нам   представлялось.
Во-первых,  это были очень  молодые  люди,  что  было  странно, так  как  не
вязалось с привычным карикатурным стереотипом  пожилых политиков. Во-вторых,
мы увидели  впервые  вблизи  не  только долгожданных  американцев, англичан,
французов и итальянцев, а и негров, причем настоящих, африканских, китайцев,
арабов,  латиноамериканцев, не  говоря  уже  о  братьях-славянах  - поляках,
чехословаках, болгарах...Одно из первых  впечатлений от иностранцев состояло
в  том,  что  внешне  они  выглядели  совсем  иначе,  чем  у  нас  тут  себе
представляли.  Прежде  всего, все были одеты  по-разному,  не  "стильно",  а
обычно - удобно, пестро, спортивно и небрежно. Чувствовалось, что приехавшие
к нам иностранцы вовсе не придают такого значения своей  внешности,  как это
происходило  у  нас. Ведь  в  СССР  только за  узкие брюки, длину  волос или
толщину  подошвы  ботинок можно было  вылететь  из  комсомола  и  института,
внешность была  делом принципа, носила знаковый  характер.  Западные модники
разных периодов,  так называемые "хипстеры", противопоставляющие себя жлобам
- "скуэрам"  и  просто  поколению родителей, тоже имели какие-то  проблемы в
своих странах, но для  них это была скорее игра, романтическая, безопасная и
никак не влиявшая на  дальнейшую судьбу. Где-то  в  80-е  годы  мне  удалось
посмотреть документальный  американский  фильм  о  том,  как в  начале  50-х
американское общество боролось с новой  молодежной модой на джинсы. Там были
такие кадры, когда в одной из школ  учителя и родительский актив выстраивали
учеников  старшего класса на спортплощадке,  и покрывали  позором  двух-трех
отщепенцев,  пришедших  в  джинсах, заставив их  выйти  вперед  на  всеобщее
обозрение.  Главным  аргументом  было  то,   что   джинсы  считались   очень
некрасивыми, и  на этом нравоучения  заканчивались, а дети продолжали делать
то,  что хотели. Но это  было в  довольно  мрачные и нетипичные  для Америки
времена,  в  период   маккартизма,  охоты  на  ведьм,   работы  Комиссии  по
расследованию  антиамериканской  деятельности,  борьбы с рок-н-роллом.  Ведь
тогда  некоторые  политики  в  США  додумались  до   такого  парадоксального
"открытия", что  рок-н-ролл  является  тайным  оружием  русских  в  союзе  с
чернокожими, и он запущен в Штаты с  целью  разложения  и ослабления великой
американской культуры... Но к 1957 году вся эта истерия поутихла, рок-н-ролл
постепенно   становился   гордостью   и  достоянием  Америки,  а   джинсы  -
неотъемлемой частью молодежной одежды.
     Надо  заметить,  что  джинсы,  впервые  явившиеся взорам  москвичей  на
Фестивале,  особого впечатления тогда не  произвели, также как  майки, кеды,
спортивные шапочки  и  короткая  стрижка "аэродром". Но уже  через некоторое
время, приглядевшись к  иностранцам, многие  осознали,  что  это и  есть "то
самое",  это  и  есть  неотъемлемая  часть  современного  образа  жизни.  Но
одновременно  с этим мы увидели и более  утонченную западную моду,  присущую
молодежи более старшего возраста, называвшей себя "битниками".  Это  течение
продолжало  эстетические традиции так называемого  "потерянного  поколения",
людей, потерявших молодость в годы  войны. "Битники" выглядели  и  вели себя
совсем  иначе, чем  новомодные  рок-н-рольские  плейбои. Я  помню,  как  был
поражен их  стильностью, единством образа, когда во время Фестиваля попал на
концерт польской джазовой  группы Кшиштова Комеды. Музыканты  были одеты  во
все черное - свитера в обтяжку, узкие облегающие брюки,  темные очки, береты
или  кепочки,  мягкие  узконосые туфли, типа  "нейви". Сдержанная, замкнутая
манера держать  себя, без  особого желания  общаться.  Замечательный, тонкий
снобизм.  Музыкальные  пристрастия  -  "боп"  и "кул".  Мне  тогда  польский
битниковский  стиль  показался  гораздо  ближе,  чем  молодежно-плейбойский,
рок-н-ролльный, но я так  и  остался  "штатником"  еще  лет  на  пятнадцать,
предпочитая  носить солидные двубортные  американские  костюмы, батн-дауны с
неброскими галстуками, "шузню с разговорами".
