Крохотные комнатушки с низкими  потолками,  крохотные  оконца,  крохотная
кухонька с огромной русской печью, дешевенькие обои, словно из  деревенского
ситца, пузатый комод, классики в издании приложения  к  "Ниве"  в  цветистых
переплетах - какая прелесть!
   Будто моя Пенза. Будто есенинская Рязань.
   Милый и заботливый Семен Федорович,  чтобы  жить  нам  как  у  Христа  за
пазухой, раздобыл (ах, шутник!) - горняшку.
   Красотке в феврале стукнуло девяносто три года.
   - Барышня она, - сообщил нам из осторожности, - предупредить просила.
   - Хорошо. Хорошо. Будем,  Семен  Федорович,  к  девичьему  ее  стыду  без
упрека.
   - Вот, вот!
   Звали мы барышню нашу "бабушкой-горняшкой", а она нас: одного - "черным",
другого - "белым".
   Семену Федоровичу на нас жаловалась:
   - Опять ноне привел белый...
   - Да кого привел, бабушка?
   - Тьфу! сказать стыдно.
   - Должно, знакомую свою, бабушка.
   - Тьфу! Тьфу!.. к одинокому мужчине, бессовестная. Хоть бы меня, барышню,
постыдилась.
   Или:
   - Уважь, батюшка, скажи ты черному, чтобы муку не сыпал.
   - Какую муку, бабушка?
   Знал, что разговор идет про пудру.
   - Смотреть  тошно:  муку  все  на  нос  сыплет.  И  пол  мне  весь  мукой
испакостил. Метешь! Метешь!
   Всякий раз, возвращаясь домой, мы с волнением нажимали пуговку звонка:  а
вдруг  да  и  некому  будет  открыть  двери  -  лежит  наша  бабушка-барышня
бездыханным телом.
   Глядь: нет, шлепает же  кожаной  пяткой,  кряхтит,  ключ  поворачивая.  И
отляжет камешек от сердца до следующего дня.
   Как-то здорово нас обчистили: и шубы  вынесли,  и  костюмы,  и  штиблеты.
Нешуточное дело было в те годы выправить себе одежку-обувку.
   Лежим в кроватях чернее тучи.
   Вдруг бабушкино кряхтенье на пороге.
   Смотрит она на нас лицом трагическим:
   - А у меня сало-о-оп украли.
   А Есенин в голос ей:
   - Слышишь, Толька, из сундука приданое бабушкино выкрали.
   И, перевернувшись на животы, уткнувшись носами в подушки, стали  кататься
мы в смехе, непристойнейшем для таких сугубо злокозненных обстоятельств.
   Хозяйственность   Семена   Федоровича,   наивность   квартирки,    тишина
Георгиевского переулка и романтичность нашей домоуправительницы  располагали
к работе.
   Помногу сидели мы за стихами, принялись оба за теорию имажинизма.
   Не  знаю,   куда   девалась   неоконченная   есенинская   рукопись.   Мой
"Буян-Остров" был издан Кожебаткиным к осени.
   Работа над теорией завела нас в фантастические дебри филологии.
   Доморощенную развели науку -  обнажая  и  обнаруживая  диковинные  подчас
образные корни и стволы в слове.
   Бывало, только продерешь со сна веки, а Есенин кричит:
   - Анатолий, крыса!
   Отвечаешь заспанным голосом:
   - Грызть.
   - А ну: производи от зерна.
   - Озер о, зрак.
   - А вот тоже хорош образ в корню: рука - ручей - река - речь...
   - Крыло - крыльцо...
   - Око - окно...
   Однажды, хитро поведя бровью, спросил:
   - Валяй производи от сора.
   И, не дав пораскинуть мозгами, проторжествовал:
   - Сортир!..
   - Эх, Вятка, да ведь sortir-то слово французское.
   Очень был обижен на меня за такой оборот дела. Весь вечер дулся.
