ость не глянула на него из стекла улыбка, говорящая: "И до чего же это я
хорош в бобре!"
   Потом попримерил я.
   Со страхом глядел Есенин на блеск и на черное  масло  моих  расширяющихся
зрачков:
   - Знаешь, Анатолий, к тебе не того... Не очень...
   - А ты в ней, Сережа, гриба вроде... Березовика... Не идет...
   - Ну?
   Оба глубоко и с грустью вздохнули. Человек, принесший шапку,  переминался
с ноги на ногу.
   Я сказал:
   - Наплевать, что не к лицу... Зато тепло будет... Я бы взял.
   Есенин погладил бобра по серебряным иглам.
   - И мне бы тепло было! - произнес он мечтательно.
   Кожебаткин посоветовал:
   - А вы бы, господа, жребий метнули.
   И рассмеялся ноздрями, из которых торчал волос, густой и черный,  как  на
листочках для акварели.
   Мы с Есениным невозможно обрадовались.
   - Завязывай, Мелентьич, на платке узел.
   Кожебаткин вытащил из кармана платок, серый  и  унылый,  как  мостовая  в
осеннюю непогодь. Я подумал: "Должно быть, платок Александра Мелентьевича  -
ровесник его носкам".
   А у самого - замирала душа и трепыхалось сердце.
   Есенин от волнения хлопал себя ладонями по бокам, как курица крыльями.
   - Нну!..
   И Кожебаткин протянул кулак, из которого торчали два грязных и загадочных
ушка.
   Есенин впился в них глазами, морщил и тер  лоб,  шевелил  губами,  что-то
прикидывал  и  соображал.  Наконец  уверенно  ухватился  за  тот,  что   был
поморщинистей и погорбатей.
   Покупатели, что были в  лавке,  и  продавец  шапки  сомкнули  вокруг  нас
кольцо.
   Узел и бобровую шапку вытащил я.
   С того случая жребьеметание прочно внедрилось в нашу жизнь.
   Двадцать первый год балует нас двумя комнатами: одна похуже,  повыцвестей
обоями,  постарей  мебелью,  другая  -  с  министерским  письменным  столом,
английскими креслами и аршинным бордюром в коричневых хризантемах.
   Передо мной два есенинских кулака - в одном зажата бумажка.
   Пустая рука - пустая судьба.
   В непрекословной послушности року доходили мы до того, что  перед  дверью
уборной (когда обоим приспичивало одновременно) ломали  спичку.  Счастливец,
вытащивший серную головку, торжественно вступал в тронный зал.
 
   37
 
   Генерал Иванов,  получив  от  царя  приказ  прибыть  с  георгиевцами  для
усмирения февральского Петербурга, прежде  всего  вспомнил  о  своих  добрых
знакомых в столице и попросил адъютанта  купить  в  Могилеве  сотенку  яичек
из-под курицы и с полпуда сливочного масла.
   Пустячное дело! Пройдет по торцам Невского молодецким маршем георгиевский
батальон под охи и ахи медных труб, и конец всем революциям.
   А там - генерал отдаст яички добрым знакомым, погреет у  камелька  старые
ноги в красных лампасах,  побрюзжит,  поскрипит,  потешится  новым  орденом,
царской благодарностью - и обратно на фронт.
   Но яички так и не пришли по назначению.
   Март...
   Любовью гимназистки влюбилась Россия в Александра Федоровича Керенского.
   Ах, эта гимназическая любовь!
   Ах, непостоянное гимназическое сердце!
   Прошли медовые весенние месяцы.
   Июнь.
   Галицийские поля зацвели кровью.
   Заворочался недовольный фронт.
   Август.
   Корнилов поднимает с фронта туземный корпус.  Осетинские  и  дагестанские
полки. Генералы Крымов и Краснов принимают  командование.  Князь  Гагарин  с
черкесами и ингушами на подступах к Петербургу.
