тоящую первую роль!
   Под руководством Марджанова и Дуван-Торцова начиналась сценическая  жизнь
Анны Борисовны Никритиной. И роль "внучки" в ходкой пьесе "Роман"  Никритина
сыграла с настоящим блеском.  Киевские  опродкомовцы  -  те  самые,  которые
работали за Нюшу, - все явились на  премьеру.  Нет,  недаром  они  заполняли
журналы - "исходящий"  и  "входящий"!  -  артистка  Никритина  не  посрамила
киевское советское учреждение.
   От имени канцелярии опродкома Анна Борисовна получила свои первые цветы -
большой красно-белый букет. А замзава бухгалтерии сказал после спектакля:
   - Хорошо дала типа, Нюшечка! Хотя и немного  было  этого  типа  твоего  в
постановке, а все же хорошо! Погоди, мацюпусенькая. Погоди, нэнько.  Я  тоже
не враз замзава сделался.  Потоптал  стежки  и  дорожки,  покуда  до  своего
кабинета с телефоном дошел. И-и-и-и потоптал! А ты побыстрей пойдешь...
   Так Анна Борисовна стала артисткой".
   Потом  Юрий  Павлович  стал  читать  о  ролях,  ролях,  ролях,  сыгранных
Никритиной в Полтаве, Киеве, Воронеже, Москве и Ленинграде.
   А кончил следующим образом:
   "Анна Борисовна артистка всем сердцем, всем своим существом.  Вне  театра
для нее нет радостей. Мне довелось следить за  Никритиной,  когда  в  театре
читались новые пьесы. Каждой  удачной  строке,  каждой  реплике,  написанной
остро, хлестко,  театрально  -  она  радовалась.  Но  как  только  драматург
погружался  в  тестообразное  драмадельство,  Анна   Борисовна   словно   бы
грустнела, я бы даже сказал, - обижалась! По ходу чтения было ясно, что  для
Никритиной в пьесе нет роли, однако она радовалась  и  огорчалась  так,  как
будто это имеет к ней самое прямое, личное отношение. Так же радуется она  и
огорчается на каждом просмотре спектакля в своем театре. Если все  хорошо  -
Анна Борисовна сияет, хотя она в данном случае только зритель, если  худо  -
она погружается в черную меланхолию...
   - Я позволю себе кончить свое краткое вступительное  слово,  -  продолжал
Герман, - тем же самым опродкомовским окном, с  которого  я  начал.  На  мой
взгляд, Анна Борисовна по  своему  характеру  с  тех  опродкомовских  времен
нисколько  не  изменилась.  Ради  роли  с  ниточкой,  ради  образа,  который
интересно сыграть, заслуженная артистка РСФСР, как та киевская девочка Нюша,
и теперь вылезет из  окна,  но  не  только  из  первого  этажа,  и  Анатолий
Борисович возражать не будет, но только даст руководящее указание:
   - По трубе, по трубе, по водосточной трубе спускайся,  Нюшка.  Небось  не
семнадцать тебе годков-то... к сожалению.
   В этом секрет успехов Анны Борисовны Никритиной, в этом залог ее  будущих
удач".
 
   * * *
 
   Возобновили старый-престарый фильм "Отец Сергий" по Толстому.
   В кино "Аврора", что на Невском возле "Гастронома" N 1,  в  переполненном
зале было так тихо, словно затаил дыхание один человек, а не тысяча.
   Вдруг из тишины, из темноты раздался низкий женский голос:
   - Ему надо бы не палец рубить!
 
   * * *
 
   Моя утренняя и ежевечерняя молитва:
   - Господи, не  делай  из  меня  ханжи.  Не  делай,  пожалуйста,  и  после
шестидесяти, когда стану пенсионером.
 
