откуда
   Приносят мне дымящееся блюдо?
   - Следующее!
   Наплевать мне, что вы красавица.
   Дело, друг мой, не только в роже.
   В этот век говорят: "Он мне нравится".
   А сказать: "Я люблю", - вы не можете.
   - Следующее!
   - "Судьба или злая хозяйка".
   - Так-с.
   "Эй, человек, это ты звучишь гордо?"
   И в морду! в морду! в морду!
   - Следующее!
   Я в городе. А как в лесу.
   И вечный страх в себе несу.
   "Дружи!"
   Какой же, к черту, смысл и толк?
   Я думал: друг, а это волк.
   "Люби!"
   И вот хриплю средь ночи я:
   В моих объятиях змея.
   - Следующее!
   -  Васи-и-лий  Иванович...   -   жалобно   пролепетала   преданнейшая   и
мучительнейшая из жен.
   - Следующее!
   - А может быть, Толя, хватит? И так всю душу вывернул. А я ведь здоровая,
у меня воспаления в легких не было.
   - Это будет последнее, Ниночка. В две строчки. Вроде как на бис.
   - Спасибо тебе. Толя. Большое спасибо.
   И я умру, по всей вероятности.
   Чушь! В жизни бывают и покрупней неприятности.
   Василий  Иванович  взял  со  стола  вечное  перо  и  записную  книжку   в
темно-красном переплете:
   - Диктуй, поэт.
   И, записав шесть стихотворений, обнял меня:
   - Спасибо, брат.
   - А у тебя, Вася, есть что-нибудь новенькое?
   - Вот, если желаешь - поэма Максимилиана Волошина.
   - Этого только не хватало! Ведь она длиннющая!
   - Помолчи, Нина.
   - Очень, Вася, желаю, - сказал я. - Прочти, сделай милость.
   - Ну тебя, бессердечный! Знала бы, не привозила.
   - Нина-а-а!
   Супруга даже перепугалась. До того это было громоподобно.
   И Качалов стал читать из той же записной  книжки  "Дом  поэта".  Поэму  о
коктебельском доме Волошина, где во время гражданской войны  находили  приют
"и красный партизан, и белый офицер".
   - Может, Василий Иванович, поставишь термометр? А?  Поставь-ка.  Поставь.
На. Я стряхнула.
   - Зачем же ставить-то? Ведь мне сегодня не скучно.
   Тогда беспокойная наша подруга, расстегнув гипюровую кофточку,  поставила
термометр себе:
   - Наверно, поднялась. И все  ты,  Анатолий,  ты!  Зверем  был,  зверем  и
остался. Хоть кол на голове теши.
   А глаза ее уже светились добротой.
   Шопеновский прелюд доносился из салона.
   Я показал на толстую рукопись, что лежала на столе:
   - Это чье произведение?
   - Станиславского. Из новой книги. О работе с актером.
   - Интересно?
   - Да как тебе сказать... Азбука!
   -  Ну,  пора!  И,  пожалуйста,  Толя,  больше  ни  о  чем  не  спрашивай.
Поднимайся-ка, поднимайся! Надо и честь знать.
   Зима ушла, стряхнув снег со своих плеч.
   При царе уже звонили бы великопостные колокола.
   Мы  обменялись  со  своим  парнем   жилплощадью:   Кирка   перебрался   в
отремонтированную бывшую ванную комнату, а мы в ту, где он проживал  сначала
в фибровом чемодане, а потом в кроватке с пестрыми шнурами.
   Комната была узкая, длинная, с двумя окнами в двух стенах.
   Однажды меня осенило.
   - Нюха, - воскликнул я, - а  ведь  мы  можем  превратить  эту  уродину  в
роскошную квартиру из двух клетушек.
   - Гениальная идея! - немедленно согласилась спутница моей жизни.
   Она, как и все интеллигентные женщины той эпохи, мечтала  если  уж  не  о
квартире, то хотя бы о некоем ее подобии.
