военного коммунизма, имел большое сходство с идейным  богатством  Ольги
Федотовны.
   Не чуждо нам было и гениальное мракобесие Василия  Васильевича  Розанова,
уверяющего, что счастливую и великую родину любить не  великая  вещь  и  что
любить мы ее  должны,  когда  она  слаба,  мала,  унижена,  наконец,  глупа,
наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша "мать" пьяна,  лжет  и  вся
запуталась в грехе... Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет  и,
"обглоданная евреями", будет являть одни кости - тот  будет  "русский",  кто
будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми плюнутого...
   Есенин  был  достаточно  умен,  чтобы,  попав  в  Европу,  осознать   всю
старомодность и ветхую проношенность таких убеждений, - и недостаточно тверд
и решителен, чтобы отказаться от них, чтобы найти новый внутренний мир.
 
   56
 
   На лето уехали с Никритиной к Черному  морю  пожариться  на  солнышке.  В
августе деньги кончились. А тут  еще  как  назло  востроглазый,  коричневый,
будто вылепленный из глины, голопузый купец кричит раз по пять в день:
   У меня, у Яшки,
   У маленькой корзине
   Ал ейнц у Берлине
   У магазине.
   К счастью: не у каждого купца столько соблазнов.
   Две копейки фунт вишня!..
   И пятикопеечные дыни, о которых чернокосая  синьора  возвещала  следующей
серенадой:
   Дини! Дини!
   Си тицих ейш их -
   Просто дим идет!.. - делали картину нашей жизни не столь мрачной.
   Мы пополняли пустоту желудков щедротами юга и писали  в  Москву  друзьям,
чтобы те потолкались в какой-нибудь мягкосердечной редакции за  авансом  для
меня;  и  родичам  -  чтобы  поскребли  у  себя  в   карманах   на   предмет
краткосрочного займа.
   Хотя, по совести говоря, плоховато я верил и в редакторское  широкодушие,
и в родственные карманы.
   Впрочем, и родичей-то у меня близких почти что нет на белом свете.  Самые
кровные узы, если, скажем, бабушки наши на одном  солнышке  чулочки  сушили.
Так, кажется, говаривали старые хорошие писатели.
   Вдруг: телеграфный перевод на сто рублей. И сразу вся кислятина  из  души
выпарилась. Решили даже еще недельку поболакаться в море.
   За обедом ломали головы: от кого бы такая благодать?
   А вечером почтальон вручил  нам  догадку.  Телеграмма:  Приехал  Приезжай
Есенин
   Ошалев, заскакал я и захлопал в ладоши.
   Из желтого  кожаного  несессера,  заменяющего  колыбель,  бросил  в  меня
стыдящий взгляд шестинедельный Кирилл: "Такой, мол, дядя здоровый  и  козлом
прыгаешь!"
   Усовестясь, я помахал пальцем перед его розовенькой  горошинкой  с  двумя
дырочками:
   - Ну, брат Кирилл, в  Москву  едем...  Из  невозможных  Америк  друг  мой
единственный вернулся... Понимаешь?
   Розовенькая горошина сморщилась и чихнула.
   - Значит, правда!
   Наутро Кирилл сменил квартиру - кожаный несессер на деревянное корытце  -
и в скором поезде поехал в Москву.
 