   Казалось нам, что,  доказав  образный  рост  языка  в  его  младенчестве,
сделаем мы нашу теорию неоспоримой навечно.
   Поэзия  что  деревенское  одеяло,  сшитое  из   множества   пестроцветных
лоскутов.
   А мы прицепились к одному и знать больше ничего не желали.
   Так, один сельский поп прилепился со всем пылом  своего  разума  к  йоду.
Несокрушимую возымел веру в целительность и всеврачующую его благодать.
   Однажды матушка, стирая  пыль  со  шкафчика,  сронила  большую  боржомную
бутыль с йодом.
   Словно расплавленная медь разлилась по полу.
   Батюшка заголосил:
   - Ах, Господи Иисусе! ах, Господи  Иисусе!  несчастие-то  какое,  Господи
Иисусе!
   И живым манером, скинув порты и задрав рясу, сел пышными своими ягодицами
в лужу йода, приговаривая при этом:
   - И чтоб добро такое, Господи Иисусе, не пропадало!
   Матушку тоже приглашал:
   - Садись и ты, Марфа Петровна, органами благодать впитывать!
   Смех смехом, а правота правотой.
   Стою на Акуловой горе в Пушкине. На закорках у меня двухгодовалый пострел
мой - Кирилка. Смотрим оба на пламенно-красное заходящее солнце.
   Кирилл протягивает ручонку в закат и говорит:
   - Мяять (мяч).
   Еще посмотрел и, покачав головенкой, переменил решение:
   - Саал (шар).
   И наконец, ухватив меня пребольно за нос, очень, очень уверенный в  своей
догадке, произнес решительно:
   - Неть. Неть... тисы (часы).
   Каковы образы! Какова наглядность - нам в  подтверждение  -  о  словесных
формированиях.
 
   26
 
   У  Семена  Федоровича  где-то  в  Тамбовской  губернии  были   ребятишки.
Сообразил он их перевезти в Москву и по этому случаю начал присматривать нам
другую комнату.
   Сказал, что в том же Георгиевском хотели уплотниться князья В.
   Семена Федоровича князь предупредил:
   - Жидов и большевиков не пущу.
   На другой день отправились на осмотр "тихой пристани".
   Князю за шестьдесят, княгине под шестьдесят - оба  маленькие,  седенькие,
чистенькие.  И  комнатка  с  ними  схожая.  Сразу  она  и  мне   и   Есенину
приглянулась. Одно удивило, что всяческих столиков  в  комнате  понаставлено
штук пятнадцать:  круглые,  овальные,  ломберные,  чайные,  черного  дерева,
красного дерева,  из  березы  карельской,  из  ореха  какого-то  особого,  с
перламутровой инкрустацией, с мозаикой  деревянной  -  одним  словом,  и  не
перечислить всех сортов.
   Есенин скромненько так спросил:
   - Нельзя ли столиков пяточек вынести из комнаты?
   Князь и княгиня обиделись. Оба  сердито  замотали  головами  и  затуркали
ножками.
   Пришлось согласиться на столики. Стали прощаться. Князь,  протянув  руку,
спрашивает:
   - Значит, вы будете жить?
   А Есенину послышалось вместо "жить" - "жид".
   Говорит испуганно:
   - Что вы, князь, я не жид... я не жид!
   Князь и княгиня переглянулись. Глаза их метнули недоверчивые огоньки.
   Сердито захлопнулась за нами дверь.
   Утром, за чаем, Семен  Федорович  передал  Князев  ответ,  гласящий,  что
"рыжий" (Есенин) беспременно жид и большевик, а насчет "высокого"  они  тоже
не вполне уверены - во всяком случае, в дом  свой  ни  за  какие  деньги  не
пустят.
   Есенин чуть блюдечко от удивления не проглотил.
 
   27
 
   В весеннюю ростепель собрались в Харьков. Всякий столичанин тогда  мечтал
о белом украинском хлебе, сале, сахаре, о том,  чтобы  хоть  недельку-другую
поработало брюхо, как в осень мельница.
