огда Есенин кончил, шлемы, кепки и картузы подняли его на руки  и  стали
бросать вверх - в пасхальную ночь, в колокольный звон.
   Хорошая проверка для стихов.
   А у Гоголя была еще лучше.
   Старый большевик М. Я. Вайнштейн рассказал мне следующий случай.
   В Петропавловской крепости его соседом по  камере  был  максималист.  Над
максималистом шли последние дни суда, и тюрьма ожидала смертного  приговора.
Воздух становился твердым как камень, а мысли в  голове  ворочались  тупо  и
тяжело, как жирные свиньи.
   И  вдруг:  из  соседней   комнаты,   от   максималиста,   через   толстую
петропавловскую стену - широкий раскатистый смех. Такой, что идет от пупа.
   Смех перед виселицей пострашнее рыданий.
   Вайнштейн поднял тревогу: казалось, безумие опередило смерть.
   Пришел надзиратель, заглянул в  камеру  к  максималисту,  развел  руками,
недоуменно покачал головой и сообщил:
   - Читает.
   Тогда Вайнштейн стуками оторвал соседа от книги и спросил:
   - В чем дело?
   Сосед ответил:
   - Читаю Гоголя. "Ночь под Рождество". Про кузнеца Вакулу. Сил  моих  нет,
до чего смешно.
 
   31
 
   Из всей литературы наименее  по  душе  была  нам  -  литература  военного
комиссариата.
   Сначала  читали  внимательно  все  мобилизационные  приказы.   Читали   и
расстраивались.  Чувствовали  непрочность  наших  освободительных   бумажек.
Впоследствии нашли способ более душеспокойный - не читать ни одного.  Только
быстрее пробегали мимо свежерасклеенных.
   Зажмурили глаза, а вести стали ползти через уши.
   С  перепугу  Есенин  побежал  к  комиссару  цирков   -   Нине   Сергеевне
Рукавишниковой, жене поэта.
   Циркачи были освобождены от  обязанности  и  чести  с  винтовкой  в  руке
защищать республику.
   Рукавишникова  предложила  Есенину  выезжать  верхом  на  коне  и  читать
какую-то стихотворную ерунду, сопровождающую пантомиму.
   Три дня Есенин гарцевал, а я с приятельницами  встречал  и  провожал  его
громовыми овациями.
   Четвертое выступление было менее удачным.
   У цирковой клячи защекотало в ноздре, и  она  так  мотнула  головой,  что
Есенин, попривыкнувший к ее спокойному нраву, от  неожиданности  вылетел  из
седла и, описав в воздухе головокружительное сальто-мортале,  растянулся  на
желтой арене.
   - Уж лучше голову сложу в честном бою, - сказал он Нине Сергеевне.
   С обоюдного согласия полугодовой контракт был разорван.
   Днем позже приехал из  Туркестана  Почем-Соль.  Вечером  распили  бутылку
кишмишовки у одного из друзей. Разошлись поздней ночью.
   На улице догорланивали стихи и прозу о "странностях любви".
   Есенин вывез из Харькова нежное чувство к  восемнадцатилетней  девушке  с
библейскими глазами.
   Девушка любила поэзию. На выпряженной таратайке, стоящей среди маленького
круглого двора, просиживали они от раннего вечера до зари.  Девушка  глядела
на луну, а Есенин - в ее библейские глаза.
   Толковали о преимуществах  неполной  рифмы  перед  точной,  о  неприличии
пользоваться глагольной, о барабанности составной и приятности усеченной.
   Есенину невозможно нравилось, что девушка с  библейскими  глазами  вместо
"рифма" - произносила "рыфма".
   Он стал даже ласково называть ее: Рыфмочка.
   Горланя  на  всю  улицу,  Есенин  требовал  у  меня  подтверждения  перед
Почем-Солью сходства  Рыфмочки  с  возлюбленной  царя  Соломона,  прекрасной
Суламифью.
   Я, зля его, говорил, что она прекрасна,  как  всякая  еврейская  девушка,
только что окончившая в Виннице гимназию  и  собирающаяся  на  зубоврачебные
курсы в Харьков.
   Он восхвалял ее библейские глаза, а я - будущее ее искусство долбить зубы
бормашиной.
   В самом разгаре спора неожиданно  раздался  пронзительный  свисток  и  на
освещенном углу появились фигуры милиционеров.
   Из груди Есенина вырвалось, как придыхание:
   - Облава!
   Только   вчера   он   вернул   Рукавишниковой    спасительное    цирковое
удостоверение.
   Раздумывать долго не приходилось.
   - Бежим?
   - Бежим!
   Пятки засверкали. Позади дребезжали свистки и плюхались тяжелые сапоги.
   Почем-Соль сделал вслед за нами  прыжков  двадцать.  У  него  заломило  в
спине, в колене, слетела с головы шапка, а из раскрывшегося портфеля, как из
голубятни, вылетели бумаги.
   Схватившись за голову, он сел на мостовую.
   Срезая угол, мы видели, как его пленили и повели милиционеры.
   А между нами и погоней расстояние неизменно росло.
   У Гранатного переулка Есенин нырнул в черные чужие ворота,  а  я  побежал
дальше. Редкие ночные прохожие шарахались в стороны.
   Есенин после рассказывал, как обыскивали двор, в котором он прятался, как
он слышал приказ "стрелять", если обнаружат, и  как  он  вставил  палец  меж
десен, чтобы не стучали зубы.
   С час просидели мы на кроватях, дожидаясь Почем-Соли.
   А он явился только в десятом часу утра. Бедняга провел ночь в милиции. Не
помогли и мандаты с грозными подписями и печатями.
   Ругал нас последними словами:
   - Чего, олухи, побежали... Вшей из-за вас, чертей,  понабрался.  Ночь  не
спал. Проститутку пьяную в чувство приводил. Бумажник уперли...
   - А мы ничего себе - спали... на мягкой постельке.
   - Вот тебе, Почем-Соль, и мандат... а еще грозишь: "Имею право ареста  до
тридцати суток!" А самого... в каталажку... пфф...
   - Вовсе не "пфф"!.. А спрашивали: "Кто был с вами?" Говорю: "Поэты Есенин
и Мариенгоф".
   - Зачем сказал?
   - А что же, мне всю жизнь из-за вас, дьяволов, в каталажке сидеть?
   - Ну?
   - Ну, потом: "Почему побежали?" - "Потому, - отвечаю, -  идиоты".  Хорошо
еще, что дежурный попался толковый. "Известно дело, - говорит, - имажинисты"
- и отпустил, не составив протокола.
   Почем-Соль вез нам из Туркестана кишмиш, урюк, рис и разновсякого варенья
целые жбаны.
   А под Тулой заградительный продовольственный отряд, несмотря на имеющиеся
разрешения, все отобрал.
   "Заградилка" и ее начальник из гусарских вахмистров - рыжий, веснушчатый,
с носом, торчащим, как шпора, - славились на всю Россию своей лютостью.
 