   Как это ни удивительно, но ровно через неделю мы уже  воздвигли  фанерную
стену с фанерной дверцей. Обе комнаты (назовем их так) были окрашены клеевой
краской, потолки оштукатурены, оконные рамы побелены. В спальной поместились
ореховая  тумба  с  трельяжиком  и  полуторный  матрац,  покрытый  цветастым
украинским ковром, а в столовой-кабинете - "боярские" толстоногие  табуреты,
скамья и стол. Все это из мореного дуба, кустарного олонецкого производства.
   До сих пор я не могу  понять,  откуда  у  нас  взялись  деньги  на  такую
потрясающую обстановку и на такой грандиозный ремонт. Ведь и  сейчас,  через
тридцать восемь лет, спутница моей жизни, давным-давно ставшая заслуженной и
орденоносной,  с  гордостью  сообщает:  "Вы   знаете,   я   себе   построила
демисезонное пальто!"
   Подруги и приятельницы, появляясь в нашей  новой  квартире,  всплескивали
руками:
   - Ах!..
   А мужчины баритонили и басили:
   - Ну прямо кремлевские палаты шестнадцатого века!
   - Ничего, Нюшка, не поделаешь, - сказал я. - Раз уж мы с  тобой  закатили
себе такие боярские палаты, придется теперь и новоселье боярское закатывать.
   - Это мысль!
   - Значит, закатим?
   - Закатим!
   Сказано - сделано. Дня через три я уже говорил с Литовцевой по телефону.
   - Итак, Ниночка, ждем.
   - Спасибо, Толя. Явимся. Ровно в семь. Василий  Иванович  теперь  ложится
спать в десять. Профессора велели.
   Я слегка ехидничаю:
   - А если он занят в спектакле?
   - Василий Иванович теперь два раза в месяц играет. Ролей-то нет. Не дают.
   - Что ж, приходите в семь. Время  детское.  Самое  подходящее  для  нашей
компании. Ребеночек Оленька Пыжова тоже в семь явится.
   - Очень приятно. Давно не виделись. Только вчера у нас до  глубокой  ночи
проторчала. Всему дому спать не давала.
   - Когда же выкатилась?
   - Да  разве  она  выкатится  сама!  Я  ее,  нахалку,  выкатила.  Половина
двенадцатого.
   - Вот беда! Так, может, ее не звать?
   - Да как же ты ее, хулиганку, не  позовешь?  Сама  придет.  Носом  почует
новоселье. Зови уж, зови. Обязательно, Толя, позови.
   - Слушаюсь.
   В сердце у Литовцевой, в ее большом сердце, Ольга  Пыжова  прочно  заняла
третье место: на первом, конечно, был Василий  Иванович,  на  втором  -  сын
Дима, на третьем - она.
   - И прими. Толя, во внимание, что  Василий  Иванович  на  строгой  диете.
Почти ничего не ест. Велели худеть.
   - Ладно. Буду морить его голодом. И тебя заодно.
   - Мори, мори. Благодарна тебе буду. Еще одно условие, самое  решительное:
чтоб водкой и не пахло.
   - Что-то плохо тебя слышу, Ниночка. Повтори.
   - Чтоб водкой в доме и не пахло.
   - Опять ничего не понял.
   - Да ты, мой друг, на ухо туговат стал.
   - Вчера надуло.
   - Кто тебя надул? Кто? Шершеневич?
   - Нет, ветер.
   Она сочувствовала:
   - Ах ты Господи!
   И с удручающим упорством повторила:
   - Чтоб водкой в доме...
   - Что? Как? Громче, Нина. Громче.
   Она стала кричать вовсю, что есть духу.
   - Не слышу, Ниночка, не слышу.
   - Ах, ты не слышишь?. Ну  тогда  и  приглашай  своих  Таировых,  а  мы  с
Василием Ивановичем не придем.
   Я прикрыл ладонью черную пасть телефонной трубки:
   - Кошмар, Нюшка!.. Чтоб ни одной рюмки на столе. Чтоб водкой и не пахло.
   Никритина глубоко вздохнула.
   А из черного уха несется пронзительный вой и свист. Это Литовцева дула  в
трубку, решив, что телефон испортился.
   - Ты меня слышишь, Толя? Слышишь?
