ю к
партии, связаны у меня с теми моментами, когда я вдруг узнавал, что один  из
моих   коллег,   мой   приятель,   ровесник   и  человек,   казавшийся   мне
единомышленником,  подавал заявление в ряды КПСС. Здесь все  было  настолько
понятно  и  противно,  что я не  мог больше смотреть  ему в  глаза,  обходил
стороной, увидев издалека, лишь бы не здороваться. Человек этот, наплевав на
мнение людей своего  круга, открыто становился карьеристом. Это было  крайне
неприятное явление в среде молодых специалистов, недавних выпускников ВУЗов,
но оно  еще  больше  сплачивало  тех,  кто  продолжал  жить  согласно  своим
убеждениям,  не  приспосабливаясь.  Должен сказать,  что  среди  коммунистов
встречались  не  только  отъявленные  карьеристы,  но  и люди, действительно
убежденные  в правоте дела партии, слепо  согласные со всем, что делалось  в
стране.  Эта  вера  была единственным способом выживания для  многих из них.
Ведь  стоило  только  начать   сомневаться,   и  тогда  вся  прошлая  жизнь,
построенная  на  такой  вере,  оказалась   бы  большой   ошибкой,  если   не
преступлением. А  вся  последующая  - адом.  Поэтому  члены  партии,  многое
отдавшие ее делу, ветераны  войны и  труда, естественно, эту веру всячески в
себе  берегли и культивировали.  Они  старались  не  замечать  многих вещей,
противоречащих не только партийным идеалам, но и общечеловеческим ценностям.
За  свою  жизнь мне пришлось проследить, как старшее поколение несколько раз
за свою  жизнь пыталось  принять  те объяснения  и  оправдания,  которые ему
подсовывала  пропаганда при  изменении  так называемого  генерального  курса
партии. После разоблачения культа  личности в середине  50-х все  свалили на
Сталина  и  его  ближайшее окружение,  а партия  осталась в позе победителя.
Загубленные  жизни  десятков миллионов сограждан,  не послужили  достаточным
основанием  для  повального выхода из рядов КПСС. С прежним  энтузиазмом все
пошли  за  Хрущевым,  затем  с  неменьшим - за Брежневым.  С  необыкновенной
легкостью партийцы, а за ними  и простой народ принимали на веру обоснования
необходимости всего,  чего  угодно  - кровавых венгерских событий 1956 года,
Пражской  весны 1968 года, ввода  войск в Афганистан в  1980-м, политических
процессов  над  правозащитниками, высылки  Солженицина,  ссылки  Сахарова  и
многого  другого. Для того, чтобы не кривить душой перед самим собой, и хотя
бы  внутренне усомниться в правоте подобных решений партии, нужно было иметь
большое  мужество.  Поэтому  все,  что  шло  со  страниц  газет,  с  экранов
телевизоров и из радио эфира, сомнению не подвергалось. Развал  веры начался
гораздо позднее, когда  подошли так называемые перестройка и  гласность.  Но
тогда класть партбилет на  стол  или  публично  сжигать его было уже поздно,
хотя у  многих он так и  остался в сохранности, на всякий случай. Поэтому, к
убежденным коммунистам я  относился  как  к  некоторой  данности, с  которой
ничего не поделаешь, может  быть даже  с  некоторой  долей  уважения  за  их
упрямство. Но к  явным карьеристам, вступавших в  ряды  из простого расчета,
испытывал  в лучшем случае брезгливость. В среде новоиспеченных коммунистов,
особенно принадлежавших к  интеллигенции,  зародились в те времена различные
оправдания   такого  решения.  Одно  из  них  формулировалось,  как  желание
разбавить собой (хорошим) партийную массу (подразумевалось -  плохую). Здесь
налицо  был  явный  цинизм.  Другое  объяснение  подачи заявления  в  партию
основывалось  на  том,  что  это  как  бы способствовало  занятию  должности
начальника вместо возможной сволочи, которая не даст жить никому. Здесь была
доля правды. Больших ученых или крупных специалистов, достигших определенной
известности и авторитета, обычно обрабатывали, уговаривая вступить в партию,
особенно,  если им  предстояло  занять руководящие  посты на  предприятии, в
учреждении, в отрасли.  Подавляющее большинство  вынуждено было согласиться,
боясь потерять влияние и подвести свое дело, а вместе с ним и коллектив. Но,
попадая в жесткую систему партийной дисциплины, такие люди,  наоборот,  чаще
всего теряли  самостоятельность и становились управляемыми орудиями  в руках
партии.  Я наблюдал, как с годами менялись  молодые люди, вступившие в КПСС,
как  они переходили  в какую-то  иную  человеческую категорию. Пребывание  в
партийной  среде, сидение на партсобраниях, участие  в  принятии  решений  и
постановлений, в голосованиях -  все это не могло  пройти бесследно даже для
самого циника, откровенно вступившего туда  из практических  соображении. Он
становился частью этого целого, причем огромного, ведь в рядах КППС состояли
миллионы советских людей. Одним  из  важных факторов,  сохранявших  единство
партии, этой элитарной части советского  общества, был еще и  обычный страх.