   32
 
   В середине лета Почем-Соль получил командировку на Кавказ.
   - И мы с тобой.
   - Собирай чемоданы.
   Отдельный белый вагон туркестанских дорог. У нас  мягкое  купе.  Во  всем
вагоне четыре человека и проводник.
   Секретарем у Почем-Соли  мой  однокашник  по  Нижегородскому  дворянскому
институту - Василий Гастев. Малый такой, что на ходу подметки режет.
   Гастев в полной походной форме:  вплоть  до  полевого  бинокля.  Какие-то
невероятные нашивки у него на обшлаге. Почем-Соль железнодорожный  свой  чин
приравнивает чуть ли  не  к  командующему  армией,  а  Гастев  скромно  -  к
командиру полка.  Когда  является  он  к  дежурному  по  станции  и,  нервно
постукивая ногтем о желтую кобуру нагана,  требует  прицепки  нашего  вагона
"вне всякой очереди", у дежурного трясутся поджилки:
   - Слушаюсь: с первым отходящим.
   С таким секретарем совершаем путь до Ростова молниеносно.  Это  означает,
что вместо полагающихся по  тому  времени  пятнадцати  -  двадцати  дней  мы
выскакиваем из вагона на ростовском вокзале на пятые сутки.
   Одновременно Гастев и... администратор наших лекций.
   Мы с Есениным читаем  в  Ростове,  в  Таганроге.  В  Новочеркасске  после
громовой статьи местной  газеты  за  несколько  часов  до  начала  -  лекция
запрещается.
   На этот раз не спасает ни желтая гастевская кобура, ни карта местности на
полевой сумке, ни цейсовский бинокль.
   Газета сообщила неправдоподобнейшую историю имажинизма, "рокамболические"
наши биографии и под конец ехидно намекнула о таинственном отдельном вагоне,
в котором разъезжают молодые люди, и  о  боевом  администраторе,  украшенном
ромбами и красной звездой.
   С Почем-Солью после такой статьи стало скверно.
   Отдав распоряжение "отбыть с первым отходящим", он, переодевшись в чистые
исподники и рубаху, лег в своем купе - умирать.
   Мы пробовали успокаивать, давали клятвенные обещания, что впредь  никаких
лекций читать не будем, но безуспешно.  Он  был  сосредоточенно  молчалив  и
смотрел в пространство взглядом, блуждающим и  просветленным,  словно  врата
царствия небесного уже разверзлись перед ним.
   А на ночь принял касторки.
   Поезд шел по кубанской степи.
   К пустому пузырьку от касторки Есенин привязал веревку и, раскачивая  ею,
как паникадилом,  совершал  отпевание  над  холодеющим  в  суеверном  страхе
Почем-Солью. Действия возвышенных слов службы и тягучая грусть напева были б
для него губительны, если бы, к счастью,  вслед  за  этим  очень  быстро  не
наступил черед действию касторки.
   Волей-неволей Почем-Соли пришлось встать на ноги.
   Тогда Есенин придумывал новую пытку. Зная любовь  Почем-Соли  покушать  и
невозможность сего в данный момент, он приходил  в  купе  к  нему  с  полной
тарелкой нарезанных кружочками помидоров, лука, огурцов и крутых яиц (блюдо,
горячо обожаемое нашим другом) и,  усевшись  против,  начинал,  причмокивая,
причавкивая и прищелкивая языком, отправлять в рот ложку за ложкой.
   Почем-Соль обращался к Есенину молящим голосом:
   - Сереженька, уйди, пожалуйста.
   Причмокивания и прищелкивания становились яростней и язвительней.
   - Сережа, ты знаешь, как я люблю помидоры... У меня даже начинает  болеть
сердце.
   Но Есенин был неумолим.
   Тогда Почем-Соль ложился, закрывал глаза и наваливал подушку на уши.
   Есенин наклонялся над подушкой, приподнимал уголок  и  продолжал  чавкать
еще громогласней и нестерпимей.
   Почем-Соль  срывался  с  места.  Есенин  преследовал  его   с   тарелкой.
Почем-Соль хватал первый попавшийся предмет под руку и запускал им в  своего
истязателя. Тот увертывался.
   Тогда жертва кричала грозно и повелительно:
   - Гастев, наган!
   - А я уже все съел.
   И Есенин показывал пустую тарелку.
   Мы лежали  в  своем  купе.  Есенин,  уткнувшись  во  флоберовскую  "Мадам
Бовари". Некоторые страницы, особенно его восторгавшие, читал вслух.