   - Увы! Слышу
   - Даешь слово?
   - Вынужден. А пивка можно?
   - Боже упаси! Никаких пив!
   Голос у меня стал жалобным:
   - Так у нас раки будут.
   - Раки? Небось маленькие? Еще подавишься.
   - Нет, довольно крупные.
   - Будем запивать ваших раков лимонадом. Купи несколько бутылок.  На  нашу
долю одну
   - Слушаюсь.
   - Василию Ивановичу нельзя много  пить,  а  то  живот  раздувается.  Так,
значит, ты мне даешь слово?
   Отвечаю почти сквозь слезы:
   - Дал, дал! Чтоб тебе пусто было!
   Вспомнился Тургенев. В 1869 году какой-то французский журнальчик попросил
Ивана Сергеевича ответить на несколько вопросов. Среди них был и такой:
   "Ваше любимое кушанье и напитки?"
   "Беф и шампанское", - бодро ответил наш знаменитый соотечественник.
   Через одиннадцать лет журнальчик повторил свою анкету
   "Ваше любимое кушанье?"
   "Все, что хорошо переваривается", - с  ворчливой  стариковской  мудростью
написал Тургенев.
   В институтские годы я горько плакал, дочитывая "Отцы и дети".  А  теперь,
признаюсь, этот коротенький стариковский ответ мне кажется несравненно более
драматичным.
   Надо сказать, что и другие ответы Ивана Сергеевича были прелестны:
   "К какому пороку вы наиболее снисходительны?"
   "Ко всем".
   "Любимые вами качества у женщины?"
   "Восемнадцатилетний возраст!"
   Первой к нам явилась Пыжова - половина седьмого.  Не  переступив  порога,
начала шуметь:
   - Черт знает что такое! Вот гады - ни обед,  ни  ужин!  Какой  идиот  это
выдумал?
   - Никритина.
   - Что? Я?
   - Ах, вредная Мартышка!.. Иди ко мне. Иди немедленно! Я тебя  разорву  на
части!
   И женщины нежно целуются. Потом Пыжова целуется и со мной.  Актрисам  это
дозволено. А когда целуются актеры, они под ваши губы подставляют свою щеку.
Меня это бесит. Теперь я нашел выход: тоже подставляю щеку. Потремся одна  о
другую, и все.
   - Раздевайся, Ольга.
   - При Нюшке?
   - Я вам не помешаю. Мне надо раков варить.
   - Подожди, вредная!
   Пыжова сбрасывает мне на руки пальто.
   - Раков-то, по слухам, заготовили четыре сотни?
   - Одну.
   - Маловато! Но каждый рак, говорят, в пол-аршина?
   - Нет, в полтора.
   - А ну-ка, милашка. - Она прищелкивает языком. -  Пока  наши  старики  не
пожаловали, хлопнем по стопочке под рачка.
   - А хлопнуть лимонадику, ангел мой, под рачка не желаешь?
   - Гад, не кощунствуй!
   - У нас в доме, Олечка, с нынешнего дня водкой и не пахнет.
   - Так!
   - Взгляни: на столе ни единой рюмочки.
   - Где мое пальто?
   - На вешалке.
   Пыжова отправляется за ним, но по  дороге  по  причине  мне  не  понятной
раздумывает уходить.
   Я приветствую ее возвращение:
   - Здравствуйте! Прошу к зеркалу. Вам, сударыня, необходимо попудриться.
   - Неужели даже вспотела с горя?
   Она хватает пуховку и, подув на нее, страстно пудрится:
   - А вы слыхали, ребятки, какая в нашей семье трагедия?
   - Понятия не имеем.
   - В МХАТе Васеньку обидели. Смертельно!
   - Да что ты?
   - Сегодня на доске вывешено... о "Трех сестрах". Немирович снял  Качалова
с Вершинина. Играть будет Болдуман.
   - Что?..
   Зрачки у Никритиной расширяются от возмущения:
   - Неслыханно!
   - Обычное театральное идиотство, - говорю я.
   Она продолжает кипеть:
   - Терпеть не могу режиссеров! Особенно гениальных!