     Атмосфера   Фестиваля,   несмотря   на   его   строго   предусмотренную
регламентированность,  оказалась  легкой  и  непринужденной.  Энтузиазм  был
неподдельный,  все  было  замешано  на  лозунге "Мир и  дружба", повсюду  из
громкоговорителей звучала музыка и песни, специально приготовленные  к этому
событию, типа "Мы все за мир, клятву дают народы.." или "Если  бы парни всей
Земли..."   Вся  Москва  была   завешана  эмблемами,  плакатами,  лозунгами,
изображениями Голубя Мира Пабло Пикассо, гирляндами, иллюминацией. Фестиваль
состоял  из  огромного числа  запланированных мероприятий  разного  типа,  и
простого неорганизованного и  неподконтрольного  общения  людей на улицах  в
центре Москвы и в  районах нахождения  гостиниц,  где были расселены  гости.
Днем  и  вечером делегации,  подчиняясь распорядку  Фестиваля, находились на
местах встреч и выступлений. Но поздним вечером и ночью начиналось свободное
общение. Естественно, власти пытались установить  контроль за контактами, но
у них не хватало  рук, так как следящие оказались  каплей в  море. Фестиваль
вызвал   у   москвичей  массовое  желание   общаться,  причем  не  только  с
иностранцами,  а также и  между собой.  Погода  в течение  этих двух  недель
стояла отличная  и  толпы  народа буквально затопили главные  магистрали, по
которым  проезжали на  открытых  грузовиках  и в автобусах  делегации разных
стран,  Чтобы лучше видеть  происходящее,  люди залезали  на  уступы и крыши
домов,  что  приводило  иногда  к  инцидентам.  Так,  например,  от  наплыва
любопытных  провалилась  крыша Щербаковского  универмага,  находившегося  на
Колхозной площади, на углу Сретенки и Садового кольца. После этого универмаг
долго  ремонтировали, открыли  ненадолго, а затем  и вообще  снесли.  Ночами
народ  собирался  в  центре  Москвы, на  проезжей  части улицы  Горького,  у
Моссовета, на Пушкинской  площади, на  проспекте Маркса и в других местах. В
основном  это  была  молодежь,  хотя иногда в  толпе  можно  было  встретить
любопытного  пожилого  человека, любителя  поспорить. А споры  возникали  на
каждом  шагу  и  по  любому  поводу, кроме,  пожалуй,  политики. Во-первых -
боялись, а главное - ею  в чистом виде  не очень-то интересовались. На самом
деле,  политический  характер  был  у  любых  споров,  будь  то  литература,
живопись,  мода, не говоря уже о музыке, особенно о джазе. Предметами споров
были еще недавно запрещавшиеся импрессионисты, Чюрленис, Хемингуэй и Ремарк,
Есенин  и Зощенко,  входивший  в моду Илья Глазунов  с  его иллюстрациями  к
произведениям  не  совсем желательного  в  СССР  Достоевского. Это  были  не
столько  споры,  сколько  первые  попытки  свободно высказывать  свое мнение
другим людям, и отстаивать его. Я  помню,  как светлыми ночами  на  мостовой
улицы  Горького  стояли отдельные  кучки  людей,  в  центре  каждой  из  них
несколько человек горячо обсуждали какую-нибудь  тему. Остальные, окружив их
плотным кольцом, вслушивались, набираясь ума-разума, привыкая к самому этому
процессу  - свободному обмену  мнениями.  Это были первые  уроки демократии,
первый  опыт избавления  от  страха,  первые  , абсолютно  новые переживания
неподконтрольного общения. Эти  кучки  людей  постоянно  перетекали  одна  в
другую. Послушав, о  чем говорят в одном месте,  часть  народа  переходила в
другое, и так продолжалось почти  до рассвета.  Расходились,  чтобы  немного
поспать, и с утра вновь стараться попасть на одно из
мероприятий    Фестиваля.   Фото    1
Фото   2  Фото  3
 Фото 4.