   В хвосте поезда вдруг весело загалдели. От вагона к вагону  пошел  галдеж
по всему составу.
   Мы высунулись из окна.
   По степи вперегонки с нашим поездом  лупил  обалдевший  от  страха  перед
паровозом рыжий тоненький жеребенок.
   Зрелище было трогательное. Надрываясь  от  крика  и  размахивая  штанами,
Есенин подбадривал, подгонял скакуна.  Версты  две  железный  и  живой  конь
бежали вровень. Потом четвероногий стал отставать,  и  мы  потеряли  его  из
вида.
   Есенин ходил сам не свой.
   После  Кисловодска  он  написал  в  Харьков  письмо  девушке,  к  которой
относился нежно.
   Оно небезынтересно.
   Привожу:
   Милая, милая Женя! Ради Бога не подумайте,  что  мне  что-нибудь  от  Вас
нужно, я сам не знаю, почему это я стал  вдруг  Вам  учащенно  напоминать  о
себе, конечно, разные бывают  болезни,  но  все  они  проходят.  Думаю,  что
пройдет и эта.
   Сегодня утром мы из Кисловодска выехали в Баку, и, глядя из  окна  вагона
на эти кавказские пейзажи, внутри сделалось как-то тесно и неловко. Я  здесь
второй раз в этих местах и абсолютно  не  понимаю,  чем  поразили  они  тех,
которые создали  в  нас  образы  Терека,  Казбека,  Дарьяла  и  все  прочее.
Признаться, в Рязанской губ, я Кавказом был больше богат, чем здесь.  Сейчас
у меня зародилась мысль о вредности путешествий для меня.  Я  не  знаю,  что
было бы со мной, если б случайно мне пришлось  объездить  весь  земной  шар?
Конечно, если не пистолет юнкера Шмидта, то, во всяком  случае,  что-нибудь,
разрушающее чувство земного диапазона. Уж до того на этой  планете  тесно  и
скучно. Конечно, есть прыжки для живого, вроде перехода от коня к поезду, но
все это только ускорение или выпукление. По намекам это известно все гораздо
раньше и богаче. Трогает меня в  этом  только  грусть  за  уходящее,  милое,
родное, звериное и незыблемая сила мертвого, механического.
   Вот Вам наглядный случай из этого. Ехали мы от Тихорецкой  на  Пятигорск,
вдруг слышим крики, выглядываем в окно, и что же? Видим,  за  паровозом  что
есть силы скачет маленький жеребенок. Так скачет, что нам сразу стало  ясно,
что он почему-то вздумал обогнать его. Бежал он очень долго,  но  под  конец
стал уставать, и на какой-то станции его  поймали.  Эпизод  для  кого-нибудь
незначительный, а для меня он говорит очень  много.  Конь  стальной  победил
коня живого. И этот маленький жеребенок был  для  меня  наглядным,  дорогим,
вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно
походят на этого жеребенка тягательством живой силы с железной.
   Простите, милая, еще раз за то,  что  беспокою  Вас.  Мне  очень  грустно
сейчас, что  история  переживает  тяжелую  эпоху  умерщвления  личности  как
живого, ведь идет  совершенно  не  тот  социализм,  о  котором  я  думал,  а
определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены,  без  славы  и  без
мечтаний. Тесно в нем живому, тесно строящему  мост  в  мир  невидимый,  ибо
рубят и взрывают эти мосты из-под  ног  грядущих  поколений.  Конечно,  кому
откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда  ведь
бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а  в
нем не плавают.
   А в прогоне от Минеральных до Баку Есениным написана лучшая из его поэм -
"Сорокоуст". Жеребенок, пустившийся в тягу с  нашим  поездом,  запечатлен  в
образе, полном значимости и лирики, глубоко волнующей.
   В Дербенте наш проводник, набирая воду в колодце, упустил ведро.
   Есенин и его использовал в обращении к железному гостю в "Сорокоусте":
   Жаль, что в детстве тебя не пришлось
   Утопить, как ведро в колодце.
   В Петровском порту стоял целый состав малярийных  больных.  Нам  пришлось
видеть  припадки  поистине  ужасные.  Люди  прыгали  на  своих  досках,  как
резиновые  мячи,  скрежетали  зубами,  обливались  потом,  то  ледяным,   то
дымящимся, как кипяток.
   В "Сорокоусте":
   Се изб древенчатый живот
   Трясет стальная лихорадка!
 