Ведь из  партии нельзя было просто выйти. Если и находился такой безумец, то
он  считался  предателем. Оттуда  лишь выгоняли  с позором, причем  человек,
исключенный из партии, считался изгоем и выше определенного уровня в карьере
дальше  прыгнуть уже не  мог.  А  скрыть  факт  исключения  было невозможно.
Заканчивая  тему  партийности,  я  хотел  бы  заметить,  что  наблюдения  за
политическими  процессами,  происходящими  сейчас,  в  конце  90-х  годов  в
российском, формально  демократическом обществе,  открыли для меня некоторые
свойства,  присущие любой  партии. И  наиболее характерным  из  них является
стремление  к  власти.  А  борьба  за власть становится зачастую  самоцелью,
неважно,  какою  ценой  за  все  это  заплатит  народ.  Так  как КППСС  была
единственной партией  тогда, то  борьба, шедшая внутри и была, по сути дела,
движущей силой в процессе развития, то есть деградации, советского общества.
А  сейчас,  если кто-то не  может реализоваться как творческая личность,  он
идет в любую партию и реализует идею борьбы за власть. Несколько лет  назад,
когда  образовывалась  новая  демократическая  партия  Егора  Гайдара,  меня
пригласили вступить  в  ее ряды. Я решил проверить  себя и пришел  на первый
учредительный съезд.  Формально,  по социальному  составу и по декларируемой
платформе, у  меня не было никаких противоречий  внутри. Сам Гайдар  вызывал
определенную человеческую симпатию, несмотря на все приписанные ему  грехи в
связи с обвальными реформами. Идя  на  это мероприятие, я сказал своей маме,
бывшей долгое время членом КПСС, и знавшей мое отношение ко всему советскому
- "Мама,  я иду  на  партийное собрание". Она страшно  удивилась. Но тут  же
оценила шутку. И вот я в вестибюле Дома политпросвещения на Трубной площади,
подхожу  к  столику  и  получаю  сумку  с  различными  брошюрами,  значками,
авторучкой, пластмассовой  биркой "Делегат". Ни одного знакомого лица, кроме
Марка Розовского. Пытаюсь понять, что за тип людей здесь собрался и понимаю,
что от большинства исходит та  же скука, что-то необъяснимо чуждое мне,  как
от прежних партийцев. Все заходят  в зал. Мы садимся на последний ряд, чтобы
при   необходимости   незаметно  выйти.  Начинаются  речи,   прения,  и  уже
обозначается раскол, а значит - зачатки борьбы за власть, даже внутри еще не
созревшего организма. Мне  становится невыносимо,  до боли скучно  и я ухожу
домой,  чтобы  продолжить  занятия  своими  делами.  В дальнейшем,  когда  в
различных   предвыборных   кампаниях  стала  до   конца  понятной   сущность
многопартийной системы и все  партии  поведут  себя  в  принципе  одинаково,
останется лишь один главный критерий, по которому  можно будет отделять овец
от  волков  в  овечьей  шкуре. Одни  партии,  в  случае  прихода  к  власти,
моментально  устроят  "кровавую  баню",  физически  устраняя главных  бывших
соперников. Другие  -  дадут бывшим  соперникам  возможность существовать  в
качестве оппозиции,  не прибегая к  насилию. Мне это  стало понятным,  а вот
многим  избирателям, по-моему, нет, несмотря  на  всю поучительность истории
СССР.
