ир  Ильич  считал.  Он  ведь  к  вашему  брату,  к  поэтам,
по-особенному относился. Мне Бонч рассказывал.
   В заключение Бабель, обладавший  редкой  памятью,  наизусть  процитировал
пушкинского пашу из "Путешествия в Арзрум":
   "Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт - брат дервишу. Он не имеет
ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе,
о власти, о сокровищах,  он  стоит  наравне  с  властелинами  земли,  и  ему
поклоняются", - и,  натянув  одеяло  на  лысину,  мой  попутчик  мечтательно
вздохнул: - Поэзия!.. Поэты!..
   Голова у него была круглая. Нос маленький, мягкий.
   - Вы чудак, Бабель.
   - Почему?
   - Да ведь в вашей прозе гораздо  больше  поэзии,  чем  во  многих,  очень
многих стихах... Ну, скажем, в стихах Асеева. И, право,  не  меньше,  чем  у
Маяковского. Даже во "Флейтепозвоночнике". А это его самая поэтическая вещь.
   Бабель от удовольствия даже сел.
   - Вы это серьезно, Мариенгоф?
   - Абсолютно.
   Действительно, я ему не льстил, так как никогда,  к  сожалению,  не  умел
этого делать. А ведь лесть, даже глупая, так облегчает жизнь!
   - Вы, Бабель, прекрасный писатель!
   Для  меня  самого  эти  слова  явились  совершенно   неожиданными.   Даже
прекрасному поэту Есенину я ни разу в жизни не  сказал,  что  он  прекрасный
поэт.
   - Спокойной ночи, брат дервиша.
   Исаак Бабель тоже умер в сталинской каторжной тюрьме.
 
   * * *
 
   А вот анекдот:
   - Вам не нравится Бабель? - спросили маршала Буденного.
   - Смотря какая бабель, - ответил он.
   Я очень люблю хорошие анекдоты.
   И еще:
   Бабель был так умен, что всегда после встречи с ним, казалось  бы,  ничем
не примечательной, я легко понимал: "Да, именно этот  человек  мог  написать
"Конармию", написать "Закат", написать своего Беню Крика".
 
   * * *
 
   Так же, как и после встречи с Шостаковичем - за покерным  столом  или  за
стопкой водки в Келломяжском шалмане, или за именинным пирогом у нас, или за
пельменями у него - словом, всегда я мысленно говорил себе: Да, именно  этот
человек мог написать "Леди Макбет", "Пятую симфонию", "Седьмую  симфонию"  и
т, д. ".
   А ведь бывает и по-другому. Раза три-четыре мне довелось разговаривать  с
одним очень знаменитым артистом (Хмелевым). И всякий раз  была  в  разговоре
тема: театр, пьеса, музыка, художники, политика. Однако потом, на  улице,  я
разводил руками: "Неужели это тот самый человек,  который  так  замечательно
играет и то, и то, и  то.  Играет,  черт  побери,  с  божественной  глубиной
Толстого,  с  чеховской  тонкостью,  с  дьявольским  умом  Горького?..   Вот
подишь-ты!.. А сам..."
   И опять разводил руками: "Откуда бы?.. Ничего не понимаю!"
 
   * * *
 
   Вот я и доигрываю свою последнюю сцену. Если бы в  наши  дни  вдруг  люди
стали говорить таким же высоким слогом,  как  Шекспир,  то  через  несколько
реплик, как мне думается, должен прозвучать следующий диалог:
   Гораций. Покойной ночи, милый друг. Пусть ангелы баюкают твой сон.
   Мариенгоф. Ха-ха - ангелы! (Умирает.)
   После этого с барабанным боем входит Фортинбрас  (то  есть  секретарь  по
административной части Союза советских писателей).  Потом  -  траурный  марш
и... труп уносят.
   Очень смешно. Правда?
 
   * * *
 
   Когда женщина по-настоящему курит - папироса торчит  у  нее  в  углу  рта
гораздо профессиональней, чем у мужчины. Она глубже затягивается. И  гораздо
энергичней выпускает дым из ноздрей.
   В  этом,  конечно,  нет  разврата.  Но  мне  кажется,  что-то  говорит  о
развратности таких женщин. Они сидят, обычно закинув ногу на ногу, и  на  их
колено можно положить руку с большей уверенностью.
   Во время короткого расцвета бывшего Михайловского театра
   (вторая половина двадцатых годов) там пошла первая опера
   Шостаковича "Нос". Замечательная опера.  Острая,  дерзкая,  по-гоголевски
гротесковая и новая в каждой своей музыкальной фразе.  Успех  у  "Носа"  был
необычайный. Но у немногих. А "болото", как ему -  болоту  -  и  полагается,
отвратительно заквакало всем своим внушительным лягушачьим хором.
   Очень долго после этого Шостакович повторял:
   - Тот, кто враг "Носа", - мой враг.
   Я понимал Дмитрия Дмитриевича.
   И сегодня - на пороге старости - скажу, как в юности:
   - Тот, кто враг моей "Бессмертной трилогии" (то есть "Романа без вранья",
"Моего века..." и вот этой книги), - тот мой враг.
   Правда, покамест врагов у последних двух вещей совсем мало. Пожалуй, одна
Вера Федоровна Панова. Ведь читают по рукописи,  и  только  избранные.  Чаще
всего, разумеется, избранные мной.
   Панова прочла как редактор "Ленинградского альманаха".
   Не желая показать свою совершенно нормальную трусость в  этой  должности,
она предпочла прикинуться дурой.
   А это ей трудно.
 