   Но телеграммы Керенского разбивают боевых генералов.
   Начало октября. Генералу Краснову сотник Карташов делает доклад.
   Входит Керенский.  Протягивает  руку  офицеру.  Тот  вытягивается,  стоит
смирно и не дает своей руки.
   Побледневший Керенский говорит:
   - Поручик, я подал вам руку.
   - Виноват, господин верховный главнокомандующий, я  не  могу  подать  вам
руки, я - корниловец, - отвечает сотник.
   Керенский не вполне угодил господам офицерам.
   А рабочим и солдатам?
   Еще меньше.
   Они своевременно об этом его уведомили. Правда, не столь  церемонно,  как
сотник Карташов.
   Одну неправдоподобь сменяет другая - более величественная.
   Девятнадцатые и двадцатые годы.
   Гражданская война.
   В Одесском Совете депутатов Муравьев говорит:
   - В одни сутки мы восстановили разрушенный Радой  сорокасаженный  мост  и
ворвались в Киев. Я приказал артиллерии бить по самым  большим  дворцам,  по
десятиэтажному дому Грушевского. Дом сгорел дотла. Я  зажег  город.  Бил  по
дворцам,  по  церквам,  по  попам,  по  монахам.  Двадцать   пятого   января
оборонческая Дума просила  перемирия.  В  ответ  я  велел  бить  химическими
удушливыми газами... Говоря по  прямому  проводу  с  Владимиром  Ильичем,  я
сказал ему, что хочу идти с революционными войсками завоевать весь мир.
   Шекспировский монолог.
   Литературу всегда уговаривают, чтобы она поглядывала на жизнь. Вот  мы  и
поглядывали.
   Однажды  имажинистам  показалось,  что  в  искусстве   поднимает   голову
формальная реакция.
   Верховный Совет имажинистов (Есенин, Шершеневич, Кусиков и я)  на  тайном
заседании решил объявить "всеобщую мобилизацию" в защиту левых форм.
   В маленькой тайной типографии мы  отпечатали  "приказ".  Ночью  вышли  на
улицы клеить его на заборах, стенах, столбах  Москвы  -  рядом  с  приказами
военного комиссариата в дни наиболее решительных боев с белыми армиями.
   Кухарки ранним утром разнесли по квартирам страшную новость о "всеобщей".
Перепуганный москвич толпами стоял перед "приказом". Одни вообще  ничего  не
понимали, другие читали только заглавие - хватались за головы и  бежали  как
оглашенные. "Приказ" предлагал такого-то числа и дня - всем! всем!  всем!  -
собраться на Театральной площади со знаменами и лозунгами, требующими защиты
левого искусства. Далее - шествие к Московскому Совету, речи и  предъявление
"пунктов".
   Около полудня к нам на Никитскую в книжную лавку прибежали  Шершеневич  и
Кусиков.
   Глаза у них были  вытаращены  и  лица  белы.  Кусиков  спросил,  медленно
ворочая одеревеневшим языком:
   - Ввы... еще... торгуете?..
   Есенин забеспокоился:
   - А вы?
   - Нас... уже!
   - Что уже?..
   - Запечатали... на мобилизацию... и...
   Кусиков холодными пальцами вынул  из  кармана  и  протянул  нам  узенькую
повестку.
   Есенин прочел грозный штамп.
   - Толя, пойдем... погуляем...
   И потянулся к шляпе.
   В этот момент перед зеркальным стеклом магазина остановился черный крытый
автомобиль. Из него выскочило два человека в кожаных куртках.
   Есенин отложил шляпу. Спасительное "погулять" слишком поздно пришло ему в
голову. Люди в черной коже вошли в магазин. А через несколько минут  Есенин,
Шершеневич, Кусиков и я были в МЧК.
   Следователь, силясь проглотить смешок, вел допрос.
   Есенин говорил:
   - Отец родной, я же с большевиками... я же  с  Октябрьской  революцией...