   - Ух, парадоксик! - воскликнула Пыжова. - Дай  я  тебя  за  него  чмокну!
Нашего малоносого Оскара Уайльда.
   - Да! Предпочитаю  самых  бездарных  режиссеров.  Эти  хоть  работать  не
мешают! Ролей не портят! И спектакли тоже!  Своими  выкрутасами...  Качалов,
видите ли, им плох, а Болдуман хорош!
   - Театр падает и падает, - произносит Пыжова с надгробной  интонацией.  -
Что будет?
   Я успокаиваю:
   - Он, Олечка, третье тысячелетие  падает.  Уже  в  Древнем  Риме  трагика
победил комедиант, комедианта -  акробат  и  акробата  -  гладиатор.  Будьте
философами, мои милые актрисы. Болдуман все-таки не гладиатор. А вот то, что
в конце концов футбол победит Станиславского и  Мейерхольда,  в  этом  я  не
сомневаюсь.
   Часы бьют семь.
   - Наша Ниночка, - говорит Пыжова,  -  у  расписания  чуть  в  обморок  не
грохнулась. Спасибо, Борис Ливанов локотком подпер.
   - А потом что было?
   - Побежала, прихрамывая, к Немировичу.
   - Правильно! - гремит Никритина. - И выдала ему?
   - Кинулась на него, как тигрица.
   - Правильно!
   - Борис у дверей в щелку подглядывал. Плечиками, говорит, трясет:  "Сами,
Владимир Иванович, сами объявите Качалову эту новость! А меня уж увольте  от
этого. Увольте! Я домой не пойду, пока вы ему не объявите. Так  в  театре  и
буду ночевать..."
   В эту минуту у парадной двери раздаются наши четыре звонка.
   - К нам!
   - Ка-ча-ло-вы! - шепчет Никритина  и  в  полном  изнеможении  садится  на
табуретку. - Иди, Толя. Встречай. А я не могу. Чего доброго, разревусь.
   - Вот тебе и раки с лимонадом! - мычит Пыжова.
   Иду. Повертываю ключ. Снимаю с двери цепочку.
   - А Василию Ивановичу-то в Художественном театре в морду плюнули.
   Этой фразой здоровается Литовцева. Такое приветствие не явилось для  меня
неожиданным. Наша подруга имела обыкновение брать быка за  рога  и  говорить
прямьми словами о том, что происходит в мире.
   - Почему же в морду? Почему - плюнули? - спокойно  возражает  Качалов.  -
Всего-навсего хорошую роль у меня отобрали. И не по злобе это,  Нина.  А  из
художественных соображений. Театр-то у нас Художественный.
   - Ах, Василий Иванович, вечно ты со своим  прекраснодушием!  Юродивеньким
прямо стал. Блаженненьким! Только железных вериг на твоей старой  шее  и  не
хватает.
   В этом злосчастном кругу продолжает вертеться наш разговор.
   - Раки!.. Раки!.. Раки!..
   Хозяйка выносит их на большом фаянсовом блюде. Дымящиеся,  пунцовые,  они
прелестно пахнут лавровым листом и похожи  на  причудливые  цветы  абхазских
полутропиков.
   За Никритиной на расстоянии аршина вышагивает Пыжова,  торжественно  неся
над головой лимонадные бутылки:
   - Лимонадик!.. Лимонадик!.. Лимонадик!..
   Разноцветные глаза ее сверкают злорадством:
   - Холодненький!.. Сладенький!.. Сахариновый!..
   И она издевательски ставит бутылки перед  Качаловым.  Он,  как  известно,
никогда не был горячим сторонником сухого закона.
   - Откупоривай, Вася. Откупоривай, родненький, свой любимый напиток.
   Это ее месть. Лимонадная месть.
   - Давай, Ольга, штопор.
   - Извольте.
   - Премного! - невозмутимо благодарит Качалов.
   И умело откупоривает бутылку за бутылкой.
   - С каким удовольствием, Васенька, ты их откупориваешь. Смотреть любо.
   Гости и хозяева принимаются за раков.