   57
 
   - Вот и я!
   - Вяточка!
   Ах,  какой  европеец!  Какой  чудесный,  какой  замечательный   европеец!
Смотрите-ка: из кармана мягкого серого пиджака торчит даже блестящий хвостик
вечного пера.
   И, кажется,  еще  легче  стала  походка  в  важных  белых  туфлях  и  еще
золотистей волосы из-под полей такой красивой и добротной шляпы  цвета  кофе
на молоке.
   Только вот глаза... Не пойму... странно - не его глаза.
   - Мразь!
   - А?
   - Европа - мразь.
   - Мразь?
   - А  в  Чикаго  до  надземной  дороги  встань  на  цыпочки  -  и  пальцем
достанешь!.. Ерунда!..
   И презрительно приподнялся на белых носках своих важных туфель.
   - В Венеции архитектура ничего себе... только воня-яет! - И  сморщил  нос
пресмешным образом. - А в НьюЙорке мне больше всего понравилась  обезьяна  у
одного банкира...  Стерва,  в  шелковой  пижаме  ходит,  сигары  курит  и  к
горничной пристает... А в Париже... Сижу это в кабаке... подходит  гарсон...
говорит: "Вы вот, Есенин, здесь кушать изволите, а мы, гвардейские  офицеры,
с салфеткой под мышкой..." - "Вы, - спрашиваю, - лакеями?" - "Да!  Лакеями!"
- "Тогда извольте, - говорю, - подать мне  шампань  и  не  разговаривать!.."
Вот!.. Ну, твои стихи  перевел...  свою  книгу  на  французском  выпустил...
только зря все это... никому там поэзия не нужна... А с Изадорой - адьо!..
   - "Давай мое белье"?
   - Нет, адьо безвозвратно... безвозвратно... Я русский... а  она...  Не...
могу... знаешь, когда границу переехал  -  плакал...  землю  целовал...  как
рязанская баба... Стихи прочесть?
   Прочел всю "Москву кабацкую" и "Черного человека".
   Я сказал:
   - "Москва кабацкая" - прекрасно. Такой лирической силы и такого  трагизма
у тебя еще в стихах не было... Умудрился форму цыганского романса  возвысить
до большого, очень большого искусства. А "Черный  человек"  плохо...  совсем
плохо... никуда не годится.
   - А Горький  плакал...  я  ему  "Черного  человека"  читал...  он  плакал
слезами...
   - Не знаю...
   Есенин не вытаскивал для печати и не читал "Черного человека"  вплоть  до
последних дней. Насколько мне помнится, поправки внес не очень значительные.
   Вечером были в каком-то богемном кабаке на Никитской -  не  то  "Бродячая
собака", не то "Странствующий энтузиаст".
   Есенин опьянел после первого стакана вина.  Тяжело  и  мрачно  скандалил:
кого-то ударил, матерщинил, бил посуду,  ронял  столы,  рвал  и  расшвыривал
червонцы. Смотрел на меня мутными невидящими  глазами  и  не  узнавал.  Одно
слово доходило до его сознания: Кирилка.
   Никритина говорила:
   - Сережа, Кирилка вас испугается... не надо  пить...  он  маленький...  к
нему нельзя прийти таким...
   И Есенин на минутку тишал.
   То же магическое слово увело его из кабака.
   На извозчике на полпути к дому Есенин уронил мне на плечи голову, как  не
свою, как ненужную, как холодный костяной шар.
   А в комнату на  Богословском  при  помощи  незнакомого  человека  я  внес
тяжелое, ломкое, непослушное тело. Из-под  упавших  мертвенно-землистых  век
сверкали закатившиеся белки. На  губах  слюна.  Будто  только  что  жадно  и
неряшливо ел пирожное и перепачкал рот сладким липким кремом. А щеки  и  лоб
совершенно белые. Как лист ватмана.
   Вот день - первой встречи. Утро  и  ночь.  Я  вспомнил  поэму  о  "Черном
человеке".
   Стало страшно.
   Может быть, не попусту плакал над ней Горький.
 
