рономическим,  ну,  скажем  60:45.  Игра  тряпочным  мячом носила  иногда
какой-то  цирковой,  комический  оттенок.  Во-первых, он  все  время  где-то
зависал, застревал и путался, поскольку  не отскакивал - в заборе, в кустах,
в куртке  или  штанине. Тот, к кому мяч  каким-то  образом  прицеплялся, мог
добежать с  ним до ворот, потом сбросить его на землю и забить гол. И  такой
гол  засчитывался.  Но  наиболее  смешные  и неприятные ситуации возникали с
тряпочным мячом, когда во дворе оставались невысохшие лужи, и мяч постепенно
становился  мокрым,  грязным и  тяжелым. В  такой ситуации у  игры появлялся
второй план, как бы дополнительный смысл. Помимо обычной задачи - забить гол
- появлялась  еще одна - ударить так, чтобы попасть этим мячом кому-нибудь в
морду, причем неважно кому, своему игроку или чужому. Если это  происходило,
то  никто не  обижался, это  считалось  большой  удачей и  вызывало всеобщую
радость, тем более, что на лице пострадавшего оставался весь  рисунок ткани,
из которой был сшит мяч. Это было не больно, но очень неприятно и обидно.
     Но  вот  постепенно  советский  народ  стал  оправляться после  военных
потрясений, в магазинах стали появляться продукты,  в булочных - белый хлеб,
на улицах стали продавать пачки сливочного мороженого, разрезанные на четыре
части из-за дороговизны. Появились  в продаже и различные спорттовары, в том
числе  - футбольные  мячи.  Как  только я  узнал,  что они есть  в  магазине
"Динамо",  я упросил отца купить мне мяч, даже и не подозревая,  чем это мне
грозит. Отец-то,  конечно, все понимал,  но отказать  мне не  смог, хотя  по
тогдашним меркам  мяч этот стоил баснословных денег.  Так я стал обладателем
единственного на много дворов в округе настоящего футбольного мяча. На самом
деле, это было жалкое, несимметричное изделие из грубой керзы. Но для нас он
был  настоящим,  поскольку  состоял  из  камеры  и  покрышки,  а также  имел
шнуровку. Я сразу же почувствовал неладное, когда впервые вынес его во двор.
Помимо всеобщего ликования  нашей дворовой  братии,  получившей  возможность
играть  в  нечто, более близкое  к  истинному  футболу,  была  еще и скрытая
реакция  отчуждения  от меня  некоторых  из моих  товарищей,  продиктованная
неосознанной завистью, а  может быть и  классовым  чувством.  В  нашем дворе
подавляющее большинство семей состояли из  очень  бедных, малообразованных и
простых  людей, для которых такая покупка была  просто невозможно. Обычно мы
жили  дворовой жизнью, до поры до времени как однородная семья, нисколько не
интересуясь,  у  кого  какие  родители.  Но  появление   нового  мяча  сразу
обнаружило,  что я  из "обеспеченных".  А  это,  согласно всем  российским и
советским традициям, было нехорошо, и чем  старше  были дети,  тем лучше они
это понимали.  Помимо некоторого отчуждения, которое я осознал  лишь гораздо
позже, настоящей пыткой , особенно первое время, было для меня расставание с
мячом,  когда я вынужден был оставлять его без  присмотра  во  дворе. Обычно
выглядело это следующим  образом. Как  только  я приходил  из  школы  домой,
снизу, из  двора раздавались крики :  "Леха-а-а,  Леха-а-а !" Я выглядывал в
окно и видел несколько  "лбов",  то есть самых старших, практически взрослых
обитателей двора,  как правило уже знакомых с уголовным  кодексом. Некоторые
из них периодически незаметно исчезали на год или на два, и так же незаметно
появлялись во дворе  без лишних объяснений. Я уже знал, зачем я им нужен, но
на всякий случай  спрашивал:  "Вам  чего ?" . -- "Кидай мячик ! " Не  кинуть
было невозможно,  а вот так  просто давать играть  в эту ценную вещь, людям,
для которых никаких чужих  ценностей не существует, было большим испытанием.