   Старая моя нянька так говорила о Москве:
   - Уж и жизнь! уж и жизнь! В рот не бери и на двор не ходи.
   Весь  последний  месяц  Есенин  счастливо  играл  в  карты.   К   поездке
поднасобирались деньги.
   Сначала садились за стол оба - я проигрывал, он выигрывал.
   На заре вытрясем бумажники: один с деньжищами, другой пустой.
   Подсчитаем - все так на так.
   Есенин сказал:
   - Анатолий, сиди дома. Не игра получается, а одно баловство. Только  ночи
попусту теряем.
   Стал ходить один.
   Играл свирепо.
   Сорвет ли чей банк, удачно ли промечет, никогда своих денег на  столе  не
держит. По всем растычет  карманам:  и  в  брючные,  и  в  жилеточные,  и  в
пиджачные.
   Если карта переменится - кармана три вывернет, скажет:
   - Я пустой.
   Придет домой, растолкает меня и станет из остальных уцелевших карманов на
одеяло выпотрашивать хрусткие бумажки:
   - Вот, смекай, как играть надо!
   Накануне отъезда у нас в Георгиевском  Шварц  читал  свое  "Евангелие  от
Иуды".
   Шварц  -  любопытнейший  человек.  Больших   знаний,   тонкой   культуры,
своеобразной мысли. Блестящий доцент Московского университета с вдохновенным
цинизмом проповедовал апологию мещанства. В герани, канарейке  и  граммофоне
видел счастливую будущность человечества.
   Когда вкусовые потребности одних  возрастут  до  понимания  необходимости
розовенького цветочка на своем подоконнике, а изощренность других опростится
до щелканья желтой птички - наступит золотой век.
   На эстраде всегда Шварц был увлекателен, едок и острословен.
   Как несправедливо, что  маленькая  черная  фигурка  с  абсолютно  круглой
бледной головой и постоянным в глазу моноклем  на  широком  шнуре  ушла,  не
оставив после себя следа.
   Походил он на палку черного дерева  с  шаром  из  слоновой  кости  вместо
ручки.
   Шварц двенадцать лет писал "Евангелие от Иуды".
   Впервые его прочесть решил у нас - тогда самых  молодых,  самых  "левых",
самых бесцеремонных к литературным богам и божкам.
   Объяснил:
   - Мне нос важен. Чтобы разнюхали: с тухлятинкой или без тухлятинки. А  на
сей предмет у этих носы самые подходящие.
   На чтение позвали мы Кожебаткина и еще двух-трех наших друзей.
   "Евангелие" Шварцу не удалось.
   Видимо, он ожидал, что три его печатных листика, на которые положено было
двенадцать лет работы, поразят громом "Войны и мира".
   Шварц кончил читать и в необычайном волнении выплюнул из глаза монокль.
   Есенин дружески положил ему руку на колено:
   - А знаете, Шварц, ерунда-а-а!.. Такой вы смелый человек, а перед Иисусом
словно институточка с книксочками и приседаньицами. Помните, как у  апостола
сказано: "Вот человек, который любит  есть  и  пить  вино,  друг  мытарям  и
грешникам". Вот бы и валяли. Образ-то какой можно было закатить. А то развел
патоку... да еще "от Иуды".
   И, безнадежно махнув рукой, Есенин нежно заулыбался.
   Этой же ночью Шварц застрелился.
   Узнали мы о его смерти утром.
   В Харьков отходил поезд в четыре.  Хотелось  бежать  из  Москвы,  заткнув
кулаками уши и придушив мозг.
   На вокзале нас ждали. В теплушке весело потрескивала  железная  печка.  В
соседнем вагоне ехали красноармейцы.
   Еще с Москвы стали они горланить песни и балагурить. Один,  голубоглазый,
с добрыми широкими скулами, ноздрями, расставленными как рогатка,  и  мягким
пухлым ртом, чудесно играл на гармошке.