   58
 
   На  другой  день  Есенин  перевез  на  Богословский   свои   американские
шкафы-чемоданы. Крепкие, желтые, стянутые обручами; с полочками, ящичками  и
вешалками  внутри.  Негры  при  разгрузке  и  погрузках  с  ними  не   очень
церемонятся - швыряют на цемент и асфальт чуть ли не со второго этажа.
   В чемоданах - дюжина пиджаков, шелковое белье, смокинг,  цилиндр,  шляпы,
фрачная накидка.
   У Есенина страх - кажется ему, что всякий или его обкрадывает, или  хочет
обокрасть.
   Несколько  раз  на  дню  проверяет  чемоданные  запоры.   Когда   уходит,
таинственно шепчет мне на ухо:
   - Стереги, Толя!.. В комнату - ни-ни! никого!.. Знаю  я  их-с  гвоздем  в
кармане ходят.
   На поэтах, приятелях и знакомых мерещатся ему свои носки,  галстуки.  При
встрече обнюхивает: не его ли духами пахнет?
   Это не дурь и не скупость.
   Я помню первую ночь, пену на губах, похожую на сладкий крем, чужие  глаза
на близком, милом лице и то, как рвал он и расшвыривал червонцы.
   Раньше бывало по-другому.
   Как-то Мейерхольд с Райх были у нас на  блинах.  Пили  с  блинами  водку.
Есенин больше других. Под конец стал шуметь  и  швырять  со  звоном  на  пол
посуду. Я тихонько шепнул ему на ухо:
   - Брось, Сережа, посуды у нас кот наплакал, а ты еще кокаешь.
   Он, тайком от  Мейерхольда,  хитро  подмигнул  мне,  успокоительно  повел
головой и пальцем указал на валяющуюся на полу неразбитую тарелку.
   Дело обстояло просто. На столе среди  фарфорового  сервизишки  была  одна
эмалированная тарелка. Ее-то он и швырял об пол,  производя  звон  и  треск;
затем ловко и незаметно поднимал, ставил на стол и швырял заново.
   Или еще:  наш  белый  туркестанский  вагон  стоял  в  тупике  ростовского
вокзала. Есенин  во  хмелю  вернулся  из  города.  Стал  буянить.  Проводник
высунулся из окна вагона и заявил:
   - Товарищ Молабух не приказал вас, Сергей Александрович, в энтом  виде  в
вагон пущать!
   - Меня?.. не пускать?..
   - Не приказано, Сергей Александрович!
   - Пусти лучше!..
   - Не приказано.
   Тогда Есенин, крякая, стал высаживать в вагоне стекла.
   Дребезжа, падали стекла на шпалы. Почем-Соль стоял  в  купе,  бледный,  в
нижней рубахе и подштанниках, с прыгающей свечой в руке.
   А Есенин не унимался.
   После разгрома вагона прошло три дня. Почем-Соль ни под  каким  видом  не
желал мириться с Есениным. На все уговоры отвечал:
   - Что ты мне говоришь: "Пьян! пьян! не в  себе!.."  Нет,  брат,  очень  в
себе... Он всегда в  себе...  Небось  когда  по  стеклу  дубасил,  не  голым
кулаком. Он-то его в рукав прятал... чтоб не порезаться, Боже упаси... А ты:
"Пьян! не в себе!.." Все стекла выставил - и ни одной на пальце  царапины...
Хитро, брат... А ты... "пьян... не в себе... ".
   В этом был Есенин.
   Если бы в день первой встречи в "Бродячей собаке" он показывал  червонцы,
а рвал белую бумагу, я бы знал, что не так страшны и упавшие веки, и похожая
на крем пена на губах, и безучастное, ломкое тело.
 