Сама мысль о  том,  что  мяч  могут  не отдать  или порвать,  что его  может
отобрать шпана  из  других дворов, была  невыносимой.  Чтобы  на  душе  было
спокойней,  я старался поскорее управиться со своими школьными  заданиями  и
включиться в игру  и быть  рядом  с мячом.  Как оказалось,  мяч  представлял
ценность для  всех  обитателей  двора,  за ним  следили  все вместе,  клеили
проколотую камеру,  зашивали расходившиеся швы  на  покрышке. Постепенно мяч
старел, он  превратился из черного и блестящего в грязно-серый. Да и  я стал
спокойнее относиться  к возможности лишиться его. Никто и не пытался украсть
мой мяч, наоборот, его берегли и без моего участия. Правда, однажды был один
острый момент, типичный для дворового футбола, когда , во время  игры кто-то
из "лбов" не рассчитал  силы удара и мяч, пролетев через забор до  соседнего
дома, угодил точно  в  окно  второго этажа, разбил стекло и упал  во  внутрь
комнаты. Только чудо  спасло мой мяч  от  обычной в таких случаях  расправы,
когда  взбешенные хозяева разбитого  окна моментально  резали  его  ножом на
части. Как только мяч исчез в окне, мы все остолбенели, в ожидании трагедии.
Действительно,  в  окне   появился,  матерясь,   полуголый   мужик  и  после
переговоров  решил мяч не  трогать,  а обещал  отдать его  только  родителям
обладателя мяча. Моему отцу пришлось идти туда выяснять отношения и очевидно
платить за стекло, но мяч в результате был возвращен.
     С особым  удовольствием я  вспоминаю зимний  футбол. Его нельзя назвать
чисто  дворовым,  поскольку чаще  мы  играли  не  во  дворе, а на  укатанной
проезжей части нашего Тихвинского переулка. Двор  обычно был завален снегом,
посредине нередко возводились снежные крепости или большие сугробы-горки для
игры в "царь горы". Были годы, когда все собирались и своими силами заливали
каток. Так  что  для футбола места почти не оставалось.  Можно  было  просто
"постучать"  в   одни  ворота  на  снегу.  Игра  зимой  доставляла  огромное
удовольствие, так как все играли в  валенках  и толстых зимних пальто, можно
было падать как угодно, бить по ногам, толкаться. Это был не столько футбол,
сколько  особый вид  зимнего развлечения  на  открытом воздухе,  сейчас  это
назвали бы "хэпенингом".
     В послевоенные  времена хоккей не имел такой  популярности в СССР,  как
футбол.  Существовал  так  называемый русский хоккей с мячом, но он требовал
больших  пространств,  не  казался  таким  эффектным  как  появившийся вдруг
канадский  хоккей.  Во  дворах  играли именно  в русский  хоккей, только без
скоростей,  чаще всего без  коньков,  и не  на льду, а просто  на утоптанном
снегу.  Обычно  кто-нибудь  выходил во  двор на  коньках,  имевших  название
"снегурки". Это  были коньки,  приспособленные для катания не по льду,  а по
плотному снегу. Они имели довольно широкие полозья, так что не проваливались
и не  застревали в снегу.  Они продавались без ботинок и крепились обычно  к
валенкам при помощи  веревок и палок. Носок валенка вставлялся  в веревочную
петлю, затем  между  петлей  и  валенком  просовывалась палка, которая путем
закручивания туго  стягивала петлю вокруг валенка. Валенки, которые,  кстати
были  основной  зимней  обувью  в те годы,  сильно страдали от  закручивания
веревок, которые просто прорезали войлок. На снегурках  можно было  кататься
по двору, по тротуару,  а главное  - по мостовой,  цепляясь за проходящие по
переулку машины.  Иногда на таких коньках и играли в дворовый хоккей. Клюшки
для русского хоккея продавались в магазинах, но они были дорогими, а главное
-  был  постоянный  риск, что тебе сломают  клюшку, поскольку  техника  игры
сводилась в основном  к  силовым приемам,  направленным не  столько  на мяч,
сколько на  все остальное. Били по клюшкам  и по ногам,  поле  во дворе было
маленьким,  игроков  много,  отдавать  пас  было   бессмысленно.  Игра  была
статичной и индивидуальной. Каждый  хотел забить  гол сам, пройдя через  все