     За  время   моей   службы  во   ВНИИТЭ,  да  и   позднее,   будучи  уже
профессиональным   музыкантом,  я   не  раз  сталкивался  со   случаями  так
называемого "отвала", то  есть  бегства, незаконной  эмиграции  за рубеж.  Я
хотел  бы  заострить  свое внимание на этой теме, как на одном из  признаков
того времени. Нежелание советских властей выпускать граждан за пределы своей
страны привело ко многим нежелательным последствиям и было по  меньшей  мере
неумным.  Невозможность  сменить  страну   проживания  порождало  у   многих
советских   граждан   непреодолимое    желание   "свалить".   Недоверие    и
подозрительность властей  к любому, кто  ехал  за  границу,  было вопиющим и
вызывало лишь обозленность у тех, кто и не собиралься оставаться за рубежом.
Особенно  мечтали об отвале любым способом те, кто не был внутренне связан с
местом,  где родился и  вырос. Признаться,  я тоже  некоторое время только и
мечтал о том, чтобы стать американцем, но, нескольких посещений  даже  стран
соцлагеря  было достаточно,  чтобы почувствовать утопичность этих  мыслей. Я
понял,  что больше  двух недель нигде,  кроме Москвы находиться не смогу, уж
очень я к  ней  привязан.  Официальная эмиграция советских  евреев в Израиль
началась в  конце  60-х, небольшими партиями.  Еще до этого  советские  люди
изобрели самые разные  способы, чтобы сбежать  на Запад. Перейти просто так,
ногами,  советскую  границу,  которая  была  на  замке,   не  представлялось
возможным.  Хотя были известны и такие случаи. Тогда ходили легенды о людях,
переходивших  в  глухом  северном  лесу  советско-финскую границу. Затем, не
попадаясь на глаза ни финским  властям, ни населению, им надо было добраться
через  всю страну до парома, идущего в Швецию,  и как-то  попасть  на  него.
Тогда  Швеция,  в  отличие  от  Финляндии,  советских  беглецов  обратно  не
выдывала. Выйти замуж за иностранца или жениться на иностранке, чтобы уехать
из  страны,  было самым привлекательным способом. Но  такие случаи были были
редкостью и здесь все зависело от везения - иностранцев в СССР было мало, да
и не все из  них подходили под матримониальные цели.  А уж  какие препоны  и
рогатки  ставили  советским  гражданам  наши власти при  оформлении  брачных
документов, не берусь описать. Я знал супружеские пары, которые выбрались из
Союза путем развода, последующих фиктивных браков с иностранцами, отъезда за
рубеж и воссоединения на новом месте жительства.
     Но  самым  распространенным  способом  "отвала"  было  невозвращенство.
Оставались на  Западе  чаще всего во время туристических поездок, зарубежных
гастролей и спортивных турне, а также сбегали из официальных командировок на
какие-нибудь  научные конференции или  симпозиумы.  После каждого такого  ЧП
страдала масса людей.  В  первую  очередь  виноватыми  оказывались  те,  кто
подписал  характеристику, то  есть  члены  так называемого  "треугольника" -
секретарь  парткома,  председатель месткома и начальник отдела кадров. Ну и,
конечно,  -  начальник тур-группы или  делегации, который "не  усмотрел". Им
доставалось,  как  говорится,  по первое  число.  В случае,  если  оставался
како-то  ответственный  сотрудник,  начальника отдела  кадров могли уволить,
секретарь парткома  получал  партийный  выговор, что  для  члена  КПСС  было
несмываемым пятном  в  биографии  на  всю  жизнь.  Страдали  и  родственники
сбежавших,  у них  начинались  большие  проблемы с трудоустойством и  прочие
неприятности в  биографии. Находились отчаянные головы, пытавшиеся оказаться
за границей при  помощи террористического акта - угона пассажирского, а то и
военного  самолета. Но  такие  случаи заканчивались  чаще  всего трагически,
достаточно   вспомнить  случай  с  самодеятельным  диксиленд-бэндом  братьев
Овечкиных  из Красноярска,  когда почти вся их семья, возглавляемая матерью,
погибла  при захвате  ими  самолета, в схватке со  спецназом. Поэтому  можно
понять тех, кто с такой неохотой подписывал характеристики, необходимые  для
выезда за рубеж.
     Довольно много  невозвращенцев  было  в среде классических  музыкантов,
артистов балета и  прочих  профессионалов, кто  заведомо мог расчитывать  на
успех за рубежом. Но и  ездили они постоянно. Госконцерт в советские времена
в  капстраны ни  наших эстрадников,  ни джазменов  практически  не  посылал.