   59
 
   Предугаданная грусть наших "Прощаний" стала явственна и правдонастояща.
   Сначала разбрелись литературные пути.
   Есенин еще печатался в  имажинистской  "Гостинице  для  путешествующих  в
прекрасном", но поглядывал уже в сторону "мужиковствующих". Подолгу сидел он
с Орешиным, Клычковым, Ширяевцем в подвальной комнате "Стойла Пегаса".
   Ссорились, кричали, пили.
   Есенин желал вожаковать. В затеваемом журнале "Россияне" требовал:
   - Диктатуры!
   Орешин злостно и  мрачно  показывал  ему  шиш.  Клычков  скалил  глаза  и
ненавидел многопудовым завистливым чувством.
   Есенин уехал  в  Петербург  и  привез  оттуда  Николая  -  Клюева.  Клюев
раскрывал пастырские  объятия  перед  меньшими  своими  братьями  по  слову,
троекратно лобызал в губы, называл Есенина Сереженькой и даже  меня  ласково
гладил по колену, приговаривая:
   - Олень! Олень!
   Вздыхал об олонецкой  избе  и  до  закрытия,  до  четвертого  часа  ночи,
каждодневно сидел в "Стойле Пегаса" среди скрипок, визжащих фокстроты, среди
красногубой, пу стосердечной толпы, отрыгивающей винным духом, пудрой "Леда"
и мутными тверскобульварскими страстишками.
   Мне нравился Клюев. И то, что  он  пришел  путями  Господними  в  "Стойло
Пегаса", и то, что он творил крестное знамение над жидким  моссельпромовским
пивом и вобельным хвостиком, и  то,  что  он  ради  мистического  ряжения  и
великой фальши, которую зовем мы искусством, надел терновый венец и встал  с
протянутой ладонью среди нищих на соборной  паперти  с  сердцем  циничным  и
кощунственным, холодным к любви и вере.
   Есенин  к  Клюеву  был  ласков  и  льстив.  Рассказывал  о   "Россиянах",
обмозговывал,  как  из  "старшего  брата"  вытесать  подпорочку  для   своей
"диктатуры", как "Миколаем" смирить Клычкова с Орешиным.
   А Клюев вздыхал:
   - Вот, Сереженька, в лапоточки  скоро  обуюсь...  Последние  штиблетишки,
Сереженька, развалились!
   Есенин заказал для Клюева шевровые сапоги.
   А вечером в "Стойле" допытывал:
   - Ну, как же насчет "Россиян", Николай?
   - А я кумекаю: ты, Сереженька, голова... тебе красный угол.
   - Ты скажи  им  -  Сереге-то  Клычкову  и  Петру  -  что,  мол,  "Есенина
диктатура".
   - Скажу, Сереженька, скажу...
   Сапоги делались целую неделю.
   Клюев корил Есенина:
   - Чего Изад ору-то бросил... хорошая баба... Богатая... Вот бы мне  ее...
плюшевую бы шляпу купил с ямкою и сюртук, Сереженька,  из  поповского  сукна
себе справил...
   - Справим, Николай, справим! Только бы вот "Россияне"...
   А когда шевровые сапоги были готовы, Клюев увязал их в котомку и в ту  же
ночь, не простившись ни с кем, уехал из Москвы.
 