   На какой-то станции я  замешкался  с  кипятком.  Поезд  тронулся.  Насилу
вскочил в вагон к красноармейцам.
   Не доезжая Тулы, поезд крепко пошел.
   Вдали по насыпи бежала большая белая собака, весело виляя хвостом.
   Голубоглазый отложил гармонь и, вскинув винтовку, неожиданно выстрелил.
   Собака, только что весело  вилявшая  хвостом,  ткнулась  носом  в  землю,
мелькнула в воздухе белыми лапами и свалилась с насыпи в ров.
   Довольный выстрелом, красноармеец повернул ко мне свое широкоскулое  лицо
с пухлым ртом, расползшимся в добродушную улыбку:
   - Во как ее...
   И еще одна подобная же улыбка, как заноза, застряла у меня в памяти.
   Во дворе у нас жил водопроводчик. Жена его умерла  от  тифа.  Остался  на
руках неудачливый (вроде как бы юродивенький) мальчонка лет пяти.
   Водопроводчик  все  ходил  по  разным  учреждениям,  по   детским   домам
пристраивать мальчика.
   Я при встречах интересовался:
   - Ну как - пристроили Володюху?
   - Обещали, Анатолий Борисович, в ближайшем будущем.
   В следующий раз сообщал:
   - Просили наведаться через недельку.
   Или:
   - Сказали, чтоб маненько повременил.
   И все в том же духе.
   Случилось, что встретил я водопроводчика с другим ответом:
   - Пристроил, Анатолий Борисович, пристроил моего Володюху.
   И с тою же улыбкой - в ласковости своей хорошо мне знакомой -  рассказал,
каким образом пристроил: взял на Ярославском вокзале билет, сел с  Володюхой
в поезд, а в Сергееве, когда мальчонка заснул, тихонько вышел  из  вагона  и
сел в поезд, идущий в Москву.
   А Володюха поехал дальше.
 
   28
 
   Идем по  Харькову  -  Есенин  в  меховой  куртке,  я  в  пальто  тяжелого
английского драпа, а по Сумской молодые люди щеголяют в одних пиджаках.
   В руках у Есенина записка с адресом Льва Осиповича Повицкого  -  большого
его приятеля.
   В восемнадцатом году Повицкий жил в Туле у брата на пивоваренном  заводе.
Есенин с Сергеем Клычковым гостили у них изрядное время.
   Часто потом вспоминали они об этом гощенье, и всегда радостно.
   А Повицкому Есенин писал дурашливые письма с такими стихами Крученыха:
   Утомилась, долго бегая,
   Моя вороха пеленок,
   Слышит: кто-то, как цыпленок,
   Тонко, жалобно пищит:
   "Пить, пить".
   Прислонивши локоток,
   Видит: в небе без порток
   Скачет, пляшет мил дружок.
   У Повицкого же рассчитывали найти в Харькове кровать и угол.
   Спрашиваем у встречных:
   - Как пройти?
   Чистильщик сапог наяривает кому-то полоской  бархата  на  хромовом  носке
ботинка сногсшибательный глянец.
   - Пойду, Анатолий, узнаю у щеголя дорогу.
   - Поди.
   - Скажите, пожалуйста, товарищ...
   Товарищ  на  голос  оборачивается  и,  оставив  чистильщика  с   повисшей
недоуменно в воздухе полоской бархата, бросается с  раскрытыми  объятиями  к
Есенину:
   - Сережа!
   - А мы тебя, разэнтакий, ищем. Познакомьтесь: Мариенгоф - Повицкий.
   Повицкий подхватил нас  под  руки  и  потащил  к  своим  друзьям,  обещая
гостеприимство и любовь. Сам он тоже у когото ютился.
   Миновали улицу, скосили два-три переулка.
   - Ну, ты, Лев Осипович, ступай вперед и вопроси. Обрадуются - кличь  нас,
а если не очень, повернем оглобли.