   Стопки то и дело наполняются шипящей водицей на сахарине.
   Через самое короткое время Качалов говорит:
   - Прошу прощения.
   И выходит из-за стола.
   -  Ты  это  куда,  Василий  Иванович?  -  дрожащим  голосом  интересуется
Литовцева.
   - Прошу прощения, по надобности.
   Качалов уходит.
   Возвращается.
   С аппетитом ест раков. Но... минут  через  десять  опять  поднимается  со
стула.
   - Ты, Василий Иванович, что-то постарел. Больно уж часто бегаешь.
   - Вероятно, Нина, это из-за лимонада. С непривычки, видишь ли.
   Супруга беспокойно ерзает на стуле:
   - Уж лучше б нарзану купили.
   - А еще лучше бы, Ниночка...
   Литовцева перебивает:
   - Ваших советов, Василий Иванович, не спрашивают.
   - Молчу.
   - Ты же сама, Ниночка, распорядилась, - оправдывается огорченная хозяйка.
   - Откуда же я знала, что он так разбегается от лимонада.
   Пыжова ворчит:
   - Проклятые раки! Работы с ними не оберешься! Пропади они  пропадом!..  А
ну-ка, хозяюшка, дай мне еще рачка.
   На  ее  тарелке  целая  гора  красных  панцирей,   разодранных   клешней,
выпотрошенных животов  и  длинных  морд  с  черными  выкатившимися  глазами,
похожими на крупную дробь.
   Качалов опять величественно удаляется.
   - Третий раз за какие-нибудь полчаса! - презрительно фыркает супруга.
   - Ниночка, не волнуйся, - успокаивает Пыжова. - Это полезно.
   - Просто-напросто старческое недержание. Больше, Василий  Иванович,  тебе
не дам ни глотка.
   Она говорит ему и "вы" и "ты". По настроению. А сын Дима - называет  отца
"Вася". Это тепло, это дружески. С Василием Ивановичем легко и сыну дружить.
   Вслед за Качаловым робко выхожу и я.
   - И ты туда же! - еще презрительней фыркает Литовцева.
   - Оля говорит, что это полезно.
   - А почему мы не бегаем? Выпили-то лимонаду не меньше вашего!
   - У вас, Ниночка, все еще впереди.
   А в коридоре моим глазам представляется зрелище, достойное богов: Василий
Иванович, подойдя на  цыпочках  к  вешалке,  вынимает  из  бокового  кармана
демисезонного пальто плоскую бутылку сорокаградусной старки и прикладывается
к ней.
   - Вася, - шепчу я просительно, - угости.
   - А-а-а! Добро пожаловать! Глотни, мой  друг,  глотни.  У  меня  в  левом
кармане вторая имеется. Да и Мартышону своему шепни  на  ушко.  А  уж  Ольга
пусть лимонад пьет. Ее проучить надо. За бессердечие.
   Раки съедены.
   Пыжова, облизываясь, бранится:
   - Вот звери! Все десны о них расцарапала! И язык в кровавых ранах! А еще,
Нюшка, нет ли рачка?
   - Сейчас рябчиков принесу.
   - Что? Рябчиков? Еще до седьмого пота работать? Тоже.. хозяева... на наши
головы! А брусничное варенье для рябчиков найдется?
   - Найдется! - гордо отвечает хозяйка.
   Это ее третий "прием" в жизни.
   - Странно... в таком доме и вдруг нашлось!
   - Знаете ли, друзья мои, я собираюсь уходить из Художественного театра, -
говорит Качалов, обсасывая ножку рябчика.
   - Куда ж это ты уйдешь, Василий Иванович? Кто тебя возьмет? Не  смеши!  -
трясет плечиками Литовцева.
   - Да вот... на эстраду уйду.
   - Кхэ-кхэ, Качалов - эстрадник! Чудная картина!
   - Н-да, Нина, эстрадник. По крайней мере с чем хочу, с тем и выступаю.  И
отбирать у меня режиссер ничего не станет. Им ведь,  Нина,  ты  будешь.  Для
эстрады-то. И авторы у меня найдутся неплохие: Толстой, Достоевский, Пушкин,
Шекспир, Байрон, - и ролей ни у кого не просить. Что хочу, то  беру.  Вот  и
Ричарда, вероятно, сыграю. Ведь мечтыто о нем второе десятилетие.