   60
 
   Вслед за литературными путями разбежалась у нас с Есениным дорога  дружбы
и сердца.
   Я только что Приехал из Парижа. Сидел в кафе. Слушал унылое вытье толстой
контрабасной струны. Никого народу. У барышни в белом  фартучке  -  флюс.  А
вторая барышня в белом фартучке даже  не  потрудилась  намазать  губы.  Черт
знает что такое!
   А на улице непогодь; мокрядь, желтый жидкий блеск фонарей.
   Я  подумал,  что  хорошо  бы  эту  осеннюю  тоску  расхлестать   веселыми
монпарнасскими песенками.  Неожиданно  вошел  Есенин.  Барышня  с  флюсом  и
барышня с ненакрашенными губами испуганно  трепыхнулись  и  повели  плечами.
Глаз у Есенина мутный  и  рыхлый,  как  кусок  сахара,  полежавший  в  чашке
горячего кофе. Одет неряшливо. Шляпа пятнистая, помятая; несвежий воротничок
и съехавший набок галстук. Золотистая пена  волос  размылилась  и  посерела.
Стала походить на грязноватую воду, как в корыте после стирки.
   Есенин, не здороваясь, подошел к столику, за  которым  я  сидел.  Заложил
руки в карманы и, не произнося ни  слова,  уперся  в  меня  недобрым  мутным
взглядом.
   Мы не виделись несколько месяцев. Когда я уезжал из России,  не  довелось
проститься. Но и ссоры никакой не было. Только отношения похолодали.
   Я продолжал мешать ложкой в стакане и тоже молча смотрел ему в глаза.
   Кто-то из маленьких петербургских поэтов вертелся около. Подошла какая-то
женщина и стала тянуть Есенина за рукав.
   - Иди к энтой матери... Видишь, с Мариенго-о-о-фом встретился!..
   От Есенина пахнуло едким перегаром:
   - Ну?..
   Он тяжело опустил руки на столик, нагнулся, придвинул почти  вплотную  ко
мне свое лицо и, отстукивая каждый слог, сказал:
   - А я тебя съем!
   Есенинское "съем" надлежало понимать в литературном смысле.
   - Ты не Серый волк, а я не Красная шапочка. Авось не съешь.
   Я выдавил из себя улыбку, поднял стакан и глотнул горячего кофе.
   - Нет... съем!
   И Есенин сжал ладонь в кулак.
   Петербургский  поэтик,  щупленький,  черненький,  с  носом,  похожим   на
восклицательный  знак,  и  незнакомая  женщина  стали   испуганным   шепотом
упрашивать Есенина и о чем-то уговаривать меня.
   Есенин выпрямился, снова заложил пальцы  в  карманы,  повернулся  ко  мне
спиной и неровной, пошатывающейся походкой направился к выходу.
   Поэтик и женщина держали его под руки. Перед  дверью,  словно  на  винте,
повернул голову и снял шляпу:
   - Аддьоо!
   И скрипнул челюстями:
   - А все-таки... съем!
   Поэтик распахнул дверь.
   Вот наша ссора. Первая за шесть лет. Через месяц мы встретились на  улице
и, не поклонившись, развели глаза.
 
   61
 
   Весной я снова уехал с Никритиной за границу. И опять вернулись в  Москву
в непролазь и мглу позднего октября.  В  один  из  первых  дней  по  приезде
побывали у Качаловых. В  малюпатенькой  их  квартирке  в  Камергерском  пили
приветливое хозяйское вино.
   Василий Иванович читал стихи - Блока, Есенина. Из угла поблескивал черной
короткой шерстью и большими умными глазищами качаловский доберман-пинчер.
   Василий Иванович положил руку на его породистую точеную морду:
   - Джим... Джим... Хорош?
   - Хорош!..
   - Есениным воспет!
   И Качалов прочел стихотворение, посвященное Джиму.
   А я после спросил:
   - Что Есенин?.. Погоже или худо?..
   Вражда набросала в душу всякого мусора  и  грязи.  Будто  носили  в  себе
помойные ведра.
   Но время - и ведра вывернуло и мокрой тряпкой подтерло.
   - Будто не больно погоже...
   И Василий Иванович рассказал теплыми  словами  о  том,  что  приметил  за
редкие встречи, что понаслышал  от  людей  к  Есенину  близких  и  от  людей
сторонних.
   - А где же сейчас Сережа?.. Глупо и гадко  все  у  нас  получилось...  Не
из-за чего и ни к чему...
   До позднего  часа  просидели  в  малюпатенькой  комнатке  за  приветливым
хозяйским вином.
   Прощаясь, я сказал:
   - Вот только  узнаю,  в  каких  обретается  Есенин  палестинах,  и  пойду
мириться.
   В эту же ночь на Богословском несколько часов кряду сидел Есенин,  ожидая
нашего возвращения. Он колыхал Кирилкину кроватку, мурлыкал детскую  песенку
и с засыпающей тещей толковал о жизни, о вечности, о поэзии, о  дружбе  и  о
любви.
   Он ушел, не дождавшись.
   Велел передать:
   - Скажите, что был... обнять, мол, и с миром.
   Я не спал остаток ночи. От непрошеных слез измокла наволочка.
   На другой день с утра бегал по городу  и  спрашивал  подходящих  людей  о
есенинском пристанище.
   Подходящие люди разводили руками.
   А под вечер, когда глотал (чтобы только глотать) холодный  суп,  раздался
звонок, который узнал я с мига, даром что не слышал его с  полутысячу,  если
не более, дней.
   Пришел Есенин.
 