Читали мое:
   Мать моя родина,
   Я большевик. А он, - и тыкал в  меня  пальцем,  террор  воспел:  про  вас
писал... красный
   В этой черепов груде
   Наша красная месть!
   Шершеневич мягко касался есенинского плеча:
   -  Подожди,  Сережа,  подожди...  Товарищ  следователь,  к  сожалению,  в
последние  месяцы  от  русской  литературы  пошел  запашок   буниновщины   и
мережковщины...
   - Отец родной, это он верно говорит... завоняла... смердеть начала...
   Из-под вечного золотого следовательского пера ползли суровые  и  сердитые
буквы, а палец, которым чесал он свою макушку, ероша на ней белобрысый  пух,
был непростительно добродушен и несерьезен для такого учреждения.
   - Подпишитесь здесь.
   Мы молча поставили свои имена.
   И через час - на радостях  угощали  Шершеневича  и  Кусикова  у  себя  на
Богословском молодым кахетинским.
   Есенин напевал:
   Все, что было,
   Чем сердце ныло...
   А  назавтра,  согласно  данному  следователю  обязательству,  явились  на
Театральную площадь отменять мобилизацию.
   Черноволосые девушки не хотели  расходиться,  требуя  "стихов",  курчавые
юноши - "речей".
   Мы таинственно разводили руками. Отряд в десять всадников конной  милиции
переполнил нас гордостью.
   Есенин шепнул мне на ухо:
   - Мы вроде Марата... против него тоже,  когда  он  про  министра  Неккера
написал, двадцать тысяч конницы выставили.
 
   38
 
   Почем-Соль уезжал в Крым. Дела наши сложились так, что одному  необходимо
было остаться  в  Москве.  Тянем  жребий.  На  мою  долю  выпадает  поездка.
Уславливаемся, что следующая отлучка за Есениным.
   Возвращаюсь через месяц. Есенин читает первую главу "Пугачева":
   Ох, как устал и как болит нога.
   Ржет дорога в жуткое пространство..
   С первых строк чувствую в слове кровь и мясо. Вдавив  в  землю  ступни  и
пятки, крепко стоит стих.
   Я привез первое действие "Заговора дураков".
   Отправляемся распить бутылочку за возвращение и за  начало  драматических
поэм. С нами Почем-Соль.
   На Никитском бульваре в красном каменном доме  на  седьмом  этаже  у  Зои
Петровны  Шаговой  найдешь  не  только  что  николаевскую  "белую  головку",
перцовки и зубровки  Петра  Смирнова,  но  и  старое  бургундское  и  черный
английский ром.
   Легко взбегаем на нескончаемую лестницу. Звоним условленные  три  звонка.
Отворяется дверь. Смотрю: Есенин пятится.
   - Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. Входите... входите... и  вы...  и  вы...  А
теперь попрошу документы!.. - очень вежливо говорит человек при нагане.
   Везет нам последнее время на эти приятные встречи.
   В коридоре сидят с винтовками красноармейцы. Агенты производят обыск.
   - Я поэт Есенин!
   - Я поэт Мариенгоф!
   - Очень приятно.
   - Разрешите уйти...
   - К сожалению...
   Делать нечего - остаемся.
   - А пообедать разрешите?
   - Сделайте милость... Здесь и выпивочка найдется...  Не  правда  ли,  Зоя
Петровна?..
   Зоя Петровна пытается растянуть губы в угодливую улыбку. А  растягиваются
они в жалкую, испуганную гримасу.
   Почем-Соль дергает скулами, теребит бородавку  и  разворачивает  один  за
другим мандаты, каждый величиной с полотняную наволочку.
   На креслах, на  диване,  на  стульях  -  шатовские  посетители,  лишенные
аппетита и разговорчивости.
   В  час  ночи  на  двух  грузовых  автомобилях  мы,  компанией  человек  в
шестьдесят, отправляемся на Лубянку.