   * * *
 
   Встретился с Шостаковичем в филармонической  ложе.  Шестьсот  километров,
отделяющие Москву от Ленинграда, жестоко развели нас.
   - Это сущее безобразие! - сказал Шостакович, сведя брови.
   Дело в том, что опять по всей  Руси  меня  прорабатывали  за  "Наследного
принца". Усердствовали  в  этом  (устно  и  печатно)  те  дисциплинированные
товарищи, которые не читали  и  не  видали  моей  новой  пьесы.  Изъяли  все
стеклографические экземпляры  сразу  же,  а  запретили  "Наследного  принца"
накануне московских генеральных репетиций.
   - Ничего, ничего, Анатолий Борисович, будет у вас лучше...
   Фраза эта меня несколько удивила. Она была  неожиданна  для  Шостаковича.
При Сталине он обычно говорил:
   - Ничего, ничего, Анатолий Борисович, будет хуже.
   Когда-то в одном эстетствующем доме я  любовался  превосходным  портретом
кисти Серова. Но картина была повешена криво. И от этого, рядом с восторгом,
во мне все время пульсировало другое чувство - какое-то раздражение. В жизни
необыкновенный Шостакович, выражаясь образно,  тоже  был  "подвешен  криво".
Требовались очень хорошие нервы, чтобы  полностью  наслаждаться  встречей  с
ним.
 
   * * *
 
   Съезд  партии.  Троцкий  покаялся.   Выступает   Надежда   Константиновна
Крупская. Она говорит, что вот-де  Лев  Давидович  признал  свои  ошибки,  и
теперь можно прекратить проработку его (смысл выступления).
   Сталин в гневе. Насупился. Шевелятся его усы. Бурчит. Но довольно громко,
чтобы сидящие поблизости слышали его:
   - Еще одно такое ее выступление, и я сделаю Фотиеву вдовой Ленина.
   Это мне рассказал Борис Евгеньевич Этингоф. Он  сидел  в  первом  ряду  и
собственными ушами слышал сталинское бурчание.
 
   * * *
 
   У  нас  выпустили  два  фильма  о  Глинке.  Оба,  как   положено,   самые
мармеладные. А глинковский приятель,  бывший  в  Берлине  у  смертного  одра
композитора, писал Ивану Сергеевичу Тургеневу, что Глинка умирал в  обществе
двух девок и до последнего издыхания он глумился над  жизнью,  глумился  над
смертью и просил своих девок сделать "по-маленькому  и  побольшому"  на  его
могиле. Потом-де на ней "цветы вырастут".
   Презираю, презираю, презираю наше мармеладное искусство!
 
   * * *
 
   Решил  купить  себе  палку.  Захожу  в  магазин,  прошу:  "Покажите  мне,
пожалуйста, вон ту". Работник прилавка протягивает. Пробую, опираюсь.
   - Коротковата! Дайте, пожалуйста, подлинней.
   - Все палки, гражданин, стандартные.
   - Да что вы! А вот Господь Бог делает людей не стандартными.
   Поправив на носу очки,  работник  прилавка  спрашивает  меня  со  строгой
иронией:
   - Не работает ли ваш Господь Бог лучше советской власти?
   Храбро отвечаю:
   - Чуть-чуть.
   При Сталине после такого ответа работник прилавка уже звонил бы в ГПУ,  а
ночью за мной приехал "черный ворон".
   Мой потомок, вероятно, скажет:
   - Неправдоподобно! Невероятно!
   Поверьте мне, любезный потомок, при Сталине я бы  никогда  не  был  столь
храбр в магазине.
 