   62
 
   Около недели суматошился я в погоне за  рублем.  Засуматошенный  вернулся
домой.
   Никритина открыла дверь:
   - У нас Сережа...
   И встревоженно добавила:
   - Принес вино... пьет...
   Когда в последнее время говорила: "Есенин пьет", слова звучали, как  стук
костыля.
   Я вошел в комнату.
   Еще желтая муть из бутылок не перелилась в его глаза.
   Мы крепко поцеловались.
   - Тут Мартышон меня обижает...
   Есенин хитро прихромнул губой:
   - Выпить со мной не хочет... за мир наш с тобой... любовь нашу...
   И налил в стакан непенящегося шампанского.
   - Подожди, Сергун, сначала полопаем... Мартышка нас щами угостит с черной
кашей... Ешь...
   Есенин сдвинул брови:
   - А я - мало теперь ем... почти ничего не ем...
   И залпом выпил стакан.
   - Весной умру...  Брось,  брось  пугаться-то...  говорю  умру  -  значит,
умру...
   Опять захитрили губы.
   - У меня... горловая чахотка... значит: каюк!
   Я стал говорить об Италии, о том, что вместе закатимся  весной  к  теплой
Адриатике, поваляемся на горячем песке, поглотаем не эту дрянь (и убрал  под
стол бутылку), а  чудесное  палящее  расплавленное  золото  д'аннунциевского
солнца.
   - Нет, умру.
   "Умру" произносил твердо, решенно, с завидным спокойствием.
   Хотелось реветь, ругаться последними словами, карябать ногтями  холодное,
скользкое дерево на ручках кресла. Жидкая соль разъедала глаза.
   Никритина что-то очень долго искала на полу, боясь поднять голову.
   Потом Есенин читал стихи об отлетевшей юности и о гробовой дрожи, которую
обещал он приять как новую ласку.
 
   63
 
   - К кому?
   - К Есенину.
   Дежурный врач выписывает мне пропуск.
   Поднимаюсь по молчаливой, выстланной коврами лестнице.  Большая  комната.
Стены окрашены мягкой, теплой  краской.  Мерцает  синий  глаз  электрической
лампочки.
   Есенин сидит на кровати, обхватив колени.
   - Сережа, какое у тебя хорошее лицо... Волосы даже снова запушились.
   Очень давно я не видел у Есенина таких ясных глаз, спокойных рук,  бровей
и рта. Даже пооблетела серая пыль с век.
   Я вспомнил последнюю встречу.
   Есенин  до  последней  капли  выпил  бутылку  шампанского.  Желтая   муть
перелилась к нему в глаза. У меня в комнате  на  стене  украинский  ковер  с
большими красными и желтыми цветами. Есенин остановил на них взгляд. Зловеще
ползли секунды, и  еще  зловещей  расползались  есенинские  зрачки,  пожирая
радужную оболочку. Узенькие кольца белков налились  кровью.  А  черные  дыры
зрачков - страшным, голым безумием.
   Есенин привстал с кресла, скомкал салфетку и, подавая ее  мне,  прохрипел
на ухо:
   - Вытри им носы!
   - Сережа, это ковер... ковер... а это цветы...
   Черные дыры сверкнули ненавистью.
   - А!.. трусишь!..
   Он схватил пустую бутылку и заскрипел челюстями:
   - Размозжу... в кровь... носы... в кровь... размозжу...
   Я взял салфетку и стал водить ею по ковру  -  вытирая  красные  и  желтые
рожи, сморкая бредовые носы.
   Есенин хрипел.
   У меня холодело сердце.
   Многое утонет в памяти. Такое - никогда.
   И вот: синий глаз в потолке. Узкая кровать с серым одеялом. Теплые стены.
И почти спокойные руки, брови, рот.
   Есенин говорит:
   - Мне очень здесь хорошо... то