   Есенин деловито и строго нагрузил себя, меня и ПочемСоль подушками от Зои
Петровны, одеялами, головками сыра,  гусями,  курами,  свиными  корейками  и
телячьей ножкой.
   В "предварилке"  та  же  деловитость  и  распорядительность.  Наши  нары,
устланные бархатистыми одеялами, имеют уютный вид.
   Неожиданно исчезает одна подушка.
   Есенин кричит на всю камеру:
   - Если через десять минут подушка не будет на моей наре, потребую  общего
обыска... Слышите... вы... граждане... черт вас возьми!
   И подушка возвращается таинственным образом.
   Ордер на наше освобождение был подписан на третий день.
 
   39
 
   Есенин уехал с Почем-Солью в Бухару. Штат  нашего  друга  пополнился  еще
одним комическим персонажем - инженером Левой.
   Лева на коротеньких кривых  ножках,  покрыт  большой  головой  с  плешью,
розовой, как пятка у девушки. Глаза у него грустные, и весь он грустный, как
аптечная склянка.
   Лева любит поговорить об острых, жирных и  сдобных  яствах,  а  у  самого
катар желудка и ест  одни  каши,  которые  сам  он  же  варит  на  маленьком
собственном примусе в собственной медной кастрюле.
   От Минска и до Читы, от Батуми и до Самарканда  нет  такого  местечка,  в
котором бы у Левы не нашлось родственника.
   Этим он и завоевал сердце Почем-Соли.
   Есенин говорит:
   - Хороший человек! С  ним  не  пропадешь  -  на  колу  у  турка  встретит
троюродную тетю.
   Перед отъездом Почем-Соль поставил Леве условие:
   - Хочешь в моем штате состоять и в Туркестан ехать - купи себе инженерную
фуражку. Без бархатного околыша какой дурак  поверит,  что  ты  политехникум
окончил?
   Лева скуп до наивности, и такая трата ввергает его в пропасти уныния.
   Есенин уговаривает Почем-Соль:
   - Все равно никто не поверит.
   Лева бурчит:
   - Пгистал ко мне с фугажкой, как лавговый лист к заднице.
   Есенин поправляет:
   - Не лавровый. Лева, а банный - березовый.
   - Безгазлично... Я ему, дугаку, говогю... Тут фугашка пагшивая, а там тги
пуда муки за эти деньги купишь.
   Почем-Соль сердится:
   - Ничего вы не понимаете! Мне для красоты инженер нужен... Чтоб из окошка
вагона выглядывал.
   - Так ты инженерскую фуражку на проводника и надень.
   У Почем-Соль скулы бьют чечетку.
   Лева безнадежно машет рукой:
   - Чегт с тобой... пойду завтга на Сухагевку.
   Денег наскребли Есенину на поездку маловато. Советуемся с Левой - как  бы
увеличить капитал.
   Лева  потихоньку  от  Почем-Соли   сообщает,   что   в   Бухаре   золотые
десятирублевки дороже в три раза.
   Есенин дает ему денег:
   - Купи мне.
   На другой день  вместо  десятирублевок  Лева  приносит  кучу  обручальных
колец.
   Начинаем хохотать.
   Кольца все несуразные, огромные - хоть салфетку продевай.
   Лева резонно успокаивает:
   - Не  жениться  же  ты,  Сегежка,  собигаешься,  а  пгодавать...  Говогю,
загаботаешь - и загаботаешь.
   Возвратясь, смешно мне рассказывал Есенин, как бегал Лева, высунув  язык,
с этими кольцами по Ташкенту, шнырял по базарам и лавочкам и как пришлось  в
конце концов спустить их, понеся потери... Целую неделю Лева был  мрачен  и,
будто колдуя, шептал себе под нос холодными губами:
   - Убитки!.. какие убитки!..