поле. На него нападали все остальные, так и двигались кучей, то в одну, то в
другую сторону. Клюшки  делали  себе  сами. Чаще всего это  был кусок  очень
толстой  проволоки, вернее  -  металлического прута,  у  которого  загибался
несколько раз под углом один  конец.  Такая клюшка была вечной.  Одним из ее
преимуществ иногда являлось то,  при  особой ловкости можно было так ударить
по мячу, что он  застревал  в клюшке в витках ее ударной части. Тогда  игрок
просто мчался  к  воротам,  продираясь сквозь  толкучку, и,  добежав до  них
быстро выковыривал мячик из клюшки, поле чего забивал гол. Иногда такие голы
даже засчитывались. Когда в страну пришел канадский хоккей, во  дворе тут же
появились его  фанатики.  Но реализовать  все  условия  для  игры в  него  в
дворовых условиях на  представлялось никакой  возможности. Ну, лед еще можно
было обеспечить. Я помню, как группа энтузиастов, куда входил и  я, пыталась
самостоятельно  заливать  каток  в  нашем  дворе.  Никакие  ведра  здесь  не
годились, так  как нужна  была довольно большая  и качественная  поверхность
льда. Но что касается бортиков, так необходимых для канадского  хоккея, то о
них  не могло быть и речи. Слишком сложно было их установить, да и материала
не было. В  лучшем случае кое-где по краям  поля клали  обычные доски, чтобы
шайба  отскакивала. Ворота были как  и раньше, из двух кирпичей, без штанг и
сетки,  так  что возникало  много споров  по  поводу сомнительных голов.  Но
все-таки иногда это напоминало  канадский хоккей. Во  первых, игроки были на
коньках, причем на настоящих, то есть на  "гагах", с непременно заточенными,
округленными задниками полозьев. Игроков в  валенках или на снегурках на лед
не  пускали, да им там  и  самим было  невозможно находиться, поскольку ноги
разъезжались.  Настоящие  высокие, загнутые  канадские коньки,  называвшиеся
тогда  "канады",  не продавались  и были  страшным дефицитом. Их  выписывали
из-за  границы для команд,  и выдавали  лишь спортсменам. Сперва появились в
подпольной торговле самодельные канады. Кроме того, можно было, имея  связи,
купить  с рук старые, списанные коньки чешского или канадского производства,
которые доставались через настоящих хоккеистов. Наконец, появились в продаже
советские "канады". Небольшую партию их "выбросили" в магазине  "Динамо"  на
улице Кирова. Я откуда-то  заранее  узнал об этом, заранее занял  очередь, и
стал обладателем этой редкой  вещи. В попытках играть в канадский хоккей  во
дворе мы  натыкались на массу трудностей. Дефицитом были шайбы,  а главное -
сами канадские клюшки. Шайбу изготовить из куска резины было делом нехитрым.
А вот  сделать точное подобие  настоящей  канадской клюшки оказалось  весьма
непросто. Для  того,  чтобы  бросить  шайбу так,  чтобы  она,  закрутившись,
сорвалась с самого  конца  клюшки, необходимо  было  иметь клюшку, абсолютно
такой же формы, как настоящая.  Для того, чтобы знать  точный угол загиба  и
форму самой  нижней части,  мы ходили  на стадион, где проходили  тренировки
хоккеистов. Если повезет и у кого-нибудь из  игроков  сломается  клюшка,  мы
просили  отдать  нам  обломки,  которые  служили  эталоном  при  выпиливании
главной,  нижней ее части,  крюка. Он выпиливался  из толстой фанеры а затем
склеивался с длинной деревянной ручкой. Узел соединения этих двух частей был
самым  слабым  местом в  самодельных клюшках.  Чаще  всего  изделие ломалось
именно там. Клюшка выдерживала от силы одну игру. Страстное желание выйти во
двор с подобием настоящей клюшки и кинуть шайбу так, как это делают истинные
хоккеисты  заставляло  меня множество раз изготавливать и ремонтировать  это
непростое изделие, придумывать новые и новые способы соединения деталей. Это
увлечение, которое длилось  две или три зимы,  сыграло положительную  роль в
моей  жизни.  Я научился обращаться с пилой, рубанком  и стамеской,  овладел
технологией  работы со столярным  клеем, а  также  выявил  у  себя некоторые
способности изобретателя-рационализатора. И таких во дворе было множество.