Поэтому,  когда  после  возвращения из  зарубежных  гастролей  какого-нибудь
симфонического оркестра шли слухи о том, что кто-то  остался, обычно шутили,
напевая  фразу  из  популярной  советской песни о  войне: "Здравствуй  мама,
возвратились мы не все...". Был лишь один нашумевший случай бегства за рубеж
двух наших джазменов - контрабасиста Игоря  Берукштиса и саксофониста Бориса
Мидного. Они попросили политического убежища у Соединенных Штатов Америки во
время пребывания в Японии на гастролях с прграммой студии эстрадно-циркового
искусства,  по-моему, в  1964  году. При этом они  сделали ряд  политических
заявлений  о  причинах  их  бегства. Все  это  было  передано  по  различным
"вражеским голосам" и стало всеобщим  достоянием.  Последствия мы ощутили на
своей  шкуре  незамедлительно.  Доверие  к  джазу,  которого мы добивались в
предыдущие  годы, рухнуло. Нас снова стали называть идеологическими шпионами
и предателями,  ссылаясь  на наших коллег. В  газете  "Советская  культура",
органе ЦК КПСС, появился нехороший фельетон  писательницы Татьяны  Тэсс  под
названием  "Кто  будет  играть  в  их  джазе",  где  автор  давя  на женские
чувствительные  струны, приводила  фрагменты  бесед с брошенными  на  Родине
матерью и женой Игоря Берукштиса.  Некоторое  время эта  тема была на  устах
советских людей, а потом постепенно все вернулось на свои места.
     Я "завязал" с карьерой теоретика-дизайнера моментально и без  раздумий,
как  только  представилась  возможность  стать  профессиональным  музыкантом
вместе со  своим  ансамблем  "Арсенал", весной  1976  года, когда нас начали
оформлять  на работу  в  одной  из филармоний  страны.  Но  рассказ об  этом
впереди.


     Глава 12. На подступах к "Арсеналу"
     Пропажа  саксофона  после ограбления  в "Печоре"  сыграла в  моей жизни
двоякую роль.  С  одной стороны, я испытал  сильнейшие отрицательные эмоции,
близкие к шоку, с другой - после  этого  началась новая  пора в  моей жизни.
Сперва, в течение  нескольких дней, надо было привыкнуть к мысли, что играть
не  на чем. Это не укладывалось в сознании. К тому же, вместе с инструментом
исчез и уникальный мундштук, который тогда и в Штатах было  достать нелегко,
так как его делали  на заказ для профессионалов. В том  же футляре остался и
набор фирменных тростей,  тоже  бесценный. Затем наступило  состояние некоей
прострации, равнодушия, нежелания что-либо  делать, даже играть. Но это, как
оказалось  позднее, пошло  мне  на пользу.  Приостановив  всю  свою джазовую
активность, я получил возможность осмотреться по сторонам, избавиться от тех
шор,  которые  присущи  обычно  профессионалам  своего  дела  или  фанатикам
чего-либо.  Пропажа  саксофона совпала  для меня с  определенным  творческим
кризисом, состоянием,  когда тебя уже  не  устраивает  то, что ты делаешь, а
куда двигаться дальше - не совсем понятно. Дело в том, что к этому моменту я
был  убежденным  авангардистом,  игравшим и  исповедывавшим  так  называемый
"фри-джаз". Это была  музыка позднего Колтрэйна, Орнета  Коулмена,  Альберта
Айлера,  Арчи Шеппа, Робина  Кениаты, Джона Чикая, Джузеппи Логана  и т.п. Я
глубоко проникся очень актуальной тогда эстетикой  протеста и антикрасоты, и
вполне осознанно играл со  своим квартетом музыку вне тональности, часто без
фиксированного  ритма  и  даже  без свинга. Все  держалось  только на тонком
понимании  стиля,  на  ощущении  протеста против банальности.  У меня  чудом
сохранилась запись 1970-го года, сделанная  в Ереване, куда мой квартет, где
играли  Игорь  Яхилевич  на рояле, Анатолий Соболев на  контрабасе  и Михаил
Кудряшов на барабанах, был  приглашен армянскими энтузиастами  джаза.  Перед
концертом  гостеприимные  ереванцы  поводили  нас  по  каким-то  нелегальным
частным ресторанам и накормили редкими блюдами национальной кухни, а главное
-   накачали  армянским   коньяком.  Игорь   Яхилевич,   человек  не   очень
приспособленный к выпивке,  просто  "отрубился" часа  за два до выступления.