   Не прошло и минуты, как навстречу нам выпорхнуло с писком и  визгом  штук
шесть девиц.
   Повицкий был доволен:
   - Что я говорил? А?
   Из огромной столовой вытащили обеденный стол и  вместо  него  двуспальный
волосяной матрац поставили на пол.
   Было похоже, что знают они нас каждого лет по  десять,  что  давным-давно
ожидали приезда, что матрац для того только и припасен, а столовая для этого
именно предназначена.
   Есть же на свете теплые люди!
   От Москвы до Харькова ехали суток восемь -  по  ночам  в  очередь  топили
печь, а когда спали, под кость на  бедре  подкладывали  ладонь,  чтобы  было
помягче.
   Девицы стали укладывать нас  "почивать"  в  девятом  часу,  а  мы  и  для
приличия не противились.  Словно  в  подкованный  тяжелый  солдатский  сапог
усталость обула веки.
   Как уснули на правом боку, так и проснулись на нем в первом часу дня,  ни
разу за ночь не повернувшись.
   Все шесть девиц ходили на цыпочках.
   В темный занавес своей горячей ладонью уперлось весеннее солнце.
   Есенин лежал ко мне затылком.
   Я стал мохрявить его волосы.
   - Чего роешься?
   - Эх, Вятка, плохо твое дело. На макушке плешинка в серебряный пятачок.
   - Что ты?..
   И стал ловить серебряный пятачок двумя зеркалами, одно наводя на другое.
   Любили мы в ту крепкую и тугую юность потолковать о  неподходящих  вещах:
выдумывали январский иней  в  волосах,  несуществующие  серебряные  пятачки,
осеннюю прохладу в густой горячей крови.
   Есенин отложил зеркала и потянулся к карандашу.
   Сердцу, как и языку, приятна нежная горечь.
   Прямо в кровати, с маху, почти набело (что случалось редко и  было  не  в
тогдашних правилах) написал трогательное лирическое стихотворение.
   Через час за завтраком он уже читал благоговейно внимавшим девицам:
   По-осеннему кычет сова
   Над раздольем дорожной рани.
   Облетает моя голова,
   Куст волос золотистый вянет.
   Полевое степное "ку-гу",
   Здравствуй, мать голубая осина!
   Скоро месяц, купаясь в снегу,
   Сядет в редкие кудри сына.
   Скоро мне без листвы холодеть,
   Звоном звезд насыпая уши.
   Без меня будут юноши петь,
   Не меня будут старцы слушать.
   В Харькове жил Велимир Хлебников. Решили  его  проведать.  Очень  большая
квадратная комната. В углу железная кровать без матраца и тюфяка,  в  другом
углу табурет. На нем обгрызки  кожи,  дратва,  старая  оторванная  подметка,
сапожная игла и шило.
   Хлебников сидит на полу  и  копошится  в  каких-то  ржавых,  без  шляпок,
гвоздиках. На правой руке у него ботинок.
   Он встал нам навстречу и протянул руку с ботинком.
   Я, улыбаясь, пожал башмак. Хлебников даже не заметил.
   Есенин спросил:
   - Это что у вас, Велимир Викторович, сапог вместо перчатки?
   Хлебников сконфузился и покраснел ушами - узкими, длинными,  похожими  на
спущенные рога:
   - Вот... сам сапоги тачаю... Садитесь...
   Сели на кровать.
   - Вот...
   И обвел большими  серыми  глазами,  "чистыми,  как  у  святых  на  иконах
Дионисия Глушицкого, пустынный квадрат, оклеенный выцветшими обоями.
   - Комната вот... прекрасная... только не  люблю  вот...  мебели  много...
лишняя она... мешает.
   Я подумал, что Хлебников шутит.
   А он говорил строго, тормоша волосы, низко, под машинку остриженные после
тифа.
   Голова  у  Хлебникова  узкая  и  длинная,  как  стакан  простого  стекла,
просвечивающий зеленым.