   * * *
 
   - Папа, когда ты умрешь, я буду носить твои костюмы. Правда?
   - А я мамины платья, когда она тоже умрет.
   - Папа умрет раньше. У него сердце больное.
   - Нет, мама! Нет, мама!..
   И сестренка, хлопая в ладоши, прыгает на одной ноге.
   - Наследники!.. - бурчит папа.
   В эту минуту входит мама.
   - Что у вас тут за спор?
   - Выпори их, пожалуйста.
   - А чем они провинились?
   Папа рассказывает.
   - Ах ты, дрянь! - восклицает мама. И отдирает за уши свою  размечтавшуюся
наследницу.
   - Будешь ты у меня радоваться!.. будешь... что я скоро умру!..
   А наследник выходит сухим из воды.
   - Так он же главный ожидатель, - обиженно говорит папа.
   - Оставь!.. Ты всегда за эту  противную  девчонку  заступаешься.  А  ведь
она...
   Папа перебивает:
   - Ты, Варя, совершенно лишена чувства юмора. Впрочем, как и еще девяносто
девять процентов женщин.
   - Но и тебе, дорогой, не очень-то весело от всего этого.
   Украдкой  пощупывая  пульс,  папа  признается  самому   себе,   что   ему
действительно от всего этого не очень весело.
   Словом, воскресенье было испорчено.
 
   * * *
 
   В Древнем Риме у ног статуй Свободы, этих прекрасных  женщин  с  величаво
поднятой головой, всегда лежала кошка. Она являлась символом свободы.
   Великолепный символ!
   Умная преданная собака - всегда  раб  человека.  Кошка  -  ни  при  каких
условиях. Эта маленькая гордая  родственница  тигра  -  существо  свободное.
Сколько бы ни пытались люди полностью подчинить ее своей  воле,  это  им  не
удавалось. Львы и  тигры  более  податливы.  Кошка  поступает  так,  как  ей
хочется, как ей нравится, как ей угодно, нагло пренебрегая нашими желаниями.
А понимает их превосходно. Право, не хуже собаки.
   Не зная души, ума и характера кошки, глупцы говорят:  "Глупое  животное!"
Стоит ли следовать за глупцами?
   У нас в доме кошек не заводили. Отец сначала  был  страстным  лошадником,
потом - собачником. Это стало семейным. Поэтому с кошкой, вернее с котом,  я
познакомился поздно, когда мне уже перевалило за пятьдесят.
   Вот как это случилось.
   Прихожу поздним вечером к Сергею Образцову (он  только  что  вернулся  из
Чехословакии) и... разеваю от изумления рот:  в  передней  на  полу  возятся
какие-то непонятные зверьки, словно убежавшие с формалистической картины.
   - Что это такое?
   - Кот и кошка.
   - Это... кот и кошка?
   - Да.
   - Перестань, перестань. Я что-то таких не видывал.
   - Вероятно. У нас в России сиамцев как  будто  нет.  Мне  их  подарили  в
Праге.
   - Это что... супруги?
   - Да. Папа и мама. Она уже в интересном положении.
   - В таком случае, Сережа, первенца ты подаришь мне.
   - Обязательно.
   И 7 ноября 1950 года мы его получили.
   "Окрещен Сережей", - немедленно протелеграфировал я в Москву.
   К вечеру пришла ответная телеграмма:
   "Спасибо. Образцов".
   Сиамец стал третьим человеком у нас в семье.
   Об его поразительном интеллекте я не напишу книгу только из  страха,  что
мне, автору "Романа без вранья", читатели не  поверят.  Но  об  одной  черте
характера сиамца, о его необыкновенной  обидчивости,  я  все-таки  расскажу,
причем самую чистую правду, хотя она может показаться неправдоподобной.
   Всякую ночь Сережа спал третьим в нашей кровати. Сон у него, впрочем, как
и у всех его сородичей,  был  завидным.  Ложился  он  в  ногах  и  спал,  не
шевельнув ухом, ровно до  шести.  Точен  он  был,  как  старинный  будильник
Мозера.  В  шесть  часов  кот  открывал  глаза,  позевывал,  потягивался   и
нежнейшими шажками направлялся к Никритиной - поцеловать ее.  Обязательно  в
губы. После чего забирался под одеяло,  клал  морду  на  ее  плечо  и  опять
сладко, с посапыванием, засыпал до начала  девятого  -  это  значит  до  той
минуты, как проснусь я и, заложив руки за голову, лягу на спину.  Тогда  кот
переползал на мой живот и, свернувшись в клубочек, нежился на нем еще  минут
двадцать. Само собой, я не  смел  шевельнуться  Всю  эту  неизменную  ночную
процедуру Фрейд бы назвал "ритуалом сна". Боже, до чего  же  он  был  точен,
этот ритуал!
   Но вот однажды мы явились из гостей  под  утро.  Когда  наступила  минута
"поцелуя в губы", Никритина только что заснула. "Отстань, Сережа!" - сердито
сказала она и спихнула с кровати нашего "третьего".
   Сиамец воспринял это как незаслуженное оскорбление, как измену.  А  может
быть, как покушение на его  права,  на  его  безусловную  свободу  -  всегда
поступать, как угодно кошачьей его душе. Не повернув головы и важно  вытянув
хвост, неторопливо вышел  он  из  комнаты.  Нет,  разумеется,  не  вышел,  а
удалился.  Именно  удалился.  И...  решительно  прекратил  с   нами   всякие
отношения.
   - Но почему же с нами обоими? - недоумевал я.
   - Вероятно, по пословице: муж и жена - одна сатана, - сказала Никритина.
   Раньше было так: где мы, там и  Сережа.  А  после  этой,  нанесенной  ему
смертельной обиды, стало: где мы - там его нет.
   Я нервничал, горевал, сокрушался, подлизывался,  заискивал,  вымаливал  у
него прощение. Напрасно! Сиамец был неумолим целую неделю. И только когда он
решил, что достаточно проучил нас, милостиво снял опалу. Теперь, слава Богу,
все по-прежнему: в доме опять мир, покой, хорошее  настроение,  улыбка;  кот
по-прежнему за завтраком, обедом и ужином сидит на своем стуле  за  овальным
столом, лежит у меня на коленях, когда я работаю, слушает наши  разговоры  и
ровно в шесть часов утра целует Никритину в губы.
 