Так что нам пришлось  отмачивать его в холодной  воде и отпаивать нашатырным
спиртом.  Приняли  нас  так,  как  в  Москве принимали  бы  американцев.
Но  и  мы  играли  с настроением. Надо сказать,  что  в
московской джазовой среде фри-джаз не имел моральной поддержки, он просто не
одобрялся. Закоренелые бопперы,  хранители традиций, типа Виталия Клейнота и
его окружения,  с презрением называли  такую  музыку "собачатиной".  С одной
стороны,  здесь  имела место типичная кастовая ограниченность, а с другой  -
это  было  направлено  против  появления  большого  количества  новоявленных
авангардистов,  профанаторов-понтярщиков,   которые,  не  научившись  играть
"традицию", хотели казаться  мастерами нового джаза.  Меня тоже  не радовало
появление на  "джемах" таких новоявленных авангардистов,  явно  не владевших
основами  гармонического   и  мелодического   мышления,   чувством  формы  и
элементарным музыкальным вкусом.
     Несмотря на  свою  тогдашнюю убежденность  в том, что и  как  я  играю,
где-то в подсознании все явственнее проступала мысль о тупиковости ситуации.
Ведь  фри-джаз  явился  конечным  этапом  процесса  разрушения  всех  рамок,
ограничивавших музыкантов предыдущих стилей. Был отменен  "квадрат", то есть
гармоническая  схема  типа  "запев-припев",  затем   упразднились  частые  и
изощренные смены аккордов, позднее - и сам  лад,  тональность пьесы.  Музыка
стала атональной, а параллельно и  аритмичной, свободной от чего-либо. Когда
я  достаточно  поиграл в  такой  эстетике,  то постепенно  почувствовал, что
разрушать больше  нечего,  дальше - тупик, повтор. И вот, оставшись на время
без дела, я стал более внимательно прислушиваться к тому,  что происходило с
музыкой вокруг, вне рамок джаза. А происходило очень многое - это было время
пика развития рок-культуры. В Москве  уже достаточно сформировалось движение
хиппи со своими  лидерами, подпольными  "хатами", "плешками",  концертами  и
"сешенами" в разных хитрых клубах. Я помню,  как попал впервые на квартиру к
одному очень толковому коллекционеру самых современных  рок  записей,  Косте
Орлову.  Послушав  его записи,  я  осознал,  что  за последние  годы  в мире
образовался гигантский пласт новой музыки.  Особенно меня поразило  то,  что
некоторые ее образцы не уступали по сложности и  изощренности тому, что было
создано  в  современном джазе. До этого  я  конечно  знал о  рок-н-ролле,  о
"Beatles" и "Rolling Stones", а также о польском "биг-бите" типа "Скальдов",
но это  никак не  пересекалось  с у меня  в  сознании  с Чарли Паркером  или
Кэннонболлом Эддерли, не говоря уж о Джоне Колтрэйне или Орнете  Коулмене. И
вдруг, сидя  у Кости Орлова, я обнаруживаю музыку  групп "King Crimson"  или
"Colosseum", где на  саксофоне играет явный колтрейнист Дик Хексталь-Смит, я
узнаю,  что в рок-группе "The  Flock"  играют такие джазмены как трубач  Иан
Карр и  скрипач Джерри Гудмен. Я открываю для себя группы "Аir Force", "Soft
Machine",  "Third Ear Band" . Меня потрясает музыка трио "Emerson, Lake  and
Palmer", особенно  их  "Tarкus".  Ну, а "Chicago" и "Blood, Sweat and Tears"
просто  согревают  душу своей  мужественной  и  простой  красотой. Следующим
этапом   после  усвоения   музыки,  чем-то  родственной  джазу,   я  начинаю
по-настоящему  воспринимать и то,  что уже  тогда  составляет рок-классику -
"Pink  Floyd",  "Kinks",  Джими  Хендрикса  и  Дженис Джоплин,  "Grand  Funk
Railroad", "Deep Purple" и "Led Zeppelin", "Cream" и многое другое.
     В моем сознании произошел  тогда полный переворот. Я переписал на  свой
магнитофон огромное количество новой для  меня музыки и стал  сл