   33
 
   Забыл рассказать.
   Случайно  на  платформе  ростовского  вокзала  я  столкнулся  с  Зинаидой
Николаевной Райх. Она ехала в Кисловодск.
   Зимой Зинаида Николаевна родила мальчика. У Есенина спросила по телефону:
   - Как назвать?
   Есенин думал-думал, выбирая не литературное имя, и сказал:
   - Константином.
   После крещения спохватился:
   - Черт побери, а ведь Бальмонта Константином зовут.
   Смотреть сына не поехал.
   Заметив на ростовской  платформе  меня  разговаривающим  с  Райх,  Есенин
описал полукруг на каблуках и, вскочив на рельсу, пошел в обратную  сторону,
ловя равновесие плавающими в воздухе руками.
   Зинаида Николаевна попросила:
   - Скажите Сереже, что я еду с Костей.  Он  его  не  видал.  Пусть  зайдет
взглянет. Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе.
   Я направился к Есенину. Передал просьбу.
   Сначала он заупрямился:
   - Не пойду. Не желаю. Нечего и незачем мне смотреть.
   - Пойди - скоро второй звонок. Сын же...
   Вошел в  купе,  сдвинув  брови.  Зинаида  Николаевна  развязала  ленточки
кружевного конвертика. Маленькое розовое существо барахтало ножками.
   - Фу... Черный... Есенины черные не бывают...
   - Сережа!
   Райх отвернулась к окну. Плечи вздрогнули.
   - Ну, Анатолий, поднимайся.
   И Есенин  легкой,  танцующей  походкой  вышел  в  коридор  международного
вагона.
 