   * * *
 
   Лев Толстой сообщил Лескову:
   "Совестно писать про людей, которых не было и  которые  ничего  этого  не
делали. Что-то не то. Форма ли эта художественная изжила,  повести  отживают
или я отживаю?"
   Это и меня (как Толстого!) преследует  постоянно.  Но  я  посамоуверенней
Льва Николаевича. Я говорю: "К черту все высосанное из пальца! К чему валять
дурака и морочить людей  старомодными  романами  и  повестушками".  Впрочем,
люди,  по-настоящему  интеллигентные,  давно  уж  этой   муры   не   читают,
предпочитая ей мемуары, дневники, письма.
 
   * * *
 
   Почти все женщины - сводни. Даже в молодости. Даже если они носят корону.
И неплохо носят. Так было с Екатериной II, с Елизаветой  Петровной.  Обожают
это дело, обожают сводничать.
 
   * * *
 
   Станиславский сказал Книппер-Чеховой про "Вишневый сад":
   "Первый акт читал, комедию, второй сильно захватил, в 3-м потел, а в  4-м
ревел сплошь".
   Вот это читатель!  Да  и  автор  ничего  себе.  От  нашего  Софронова  не
вспотеешь.
   А Горький в "Вишневом саде" ничего не понял.
   "Слушал  пьесу  Чехова,  -  пишет  он,  -  в  чтении  она  не  производит
впечатления сильной вещи..."
 
   * * *
 
   - Говорят, что самоубийство - слабость. Нет, нет! А  я  уважаю,  завидую.
Это сила. Завидую Маяковскому, Есенину!
   Это сказал мне Шостакович в сорок восьмом году, летом, в Келломяках.
   До переезда его в Москву мы хорошо дружили. Не было вечерушки  у  Дмитрия
Дмитриевича без нас и в нашем доме без него.
 