   С дороги я получил от Есенина письмо:
   Милый Толя. Привет тебе и целование.
   Сейчас сижу в вагоне и ровно третий день  смотрю  из  окна  на  проклятую
Самару и не пойму никак - действительно  ли  я  ощущаю  все  это  или  читаю
"Мертвые души" с "Ревизором". Почем-Соль пьян и  уверяет  своего  знакомого,
что он написал  "Юрия  Милославского",  что  все  политические  тузы  -  его
приятели, что у него все "курьеры, курьеры, курьеры". Лева  сидит  хмурый  и
спрашивает меня чуть ли не по пяти раз в день о том, "съел ли  бы  я  сейчас
тарелку борща малороссийского". Мне вспоминается сейчас твоя  кислая  морда,
когда ты говорил о селедках. Если хочешь представить меня, то съешь  кусочек
и посмотри на себя в зеркало.
   Еду я, конечно, ничего, не без настроения все-таки, даже рад, что  плюнул
на эту проклятую Москву. Я сейчас собираю себя  и  гляжу  внутрь.  Последнее
происшествие меня таки сильно ошеломило. Больше, конечно, так пить я уже  не
буду, а сегодня,  например,  даже  совсем  отказался,  чтобы  посмотреть  на
пьяного Почем-Соль. Боже мой, какая это гадость, а  я,  вероятно,  еще  хуже
бывал.
   Климат здесь почему-то в этот год холоднее, чем у нас. Кой-где  даже  еще
снег. Так что голым я пока не хожу и сплю, покрываясь шубой. Провизии здесь,
конечно, до того "много", что я невольно спрашиваю в свою очередь  Леву:  "А
ты, Лева, съел бы сейчас колбасу?" Вот так сутки, другие, третьи, четвертые,
пятые, шестые едем, едем, а оглянешься в  окно  -  как  заколдованное  место
проклятая Самара.
   Вагон, конечно, хороший, но все-таки жаль,  что  это  не  ровное  стоячее
место. Бурливой голове трудно думается в такой  тряске.  За  поездом  у  нас
опять бежала лошадь  (не  жеребенок),  но  я  теперь  говорю:  "Природа,  ты
подражаешь Есенину".
   Итак, мой друг,  вспоминаю  тебя,  нашу  милую  Эмилию,  и  опять,  опять
возвращаемся к тому же: "Как ты думаешь.  Лева,  а  что  теперь  кушает  наш
Анатолий?"
   В общем, поездка очень славная. Я и всегда говорил себе,  что  проехаться
не мешает, особенно в такое время, когда масло в Москве 16 - 17, а здесь  25
- 30.
   Это, во-первых, экономно, а во-вторых, но, во-вторых, Ваня  (слышу,  Лева
за стеной посылает Почем-Соль к священной  матери),  это  на  второе  у  нас
полагается.
   Итак, ты видишь - все это довольно весело и занимательно, так что мне без
труда приходится ставить точку, чтоб поскорей отделаться  от  письма.  О,  я
недаром говорил себе, что с Почем-Солью ездить очень весело.
   Твой Сергун
   Привет Коненкову Сереже и Дав. Самойл.
   P.S. Прошло еще четыре дня с тех пор, как я написал тебе письмо, а мы еще
в Самаре. Сегодня с тоски, то есть с радости, вышел на платформу, подхожу  к
стенной газете и зрю, как самарское лито кроет имажинистов. Я даже не думал,
что мы здесь в такой моде...
 
   40
 
   В дни отсутствия Есенина я познакомился в шершеневической книжной лавочке
с актрисой Камерного театра Анной Никритиной (в будущем моей женой).
   Как-то в мягкую апрельскую ночь мы сидели у Каменного моста. Купол  храма
Христа плыл по темной воде Москвыреки, как огромная  золотая  лодка.  Тараща
глазища и шипя шинами, проносились по мосту редкие  автомобили.  Волны  били
свое холодное стеклянное тело о камень.