     Вообще, во времена отсутствия игрушек  мы многое делали  для себя сами,
не  прибегая   к  помощи  взрослых.  Когда  начиналось  увлечение  рыцарями,
изготавливали  щиты,  мечи, шлемы,  подобие лат  и  прочее.  У  многих  были
самодельные самокаты,  причем  довольно  непростой конструкции. Их делали на
подшипниках,  с поворотным рулем, а также с тормозным устройством. Гоняли на
них по  асфальтовым  пространствам в  районе Театра Советской Армии, издавая
страшный  шум,  и рискуя угодить под машину. Но самым опасным изделием  был,
конечно,  "поджиг"  - самодельный пистолет,  стрелявший при  помощи  пороха,
настоящего или соскобленного  со спичек. Признаться, я был слишком осторожен
и никогда не  стрелял из этого варварского изделия, тем более, что печальных
примеров - калек в каждом дворе - было достаточно.
     -- -- -- -- -- -- -- -- -- -
     Нельзя  не  отметить   такую   важную   в  моей  жизни   деталь:  из-за
невозможности все время играть в футбол, в хоккей, и вообще жить полноценной
дворовой  жизнью, я бросил сперва  изостудию при Доме пионеров,  а  потом  и
музыкальную  школу.  Было  просто невыносимо  после школы отправляться через
день  то с мольбертиком, то с тисненой нотной папкой, проходя  куда-то  мимо
играющих  во что-нибудь  друзей.  Ну  а  где-то  с  седьмого класса,  пришло
увлечение  джазом,  танцами  и девочками,  собирание  пластинок,  танцы  под
патефон  во дворе, игра в  карты  с уркаганами,  пение  всем двором  блатных
романтических песен, освоение семиструнной гитары... Дворовая жизнь затянула
меня окончательно, но ненадолго...
     Годам  к  семнадцати я стал все  меньше и меньше бывать во дворе, а все
чаще  на  "Бродвее", в  коктейль холле, в  "Шестиграннике", на  танцевальных
вечерах  и  "ночниках". Если и  продолжал играть  в  футбол,  то  в  команде
пионерского лагеря. Там я  почувствовал совсем иной, профессиональный вкус к
футболу, но  к футболу  все  же детскому. В  десятом классе  я увлекся более
серьезно сразу  несколькими видами  спорта,  главным образом велосипедом  на
Стадионе  Юных  Пионеров,  и барьерным  бегом  в  "Крыльях Советов". Однажды
пришлось даже  участвовать  в  первенстве  Москвы для  закрытых помещений  и
бежать  на  шестьдесят  метров  с  барьерами,  правда,  без особого  успеха.
Поступив в  1953 году  в  МИСИ им.  Куйбышева, я  узнал, что там есть секция
хоккея и записался в не, но на  первых же тренировках я понял, что хоккеиста
из  меня   не  получится  по   одной  простой  причине  -  я  был  худым  и,
соответственно, легким. Когда меня брали "на корпус", я отскакивал как мячик
от  стенки, и ничего с  этим  поделать было нельзя. Перейдя в  Архитектурный
институт, я стал ходить на тренировки футбольной команды. Было очень приятно
тренироваться  со  своими  приятелями   студентами,  "стучать"  по  воротам,
водиться, отрабатывать технику паса... Но однажды, когда я вышел на  игру за
институт в матче на первенство Москвы, мне пришлось столкнуться с незнакомой
мне  тупой игрой  "в  кость".  Заводские  полупрофессиональные  здоровячки в
динамовской форме, вместо того, чтобы отбирать мяч, сразу откровенно били по
ногам,   не  давая  тебе  возможности   показать  технику.  Я  как-то  сразу
прочувствовал неприятный  привкус  футбольного  профессионализма  и  наивная
дворовая  романтика покинула меня. Стало ясно, что  настоящий футбол  -  это
борьба с травмами. Тем не менее, позднее я вновь стал  поигрывать, но лишь в
кругу друзей-музыкантов на небольших площадках под Москвой, куда мы ездили в
60-е годы на электричке, после чего отправлялись пить пиво. Позднее - в 80-е
годы,  во время гастролей с ансамблем "Арсенал", мы играли в разных городах,
где  удавалось найти дворовые  хоккейные площадки  с  бортиками и маленькими
железными  воротами.  Окончательно  бросил это занятие после того, как  чуть
было не сломал руку в городе Томске, поставив под угрозу дальнейшие гастроли
по Сибири. Это  было летом, году в  84-м. Мы отыскали  недалеко от гостиницы
хоккейную  площадку, покрытую асфальтом, и  начали играть. К  тому времени в
"Арсенале" уже сложились две противоборствующих команды,  пять на пять, куда
входили  музыканты  и  технический персонал.  Поэтому  играли не впервой,  с
азартом, ради  принципа. В разгаре матча я  получил пас около чужих  ворот и
вырвался  вперед. Почти как Валентин Иванов, не глядя  на мяч, я повел мяч к
воротам  и наступил  на него. Мяч был ненастоящий, да еще и полуспущенный. Я
не  просто  упал, меня  подбросило  и  я полетел "рыбкой", прямо  головой  в
асфальт. Инстинктивно пришлось подставить руки, чтобы сохранить черепушку. Я
услышал  какой-то  хруст  и  почувствовал резкую боль в кисти  левой руки. В
глазах слегка помутилось, стало не хватать воздуха. Страшное подозрение, что
я сломал руку буквально пронзило меня.  Было невозможно представить,  что по
моей вине отменятся концерты, члены коллектива потеряют зарплату, филармония
потерпит  материальный ущерб. Я стал осторожно  шевелить рукой  и обнаружил,
что некоторые  движения  совершенно  безболезненны,  зато  другие, шевеление
кистью вокруг оси,  вызывают острую боль.  Передо мной встала альтернатива -
идти  в  местную  поликлинику  на  рентген,  или никуда  вообще не ходить, а
попробовать сыграть на концерте, и потом уже действовать по обстоятельствам.