     Одним из  признаков Фестиваля стала своеобразная сексуальная революция,
которая стихийно  произошла  в  Москве в эти дни.  Молодые  люди  и особенно
девушки  как будто  сорвались с  цепи. Пуританское советское общество  стало
вдруг  свидетелем таких событий, которых  не  ожидал  никто,  даже  наиболее
испорченная его часть в лице чуваков и чувих. То, что произошло,  покоробило
даже  меня,  тогдашнего  горячего сторонника  свободного  секса. Поражали  и
формы,  и  масштабы   происходившего.  Здесь  сработали  несколько   причин.
Прекрасная  теплая погода, общая эйфория  свободы,  дружбы и любви,  тяга  к
иностранцам  и  главное  -  накопившийся  протест ко  всей  этой пуританской
педагогике,  лживой  и противоестественной.  Сам  я  не  был участником этих
событий, но слышал много рассказов, которые в основных деталях были схожи. А
происходило вот  что.  К ночи, когда  темнело, толпы  девиц со  всех  концов
Москвы пробирались к тем  местам где  проживали иностранные  делегации.  Это
были различные студенческие общежития и гостиницы, находившиеся на  окраинах
города. Одним  из  таких  типичных  мест был  гостиничный комплекс "Турист",
построенный за ВДНХ. В то время это был край  Москвы,  так как  дальше жилых
домов еще не было,  а шли колхозные  поля. В гостиничные  корпуса  советским
девушкам  прорваться   было   невозможно,  так   как   все   было   оцеплено
профессионалами-чекистами    и    любителями-дружинниками.    Но   запретить
иностранным  гостям  выходить  за пределы  гостиниц  никто не  мог.  Поэтому
массовые знакомства между  приезжими  парнями  и  поджидавшими  их  местными
девушками  возникали  вокруг  гостиниц.  События развивались  с максимальной
скоростью.  Никаких  ухаживаний,  никакого  ложного  кокетства.  Только  что
образовавшиеся  парочки скорее удалялись подальше  от зданий,  в темноту,  в
поля , в кусты, точно зная, чем они немедленно займутся. Особенно далеко они
не отходили,  поэтому пространство вокруг  гостиниц  было заполнено довольно
плотно, парочки располагались не так уж далеко друг  от друга,  но в темноте
это  не имело  значения.  Образ загадочной,  стеснительной  и  целомудренной
русской девушки-комсомолки не  то чтобы рухнул, а скорее обогатился какой-то
новой, неожиданной  чертой -  безрассудным,  отчаянным распутством.  Вот уж,
действительно      "в     тихом     омуте..."     Реакция      подразделений
нравственно-идеологического порядка  не заставила  себя  ждать. Срочно  были
организованы  специальные  летучие  моторизованные  дружины  на  грузовиках,
снабженные осветительными приборами, ножницами  и  парикмахерскими машинками
для стрижки волос наголо. Когда  грузовики  с  дружинниками, согласно  плану
облавы, неожиданно выезжали на поля  и включали все  фары и  лампы, тут-то и
вырисовывался  истинный  масштаб  происходящей "оргии".  Любовных  пар  было
превеликое  множество.  Иностранцев   не  трогали,  расправлялись  только  с
девушками, а так как их было слишком много, дружинникам было ни до выяснения
личности, ни до простого задержания. Чтобы не терять  времени и впоследствии
иметь возможность  опознать хотя бы  часть любительниц ночных приключений, у
них выстригалась часть волос, делалась такая "просека", после которой девице
оставалось только одно - постричься наголо и растить волосы заново. Так что,
пойманных  быстро обрабатывали и отпускали. Слухи о происходящем моментально
распространились по Москве.  Некоторые, особо любопытные, ходили к гостинице
"Турист",  в  Лужники  и  в  другие  места,  где  были облавы,  чтобы просто
поглазеть на  довольно  редкое  зрелище.  Сразу после  окончания Фестиваля у
жителей Москвы появился особо пристальный интерес ко всем девушкам, носившим
на голове  плотно повязанный  платок, наводивший на подозрение об отсутствии
под ним волос. Много  трагедий произошло в семьях, в учебных заведениях и на
предприятиях, где скрыть отсутствие волос было труднее, чем просто на улице,
в  метро  или   троллейбусе.  Еще  труднее  оказалось   утаить  от  общества
появившихся через девять месяцев малышей, чаще всего не похожих  на  русских
детей,  да  и на собственную  маму, ни  цветом  кожи,  ни разрезом  глаз, ни
строением тела.