   - И спать бы вот можно на полу... а табурет нужен заместо стола...  я  на
подоконнике... пишу... керосина у меня  нет...  вот  и  учусь  в  темноте...
писать... всю ночь сегодня... поэму...
   И показал лист бумаги, исчерченный каракулями, сидящими  друг  на  друге,
сцепившимися и переплетшимися.
   Невозможно было прочесть ни одного слова.
   - Вы что ж, разбираете это?
   - Нет... думал вот, строк сто написал... а когда рассвело... вот и...
   Глаза стали горькими.
   - Поэму жаль... вот... Ну, ничего... я научусь в темноте...
   На Хлебникове длинный сюртук с шелковыми лацканами и  парусиновые  брюки,
стянутые ниже колен обмотками.
   Подкладка пальто служит простыней.
   Хлебников смотрит на мою голову - разделенную блестящим,  как  перламутр,
пробором и выутюженную жесткой щеткой:
   - Мариенгоф,  мне  нравится  ваша  прическа...  я  вот  тоже  такую  себе
сделаю...
   Есенин говорит:
   - Велимир Викторович, вы ведь  Председатель  Земного  Шара.  Мы  хотим  в
городском  Харьковском  театре  всенародно  и   торжественным   церемониалом
упрочить ваше избрание.
   Хлебников благодарно жмет нам руки.
   Неделю спустя перед тысячеглазым залом совершается ритуал.
   Хлебников, в холщовой рясе, босой  и  со  скрещенными  на  груди  руками,
выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты посвящения его в Председатели.
   После каждого четверостишия, как условлено, он произносит:
   - Верую.
   Говорит "верую" так тихо, что мы только угадываем слово.  Есенин  толкает
его в бок:
   - Велимир, говорите громче. Публика ни черта не слышит.
   Хлебников поднимает на него недоумевающие глаза, как  бы  спрашивая:  "Но
при чем же здесь публика?"
   И еще тише, одним движением рта, повторяет:
   - Верую.
   В заключение, как символ Земного Шара,  надеваем  ему  на  палец  кольцо,
взятое на минуточку у четвертого участника вечера - Бориса Глубоковского.
   Опускается занавес.
   Глубоковский подходит к Хлебникову:
   - Велимир, снимай кольцо.
   Хлебников смотрит на него испуганно и прячет руку за спину.
   Глубоковский сердится:
   - Брось дурака ломать, отдавай кольцо!
   Есенин надрывается от смеха.
   У Хлебникова белеют губы:
   - Это... это... Шар... символ Земного Шара... А я вот - меня... Есенин  и
Мариенгоф в Председатели...
   Глубоковский,  теряя  терпение,  грубо  стаскивает   кольцо   с   пальца.
Председатель  Земного  Шара  Хлебников,  уткнувшись  в  пыльную  театральную
кулису, плачет большими, как у лошади, слезами.
   Перед отъездом в Москву отпечатали  мы  в  Харькове  сборничек  "Харчевня
зорь".
   Есенин поместил в нем "Кобыльи корабли", я - "Встречу", Хлебников - поэму
и небольшое стихотворение:
   Голгофа
   Мариенгофа.
   Город
   Распорот.
   Воскресение
   Есенина.
   Господи, отелись
   В шубе из лис.
 
   30
 
   В  пасхальную  ночь  на  харьковском  бульваре,  вымощенном  человеческой
толпой, читали стихи.
   Есенин - своего "Пантократора".
   В колокольный звон вклинивал высоким голосом:
   Не молиться тебе, а лаяться
   Научил ты меня, Господь.
   Толпа в шлемах,  кепках  и  картузах,  подобно  огромной  черной  ручище,
сжималась в кулак.
   А слова падали, как медные пятаки на асфальт:
   И за эти седины кудрявые,
   За копейки с златых осин
   Я кричу тебе: "К черту старое! ",
   Непокорный, разбойный сын.
   К