что их паршивые котлеты  с картофельным пюре на
воде никто  не заказывает.  Само наличие  этой  разновидности пролетариата в
штате  заведения  сводит   на-нет  всю   деятельность   одинокой  буфетчицы,
собирающей с посетителей всю выручку. Я хотел было заикнуться о том,  что их
всех можно бы и уволить,  а оставить только буфетчицу и уборщицу,  но делать
этого не стал , так как к  тому  времени я уже понимал суть социалистической
экономики,  исключавшей  наличие  безработицы  в СССР  путем  искусственного
создавания ненужных рабочих  мест. Тогда мы пришли к решению сделать покупку
горячих  блюд обязательной, то есть продавать  входные  билеты,  в стоимость
которых будут входить, скажем,  цыплята табака.  Если хочешь послушать джаз,
покупай билет, заходи, получай свою порцию цыпленка, хочешь - ешь  его, а не
хочешь -  не надо,  все  остальное  докупай сам. Так  и  сделали . Про входе
посадили кассира, который торговал билетами, стоимостью 4р.50к.,  что  тогда
было недешево, и  контролера. Нам стало  труднее приглашать  гостей, друзей,
музыкантов. Приходилось  каждый  раз их  проводить  бесплатно,  встречать  у
дверей, договариваться, унижаться перед администрацией, считавшей, что таким
образом ее  обкрадывают. Кстати, введение платных входных  билетов считалось
тогда  делом небывалым, так что  пришлось добиваться  особого  разрешения  в
каких-то  там   министерских  верхах.  Как   я  и  предполагал,  большинство
посетителей,  заплативших за  билет, как-то забывали  про  этих обязательных
цыплят, и те оставались невостребованными. Их разбирали после  закрытия кафе
сотрудники  кухни.  Познакомившись  ближе  с  закулисной  жизнью  советского
общепита, я узнал много интересных вещей. Нередко днем в кабинете директрисы
я  видел  явных представителей власти, в  милицейской форме, или  в штатском
(скорее  всего  -  из  ОБХСС),  которые  приходили  пообедать,  по-простому,
по-дружески,  то  есть бесплатно.  Меню  в данном  случае было, естественно,
особым. Я  узнал, что, согласно  неписаным  нормативам, работникам  общепита
разрешалось   присваивать  безнаказанно  (т.е.  недокладывать,   недоливать,
недовешивать и т.д.) до восьми процентов исходных продуктов - масла, сахара,
мяса,  овощей  и  всего другого. Если при проверке обнаруживалось превышение
этой нормы, то составлялся акт о хищении. Так выглядела узаконенная приплата
рабочему классу в этой  сфере, хотя львиная доля доставалась  администрации.
Это они  уносили домой с  работы  дефицитные  мясо и масло, работникам кухни
доставались по  большей части что-либо  попроще,  нянечки-уборщицы  покидали
кафе  с сумками  картофеля.  Все  это  я  видел  своими  глазами,  поскольку
приходилось после окончания  вечера спускаться в служебное помещение,  где у
нас  была своя  комната  для  переодевания,  хранения  инструментов,  нотных
пультов и костюмов.


     Криминал
     В  это  комнате и  произошло знаменитое  ограбление,  ставшее загадкой,
неразгаданной до  сих  пор. Дело  в  том, что  под Новым Арбатом  существует
подземный город  минимум в три  этажа, ниже я  не спускался.  Это коридоры с
многочисленными  комнатами,  кабинетами,  складскими  помещениями.  Все  это
распределено  между  теми  заведениями,  которые  над  ними  находятся. Нам,
согласно нашему требованию, выделили небольшую комнатку, где с трудом  могли
разместиться на полу две ударные установки, усилители с колонками, контрабас
и  некоторые  другие инструменты в  футлярах, а в  шкафу - костюмы  и всякая
мелочь. Довольно часто мы репетировали прямо в зале, или утром,  до открытия
кафе, или где-то с пяти  до половины седьмого, перед началом работы. Поэтому
инструменты иногда оставляли  в  той самой комнате,  находившейся  под общей
охраной  всех служебных  помещений,  на три  этажа ниже уровня земли. Никому
даже на минуту не могла придти мысль в голову о ненадежности этого места. Но
вот летом  1971 года,  придя утром на  репетицию, мы обнаружили, что дверь в
нашу  комнату  взломана при  помощи  обычного лома  и из нее вынесена  часть
находившихся  там инструментов.  После  того,  как приехали  все  музыканты,
работавшие  в  кафе, и тоже осмотрели  место происшествия, было установлено,
что  пропало четыре  вещи  - гитарный усилитель  "Gibson",  полуакустическая
гитара  той  же  фирмы,  принадлежавшие  Николаю  Громину,  чемодан  с  моим
саксофоном  фирмы  "Kohn"  и  чей-то  французский  электропроигрыватель  для
пластинок.  Это  означало,  что  грабителей было  двое. На стенках лестницы,
ведущей  в технические коридоры,  были отчетливо  видны стрелки, указывающие
путь к нашей комнате,  как в пионерской  игре "Зарница". Во  всем  этом было
что-то  нарочитое  и неправдоподобное.  Затем, когда  шок от  этой  новости,
сменился  естественным   состоянием   тоски   и   безнадеги,   я   попытался
проанализировать ситуацию.  То,  что кража  была  совершена не  без  участия
местных работников, было ясно с самого начала, но вот на каком уровне и кому
это понадобилось? И здесь вдруг пришел в голову  простой вывод. Дело  в том,
что довольно  часто  поиграть  с гитаристом  Николаем  Громиным  из  состава
А.Зубова в кафе приходил другой не менее известный гитарист, его коллега  по
гитарному дуэту, Алексей Кузнецов. В то время он б