     Что  касается   художественной  стороны  Фестиваля,   то   мои   личные
впечатления довольно однобоки и не претендуют на объективность, поскольку из
всего происходившего меня  интересовало лишь  то, что было связано с джазом.
Естественно, что я стремился побывать в первую очередь  там,  где  выступали
приехавшие из-за рубежа музыканты разных направлений. На площади Пушкина был
сооружен огромный помост, на котором и днем и  вечером шли выступления самых
разных коллективов. Именно там я впервые увидел английский ансамбль  в стиле
"скиффл", причем, по-моему, во  главе с самим  Лонни  Дониганом. Впечатление
было  довольно  странным.  Вместе  играли  пожилые  и  очень  молодые  люди,
используя  наряду с  обычными  акустическими гитарами  различные  бытовые  и
подручные  предметы типа бидон-контрабаса, стиральной доски, кастрюль и т.п.
Все это напоминало старую деревенскую музыку,  только  на английском  языке.
Имидж музыкантов  был  соответствующим,  в  чем-то  предвосхитившим  будущих
хиппи.  Наша  молодежь довольно  бурно  реагировала  на "скиффл",  уж больно
неожиданными  были  "инструменты",  а также  манера держаться представителей
этого направления.  Но его последователей в нашей  стране после Фестиваля  я
как-то  не  припомню.  В советской  прессе  появилась  было реакция  на этот
странный жанр в виде высказываний типа: "Вот, буржуи, до чего докатились, на
стиральных  досках  играют.."  Но потом все  замолкло,  так  как корни-то  у
"скиффла" - народные, а фольклор в СССР - это  было святое. Гораздо позднее,
в 80-е годы,  когда я  писал книгу об истории развития рок-музыки и вынужден
был прочесть довольно много зарубежных изданий по этому вопросу, я наткнулся
на  тот факт,  что в середине 50-х годов,  когда в Англию начал проникать из
Соединенных   Штатов   Америки   рок-н-ролл,   антиамерикански   настроенные
правительственные круги Великобритании  предприняли попытки  организованного
отпора этой культурной экспансии. И одной из мер такой борьбы с американским
влиянием  была контр  пропагандистская  кампания  по навязыванию  английской
молодежи музыки "скиффл". Главным действующим лицом в этом деле был гитарист
и певец Лонни  Дониган, которому  были предоставлены  большие  возможности в
средствах  массовой  информации.  К лету  1957 года  бум  рок-н-ролла только
начинался в Европе, пока только в  Англии, где успел  побывать Билл Хэйли. У
нас тогда о рок-н-ролле знали  единицы. Поэтому пребывание в Москве  первого
английского рок-н-роллиста Томми Стила прошло почти незамеченным.  Но именно
в  это  время и  был расцвет его короткой славы  в Англии,  где его называли
"Британским ответом Элвису Пресли".
     Самыми модными и труднодоступными на  Фестивале были джазовые концерты.
Вокруг  них  существовал  особый  ажиотаж,  подогреваемый  самими  властями,
которые  пытались  как-то  засекретить  все,  что  было  с  этим  связано  и
ограничить  проникновение  на   такие  концерты  истинных  любителей  джаза,
распространяя  пропуска  среди  комсомольцев-активистов.  Ведь,  несмотря на
"оттепель",  джаз,  по  мнению  советских  идеологов,  продолжал  оставаться
вражеским  искусством,  видом идеологического  оружия  Америки  в  "холодной
войне". Для того, чтобы "протыриться" на такие концерты, требовалась большая
сноровка. Я  решил эту проблему  по-своему. В самом  начале Фестиваля  стало
известно,  что приехали несколько джазовых составов  из  стран  соцлагеря, а
также     из     кап    стран    -     итальянский    диксиленд     и
английский  квинтет  Джефа  Элисона с  американской
певицей  Бэртис Ридинг. Я  сразу выбрал  для себя именно этот квинтет, и мне
удалось  попасть  на  их  первое  выступление,  которое  произвело  на  меня
колоссальное впечатление. Они играли самую современную и модную тогда музыку
- смесь "уэст коуста"  и раннего "хард  бопа". В составе квинтета  были  два
саксофона  -  тенор и баритон, причем баритонист  -  Джо Темперли  - играл в
манере  моего кумира -  Джерри  Маллигана.  Под впечатлением  услышанного  я
остался  после  концерта, проскользнул  сквозь  бдительную  гэбэшную охрану,
зашел за кулисы  и познакомился с музыкантами. Они собирали свои инструменты
и расслаблялись, ожидая, когда за ними придет  машина.  За это время я успел
дать им понять, что  я начинающий джазовый музыкант  и  просто знаток джаза,
особенно  записей Джерри Маллигана. Сначала они вежливо и  сдержанно,  но  с
интересом реагировали  на  меня,  а  когда я начал им  петь подряд  все соло
Маллигана  и проявил  недюжинные знания в  области  "модернистского"  джаза,
почерпнутые  из передач "Music USA", то они прежде  всего просто поразились.