Придя в гостиницу, я скорее достал из футляра саксофон  и попробовал играть.
Оказалось, что если пальцы  левой руки лежат  на своих  клапанах,  то я могу
двигать ими безо  всякой  боли в кисти. Перед концертом я  сходил в аптеку и
накупил специальных  бинтов и  мазей  типа  троксевазина, против  отеков при
травмах. Намазав и забинтовав руку, я отправился на концерт и отыграл его, в
общем, без проблем. Единственно, чего я не мог делать,  это менять положение
стойки микрофона.  Здесь необходимы были обе руки.  Но  это  было  не  самое
страшное.  Я  поручил  все  подобные  операции  тем, кто находился  на сцене
поблизости со мной, и таким образом мы доработали гастроли до конца, побывав
еще в Омске и Новосибирске. Боль не утихала до самой Москвы, и это  меня  не
радовало - я почти был уверен, что работаю с переломом какой-нибудь косточки
в кистевом суставе,  который  стал желто-зеленого  цвета  из-за  внутреннего
кровоизлияния.  По  приезде  в Москву  я сразу  пошел  к  хирургу во  Вторую
Градскую больницу. Он долго  и внимательно  щупал  кисть, поворачивал  ее  в
разные  стороны и сказал,  что никакого перелома у меня  нет, а  есть  порыв
связок, и что боль будет еще очень долго, и что надо, превозмогая ее, больше
двигать рукой. У меня камень упал с души. Но я понял, что для меня это намек
свыше, что пора завязывать  с футболом, что  мышцы и кости уже не те,  когда
тебе под "полтинник". Но болельщиком своего "Торпедо" я остался навсегда, не
смотря ни на что.


     Глава 3. Пионерская блатная жизнь

     В  детстве  у  меня  было как бы  две разные  компании друзей.  Одна  -
дворовая, другая - пионер-лагерная, летняя, но постоянная из года в  год. Во
дворе, бывшим, по сути дела, миниатюрной детской моделью советского социума,
со всеми его жесткими законами, были перемешаны и крепко дружили между собой
дети рабочих, служащих,  интеллигентов,  люмпенов,  профессиональных воров и
мошенников. Здесь были  и  маменькины сынки из обеспеченных семей,  и  вечно
голодные "огольцы", дети не то пропавших без вести, не то временно "сидящих"
родителей, просто  сироты, жившие под слабым надзором дальних родственников,
каких-то бабок и теток.
     Компания, съезжавшаяся  ежегодно на  все три смены в пионерлагерь, тоже
была  достаточно  разношерстной.  Лагерь был от Московского  Педагогического
института  им.  Ленина, где преподавал мой  отец.  Вожатыми  были  студентки
института,  а  пионерами -  дети  преподавателей,  с одной  стороны,  и дети
техперсонала  (  т.е.   гардеробщиц,   уборщиц   и   т.п.)   -   с   другой.
Месторасположение   института  -   Усачевка   -   определяло   и   географию
местожительства  детей второй категории.  Так что  летом моими друзьями были
юные представители усачевской шпаны, а не только профессорские дочки.
     Впрочем,  тогда  никакие социальные  и  даже  половые различ