   * * *
 
   Как-то я гулял  с  одним  остроумцем  по  Невскому.  На  углу  Караванной
появился Шостакович.
   Остроумец сказал:
   - Вот идет самый обыкновенный гений.
 
   * * *
 
   - Чехов - это Пушкин в прозе.
   Лучше не определишь!
 
   * * *
 
   Возвращаюсь к назойливым мыслям.
   Как-то Лев Николаевич сказал:
   "Возьмешься иногда за перо, напишешь вроде того,  что  "Рано  утром  Иван
Никитич встал с постели и позвал к себе сына..." и вдруг совестно  сделается
и бросишь перо. Зачем врать, старик? Ведь этого не  было  и  никакого  Ивана
Никитича ты не знаешь".
   Мне думается, что состояние это самое общеписательское, если, разумеется,
писатель не  форменная  дубина.  Именно  поэтому  я  перешел  от  романов  к
мемуарам, к дневникам.
   Сочинять пьесы тоже совестно.
 
   * * *
 
   Философы предпочитали быть холостяками: Кант, Спиноза, Декарт, Лейбниц.
   Не завидую им. Но жену надо с умом выбирать. Это потрудней, чем  написать
"Критику чистого разума".
 
   * * *
 
   Спиноза, между  прочим,  считал,  что  профессиональные  политики  скорее
злоумышляют против людей, чем заботятся о них.
   Какое  огромное  количество  людей  Сталин  сделал  подлецами,  то   есть
доносчиками, лжецами,  шпионами,  палачами,  убийцами,  изменниками.  Друзья
стали предавать своих друзей, дети - матерей и отцов, отцы и матери - детей,
мужья - жен, жены - мужей, возлюбленные - возлюбленных.
   А где Шекспир, где Данте, где Байрон этой непостижимой эпохи?
 
   * * *
 
   Встречаясь с нашими чиновниками,  даже  высокопоставленными,  я  невольно
вспоминаю слова Кромвеля:
   "Меня больше теперь беспокоят дураки, чем мерзавцы".
 
   * * *
 
   Платон говорил:
   "Человек любящий божественнее человека любимого".
   Конечно!
 
   * * *
 
   Сократ   даже   философствовать   предпочитал   с    красивыми    людьми.
Преимущественно молодыми.
   Ну что ж - древние греки за это и поступили с ним  по-сталински:  сначала
посадили, а потом отправили на тот свет.
 
   * * *
 
   Древние Афины были очень маленькой страной. Меньше  какого-нибудь  нашего
района. А какие сверстники  были  у  Платона:  Софокл,  Еврипид,  Аристофан,
Фукидид, Ксенофонт, Пракситель, Фидий!..
   Это значит, что на гениев бывают эпохи урожайные и  неурожайные.  Почему?
Отчего?.. Не забыть бы, в свое время, спросить об этом  у  Бога.  Только  он
один и может ответить.
 
   * * *
 
   Секст Эмпирик цитировал великого Зенона:
   "Если бы женщина была больна и он помог ей, растирая ее тело, - кто  счел
бы это постыдным? А если мужчина радует ее другим трением и успокаивает этим
ее желания и она от этого рожает прекрасных детей, - неужели это постыдно?"
 
   * * *
 
   Писатель больше, чем неписатель, думает о жизни. Это, в сущности, и  есть
его основное дело - думать "вообще", думать о жизни. Занимаются этим  или  с
пером в руке, или за пишущей машинкой, или лежа на тахте, заложив  руки  под
голову. Суть не в том - где и как... Это второстепенная деталь! Главное же и
необходимейшее, как сказано, думать о жизни. Этим писатель и  отличается  от
инженеров, врачей, рабочих, крестьян, футболистов,  артистов,  художников  и
всех прочих. Их главное дело в другом. О жизни они  могут  думать  только  в
свободное время, которого у людей пока  не  слишком  много.  А  если  думать
"вообще" не хочется,  и  не  надо.  Беды  большой  нет.  От  этого,  скажем,
футболист не будет хуже бить по воротам.
   Один довольно известный газетчик, выйдя из больницы, рассказывал:
   - Рядом со мной на койке лежал Лев Григорьевич из обувной артели.  Он  от
радикулита маялся. Как-то  просыпаюсь  я  от  его  стона.  Ну,  само  собой,
спрашиваю:
   - Что, Лев Григорьевич, больно?
   Он отвечает со стоном:
   - Не-е-т.
   Недоумеваю:
   - А что же вы стонете?
   - Было больно. Третьего дня очень больно было.
   Надо зарубить себе на носу: уж если стонать, то от сегодняшней боли.
 