Ведь  тогда  Россия  представлялась Западному миру в виде некоей заснеженной
пустыни,  заселенной полуголодными, запуганными дикарями, страной  медведей,
икры и  водки. Допускалось существование остатков  прошлой местной культуры,
но никак не  наличие современной молодежи, ни в чем  не  уступающей западным
хипстерам.  Удивление постепенно сменилось  интересом ко  мне. Я  же  в  тот
момент  впервые почувствовал гордость  за то, что  личным примером могу хоть
как-то улучшить впечатление иностранцев от своей страны, показать, что мы не
страна дикарей. Уже тогда я  смутно почувствовал, что, не смотря ни на какое
восхищение  перед  западным  образом  жизни,  я  останусь  навсегда здешним,
местным,  и буду стараться  прививать западное искусство, и  конечно, джаз у
себя  на  Родине,  обогащая,  а  не  разрушая  таким  образом  отечественную
культуру. Как это ни высокопарно звучит, я  впервые ощутил  себя  патриотом,
несмотря на  неприятие  Советской Системы,  на бескультурье  и  равнодушие к
джазу окружавшей меня массы людей.
     Так как я не только наизусть знал всего Джерри Маллигана, но и старался
выглядеть как он, то как-то само собой получилось,  что они стали звать меня
"Джерри",  не  особо интересуясь  моим  настоящим  именем. В тот же вечер  я
поехал  с  ними  в  их гостиницу, став для  советских  охранников  членом их
группы. Выглядел я вполне "фирменно", говорил с ними по-английски, таскал их
инструменты. Они сказали мне весь  свой будущий график и дали  понять, что я
могу сопровождать их всюду , куда захочу, и что они меня "прикроют". Так что
я  фактически провел большую часть Фестиваля с квинтетом Джефа Элисона.  Сам
Джеф   играл  на  ударных  инструментах,  а  с  квинтетом  прилетела  черная
американская  певица  Бэртис  Ридинг.  В то время по  опросам  американского
джазового журнала "Down Beat" она занимала среди  джазовых вокалисток второе
место  после  Эллы  Фитцджеральд.  Как  мне  вспоминается, в  ее  московском
репертуаре  было  много   песен  в  стиле  фанки-блюз-соул.   Однажды  перед
концертом,  во время  настройки инструментов, она подошла к роялю и заиграла
блюз. Я стоял рядом и поразился, увидев, что она играет в  фа-диез-мажоре, в
тональности,  совершенно  необычной  и   крайне  технически  неудобной   для
пианиста, в моем понимании. Это так подействовало на меня, что во всей своей
дальнейшей  практике я старался  расширять диапазон  тональностей, отходя от
привычного фа-, до-, и си-бемоль-мажора.
     Но главное  влияние  оказало на меня постоянное общение с  баритонистом
Джо Темперли. В  то  время я только  начал  играть  на стареньком  довоенном
альт-саксофоне,  а баритон-сакс  был еще  более  уникальной редкостью у нас.
Джо, узнав об этом, предложил мне взять его инструмент и попробовать дунуть.
Мне очень хотелось  показать все , что я умею, но это оказалось невозможным.
Все было необычно - огромный, тяжелый инструмент с непривычной аппликатурой,
а главное, толстый мундштук с широченной  тростью, непривычной для  губ. Так
что, с первой попытки  мне не удалось даже выдуть элементарный звук. В конце
концов я все же что-то  там  ему сыграл. Но тут  выяснилось, что я все делаю
неправильно - зажимаю кисти рук, распускаю губы, дышу  легкими,  вяло вдуваю
воздух в мундштук, нажимаю не на те комбинации клапанов и т.п. Джо терпеливо
объяснил мне многое из  того, о чем не  написано ни  в каких учебниках, чему
саксофонис