   Пыжова спрашивает:
   - Ты это серьезно, Вася, на эстраду собрался?
   - Очень. А ты возражаешь?
   - Да.
   - Почему?
   - Потому, что ни Качалов не может  уйти  из  Художественного  театра,  ни
Художественный театр от Качалова. История вас связала.
   - Вздор! Историю делают сами люди.
   Нужды нет говорить, что сразу же после  первого  общественного  просмотра
"Трех сестер"  вся  нелепость  замены  Качалова  Болдуманом  стала  явной  и
бесспорной.
   Качалов усердно посещал  генеральные  репетиции,  заходил  после  каждого
действия  в  уборную  Болдумана  и  давал  ему  советы  -  умные,  тонкие  и
дружелюбные.
   На другой день Пыжова и Никритина  полувозлежали  на  нашей  неперсидской
тахте. Я сидел на подоконнике, заложив ногу на ногу.
   Они болтали о женщинах. О  Дункан,  Об  Алисе  Коонен,  о  Зинаиде  Райх.
Прислушиваясь одним ухом, я подумал: "Удивительно! Они еще ни разу..."  И  в
то же мгновение Пыжова спросила:
   - А сколько лет Коонен?
   Я обрадовался: "Вот теперь все в порядке - самый волнующий вопрос задан!"
   Никритина вздохнула:
   - Не знаю, право. Но, несомненно, я скоро догоню ее. Алисе, видишь ли,  с
каждым годом делается все меньше и меньше, а мне, как идиотке, прибавляется.
Это кошмар какой-то!
   - А сколько лет Айседоре Дункан? - спросила меня Пыжова.
   - Этого, Оля, не знает даже Британская энциклопедия, которая знает все.
   Пыжова уверенно сказала:
   -  Самое  глупое  устраивать  тайну  из  своего  возраста.  Надо   ляпать
начистоту! Не убавляя! Тогда и публика прибавлять не будет. Она не  очень-то
добрая, эта публика. Морщинки актрис в бинокль подсчитывает.
   - К тому же, - добавил я, - слава здорово старит. Вот хохлушки из Полтавы
будут  говорить:  "Эта  Никритина  при  Февральской   революции   уже   была
знаменитостью!"
   - Ужас!.. А мне в Полтаве шестнадцать лет было!
   - Семнадцать, Нюшенька.
   - Отстань! Это безразлично.
   - Моя теща, - продолжал я, - к счастью, не актриса. А попробуйте  узнайте
у нее год рождения!
   - У-у! Мама сразу ответит: "Зачем вам это надо? Вы,  что  ли,  хотите  из
меня борщ варить?"
   - Вот сумасшедшая старушка! Прости, пожалуйста, Нюша, - сказала Пыжова.
   Я очистил для женщин по мандарину и, угостив их, спросил:
   - А сколько тебе, Оля?
   Пыжова побледнела.
   - Ты в каком году родилась, голубка?
   - Вот в каком! - прошипела Пыжова.
   И, сверкнув через очки разноцветными глазами, показала мне крупную дулю.
   - Ну и хам же у тебя муж, Никришка!
   И, прижавшись щекой к ее щеке, Пыжова сказала:
   - Ты, Нюшка, молодая женщина, а я... - И поправила очки на носу. Она  еще
не привыкла к ним. дая женщина". А я "еще моло-  Это  очень  тонко  сказано,
Оля!
   - Запиши. Пригодится для будущих мемуаров.
   - Для этого, Оля, у меня  существует  голова.  Записную  книжку  потерять
можно.
   - Голову тоже.
   - Сколько лет Василию Ивановичу? - спросила Никритина.
   - Наш Васенька  собирается  Чацкого  играть.  Вот  и  считай.  Чацкому-то
сколько? Столько будет и  Качалову.  Эти  проклятые  мужчины  вечно  молоды.
Семидесятилетн