   Хотелось говорить о необычном и необычными словами.
   Я поднял камень и бросил в реку, в отражение купола храма.
   Золотая лодка брызнула искрами, сверкающей щепой и черными щелями.
   - Смотрите!
   По реке вновь плыло твердое и ровное золото.  А  о  булыжнике,  рассекшем
его, не было памяти и следа.
   Я говорил о дружбе, сравнивая ее с тенью собора в  реке,  и  о  женщинах,
которые у нас были, подобных камню.
   Потом завязал узел на платке, окунул конец в воду, мокрым затянул еще  и,
подавая Никритиной, сказал:
   - Теперь попробуйте... развяжите...
   Она подняла на меня глаза:
   - Зачем?
   - Будто каменным стал узел... вот и дружба наша с Есениным такая же...
   И заговорил о годах радостей общих и печалей, надежд и разуверений.
   Она улыбнулась:
   - В рифму и ямбом у вас, пожалуй, лучше получится.
   И мне самому стало немножко и смешно и  неловко  от  слов,  расхаживающих
по-индючьи важно.
   Мы разошлись с Есениным несколькими годами позже. Но теперь я  знаю,  что
это случилось не в двадцать четвертом  году,  после  возвращения  его  из-за
границы, а гораздо раньше. Может быть, даже  в  лавочке  Шершеневича,  когда
впервые я увидел Никритину. А может быть, в ту ночь,  когда  мне  захотелось
говорить о дружбе необычными словами.
 
   41
 
   Уже дымились серебряной пылью мостовые.  По  нашему  Богословскому  ходит
ветхий седенький дворник, похожий на коненковского деревянного  "старенького
старичка".  Будто  не  ноги  передвигает  он,  а  толстые  березовые,  низко
подрубленные пни. В руках у дворника - маленькая зеленая леечка. Из  нее  он
поливает дымящиеся пылью булыжники. Двигается медленно,  склоняя  узкую  шею
лейки, а та нехотя фыркает на горячий камень светлыми малюсенькими брызгами.
   Когда-то "старенький старичок" был садовником и поливал из зеленой  лейки
нежные розовые левкои.
   Тогда нужен был он и те цветы, пахнувшие хорошим французским мылом.
   А булыжники, которые поливает, начинают дымиться наново  раньше,  чем  он
дойдет до конца своей мостовой длиной в десяток сажен.
   Я с Никритиной возвращался с бегов.
   Как по клавишам рояля, били по камню подковы  рысака.  Никритина  еще  ни
разу  не  была  у  нас  в  доме.  Я  долго  уговаривал,  просил,   соблазнял
необыкновенным кулинарным искусством Эмилии.
   А когда она согласилась, одним легким духом взбежал три  этажа  и  вонзил
палец в звонок. Вонзив же, забыл вытащить. Обалдевший звонок горланил так же
громко, как мое сердце.
   Когда распахнулась дверь и на меня  глянули  удивленные,  перепуганные  и
любопытные глаза Эмилии, я мгновенно изобрел от них прикрытие  и  прозрачную
ложь:
   - Умираю от голода! есть! есть!
   В коридоре мешки с мукой, кишмишем, рисом и урюком.
   Влетел в комнату. Чемоданы, корзины, мешки.
   - Сергей Александрович приехали... вас побежали искать.
   Я по-ребячьи запрыгал, захлопал в ладоши и  схватил  Никритину  за  кисти
рук.
   А из них по капелькам вытекала теплота.
   В окно било солнце, не по-весеннему жаркое.
   - Я пойду...
   И она высвободила из моих пальцев две маленькие враждебные льдинки.
   Я проводил ее до  дому.  Прощаясь,  ловил  взгляд  и  не  мог  поймать  -
попадались стиснутые брови  и  ресницы,  волочащиеся  по  щекам,  как  махры
старомодной длинной юбк