   * * *
 
   Про режиссера Хохлова, с сонными  глазами  посапывающего  на  репетициях,
актеры Большого драматического театра говорили:
   - Хохлов умер, но тело его живет.
   А другого режиссера, тоже довольно  известного  и  того  же  "почтенного"
возраста, актеры прозвали:
   - Бодрый маразм!
   Вот бы под конец жизни угодить в золотую середину.
 
   * * *
 
   Мишке Софронову дали трешницу. Он сказал:
   - На эти деньги я куплю барбарисок и  раздам  всем  хулиганам  в  классе.
Тогда они меня не будут бить.
   И еще: как-то вхожу во двор и вижу такую картину - стоит, подбоченившись,
глухонемой Петька, а перед ним на коленях Мишка. И бьет земные поклоны.  Они
сверстники.
   - Миша! Миша! - подзываю я коленопреклоненного.
   Он  поднимается,  неторопливо  отряхивает  штаны  и,  пригладив  хохолок,
подходит ко мне.
   - Чего это ты перед Петькой распластался?
   - Да так, на всякий случай. Он ведь гроза нашего двора.
   Поразительный парень этот Мишка. Очень современен. Далеко пойдет.
 
   * * *
 
   В последней сценической  редакции  Городничий  у  Гоголя,  как  известно,
говорит:
   "Я пригласил вас,  господа,  с  тем,  чтобы  сообщить  вам  пренеприятное
известие: к нам едет ревизор".
   Пятнадцать слов.
   А в первой редакции было:
   "Я  пригласил  вас,  господа...  Вот  и  Антона  Антоновича,  и  Григория
Петровича, и Христиана Ивановича, и всех вас для того, чтобы  сообщить  одно
чрезвычайно  важное  известие,  которое,  признаюсь  вам,  чрезвычайно  меня
потревожило. И вдруг  сего  дня  неожиданное  известие,  что  отправился  из
Петербурга чиновник с секретным предписанием обревизовать все относящееся по
части управления и именно в нашу губернию, что уже выехал десять дней  назад
тому и с часу на час должен быть, если  не  действительно  уже  находится  в
нашем городе".
   То есть 78 слов.
   Во второй редакции было - 45.
   В третьей - 32.
   А в четвертой, как сказано, в беловой - 15.
   Ну, а у нас? Где они - эти  четвертые  редакции?  Не  приучены.  Некогда.
Заседания  в  Союзе  писателей,  совещания,  собрания,  партсобрания,  бюро,
партбюро, секретариат, президиум, правление, выборы, перевыборы...  Трудятся
товарищи писатели. Запыхались.
   Вот и результаты!
 
   * * *
 
   Это хорошо сказано про язык: "за белыми березками мокрый теленочек".
 
   * * *
 
   В девятнадцатом году выходил на трибуну Вадим Шершеневич и говорил:
   "Видите ли, товарищи, я поэт гениальный".
   Примерно то же самое говорили и Есенин, и я, и  даже  Рюрик  Ивнев  своим
тоненьким девическим голоском.
   В больших переполненных залах - умные улыбались, наивные  верили,  дураки
злились и негодовали. А  говорилось  это  главным  образом  для  них  -  для
дураков.
   "Гусей хочется по