   34
 
   На обратном пути в  Пятигорске  мы  узнали  о  неладах  в  Москве:  будто
согласно какому-то распоряжению прикрыты и наша  книжная  лавка,  и  "Стойло
Пегаса", и книги не вышли, об издании которых договорились с Кожебаткиным на
компанейских началах.
   У меня тропическая лихорадка - лежу пластом. Есенин уезжает в Москву один
с красноармейским эшелоном.
   Еще месяц я мотаюсь по Кавказу. Наш вагон прыгает,  словно  блоха,  между
Минеральными - Петровским портом - Баку.
   Наконец - восвояси. Мы в хвосте скорого на Москву. Белыми простынями  уже
застлана земля, а горы, как подушки, в сверкающих полотняных наволоках.
   В Москве случайно на улице встречаю первым Шершеневича. Я еду с  вокзала.
Из-под чемоданов, корзин, мешков торчит моя голова в летней светлой шляпе.
   Останавливаю извозчика. Шершеневич вскакивает на подножку:
   - Знаешь, арестован Сережа. Попал  в  какую-то  облаву.  Третий  день.  А
магазин ваш и "Стойло" открыты, книги вышли.
   Так с чемоданом, корзинами и мешками вместо дома несусь в Центропечать  к
Борису Федоровичу Малкину - нашему защитнику, палочке-выручалочке.
   - Что же это такое?.. Как же это  так?..  Борис  Федорович,  а?..  Сережа
арестован!
   Борис Федорович снимает телефонную трубку.
   А вечером Есенин дома. На физию  серой  тенью  легла  смешная  чумазость.
Щеки, губы, подбородок - в рыжей милой жесткой щетине. В  голубых  глазах  -
сквозь радость встречи - глубокая ссадина, точащая обидой.
   За чаем поет бандитскую:
   В жизни живем мы только раз,
   Когда отмычки есть у нас
   Думать не годится,
   В жизни что случится
   Эх, в жизни живем мы только раз.
 
   35
 
   Опять перебрались в Богословский. В тот же бахрушинский дом.
   У нас три комнаты, экономка (Эмилия) в кружевном накрахмаленном  фартучке
и борзой пес.
   Кормит нас Эмилия рябчиками, глухарями, пломбирами,  фруктовыми  муссами,
золотыми ромовыми бабами.
   Оба мы  необыкновенно  увлечены  образцовым  порядком,  хозяйственностью,
сытым благополучием.
   На брюках выутюжена складка;  воротнички,  платки,  рубахи  поразительной
белоснежности.
   Есенин мечтает:
   - Подожди, Анатолий, и  типография  своя  будет,  и  автомобиль  ржать  у
подъезда.
   Три дня подряд у нас обедает Орешин.
   На четвертый Есенин заявляет:
   - Не к нам он ходит, а ради мяса нашего да рябчиков жрать.
   Эмилия получает распоряжение "приготовить на обед картошку".
   - Вот посмотрю я, как он часто после картошки будет ходить.
   Словно в руку Есенину, после картофельного обеда  недели  две  Орешин  не
показывает носа.
   По вечерам частенько бываем на Пресне  у  Сергея  Тимофеевича  Коненкова.
Маленький ветхий белый домик - в нем мастерская и кухонька. В кухоньке живет
Коненков.  В  ней  же  Григорий  Александрович   -   коненковский   дворник,
коненковская нянька и верный друг.  Он  поучает  нас  мудрости.  У  Григория
Александровича лоб Сократа.
   Коненков тычет пальцем:
   - Ты его слушай да в коробок свой прячь: мудро он говорит: кто ты есть? А
есть ты человек. А человек есть - чело века. Понял?
   И, взяв гармошку, Коненков затягивает есенинское "яблочко":
   Эх, яблочко,
   Цвету звонкого,
   Пьем мы водочку
   Да у Коненкова.
   Один Новый год мы встречали в Доме печати.
   Есенина упросили  спеть  его  литературные  частушки.  Василий  Каменский
взялся подыгрывать на тальянке.
   Каменский уселся в кресле на эстраде. Есенин - у него на коленях.
   Начали:
   Я сидела на песке
   У моста высокого,
   Нету лучше из стихов
   Александра Блокова.
   Ходит Брюсов по Тверской
   Не мышой, а крысиной.
   Дядя, дядя, я большой,
   Скоро буду с лысиной.
   Ах, сыпь! Ах, жарь!
   Маяковский бездарь.
   Рожа краской питана,
   Обокрал Уитмена.
   Ох, батюшки, ох-ох-ох,
   Есть поэт Мариенгоф.
   Много кушал, много пил,
   Без подштанников ходил.
   Сделала свистулечку
   Из ореха грецкого,
   Нету яре и звончей
   Песен Городецкого.
   И, хитро глянув на  Каменского,  прижавшись  коварнейшим  образом  к  его
груди, запел во весь голос припасенную под конец частушку:
   Квас сухарный, квас янтарный,
   Бочка старо-новая,
   У Васятки у Каменского
   Голова дубовая.
   Туго набитый живот  зала  затрясся  от  хохота.  В  руках  растерявшегося
Каменского поперхнулась гармошка.
 
   36
 
   Зашел к нам на Никитскую в лавку  человек  -  предлагает  недорого  шапку
седого бобра. Надвинул Есенин шапку на свою золотую пену и пошел к  зеркалу.
Долго делал ямку посреди, слегка бекренил, выбивал из-под меха золотую прядь
и распушал ее. Важно пузыря губы, смотрел на  себя  в  стекло,  пока  сквозь
важн