   * * *
 
   Мне думается, что уйти из жизни (так же,  как  уйти  из  гостей)  гораздо
лучше несколько раньше, чем несколько  позже,  когда  ты  уже  всем  здорово
надоел.
 
   * * *
 
   Шаляпин  на  редкость   тонко   понимал   литературу.   Вот   он   прочел
"Артамоновых", и что ему особенно понравилось у Горького:
   "Березки стоят выгнанными из леса".
   Это и вправду великолепно!
 
   * * *
 
   Сегодня на Невском проспекте меня оштрафовали на пять рублей  за  переход
улицы по кривой линии.
   Я,  конечно,  обозлился,  как  обозлится  почти  всякий   человек,   даже
справедливо оштрафованный.
   Однако через минуту, к удивлению милиционера, я  громко  рассмеялся.  Мне
вспомнился Анатолий Васильевич Луначарский. На том же  Невском,  на  том  же
переходе, неподалеку от Европейской гостиницы, его тоже оштрафовал  постовой
милиционер, но почему-то на десятку. В те годы портреты Анатолия Васильевича
уже не выставлялись в витринах, и для молодого работника рабоче-крестьянской
милиции он был, судя по рыжему меху в плешинах на  воротнике  длинной  шубы,
судя по пенсне, по бородке и животу, просто  старым  человеком  из  "бывших"
бар.
   - Черт  их  знает,  -  сказал  мне  Луначарский,  -  только  бессмысленно
раздражают народ! Надо же все-таки соображать хоть немного. А  вот  они  без
соображения!..
   Говоря  "их"  и  "они",  Анатолий  Васильевич  меньше   всего   думал   о
милиционерах. В  ту  достопамятную  эпоху  для  большевика  с  1903  года  и
бессменного  при  Ленине  народного  комиссара   просвещения   слово   "они"
относилось к Сталину и его правительству, называвшемуся "соратниками".
 
   * * *
 
   Я  собирался  на  бал  в  женский  институт.  Белые  лайковые   перчатки,
попахивающие  бензином,  лежали  на  столике  рядом   с   блестящими,   туго
накрахмаленными манжетами. Носовой платок уже  был  надушен.  Тетя  Нина  до
сияния начистила плоские золотые пуговицы на моем двубортном черном  мундире
с высоким красным воротником.
   - Когда, дружок, ты был совсем маленький, - сказала тетя Нина, - и к  вам
в дом приходил чужой человек,  ты,  шаркнув  ножкой,  сразу  его  спрашивал:
"Скажите, пожалуйста, сколько вам лет?"
   - Дамам я тоже задавал этот глупый вопрос?
   - Нет, дружок, дамы тогда тебя еще не интересовали.
   О, это все было не так просто, как предполагала тетя Нина!  Дело  в  том,
что дети начинают размышлять о жизни человека гораздо раньше, чем это думают
родители. В десять лет я говорил себе:
   - Не хочу жить стариком. И не буду, не буду! Обязательно умру красивым. В
двадцать пять лет.
   Тридцатилетние мужчины казались мне стариками.
   Срок исчезновения из этого мира постепенно отодвигался.
   Когда мне самому стукнуло четверть века, я уже заявлял приятелям:
   - Дотяну до сорока пяти и баста! Пуля в лоб!..
   У меня было брезгливое отношение к старости.
   Через два месяца - то есть 7 июля - мне исполнится  шестьдесят.  Невольно
спрашиваю: "Научила ли меня чему-нибудь жизнь?" Очень сомневаюсь. Во  всяком
случае, я не стал более мудрым, чем во времена тети Нины. Нисколько!
   Вот только вчера среди  ночи,  когда  я  проснулся,  чтобы  выпить  чашку
боржома, вдруг совершенно твердо решил: "Хватит! Сыт  по  горло!  Не  желаю,
черт возьми, превращаться в старую развалину.  Ну,  протяну  еще  три-четыре
года и..."
   Поучительная история.
 
   * * *
 
   Внучке бухгалтера БДТ Валечке третьего дня исполнилось  два  с  половиной
года, но луну она увидела первый раз в жизни.
   Нахмурив тоненькие бровки, она смотрела на нее долго и серьезно. А  потом
сказала:
   - Погляди, дядя, какая на потолке зажглась красивая лампочка!
 
   * * *
 
   Уж если писать, так, пожалуй, для читателя и зрителя. А у  нас  почему-то
пользуются особой благосклонностью романы, сочиненные для книжных шкафов,  и
пьесы, поставленные для пустых стульев.
 
   * * *
 
   Когда Уланова и Завадский часа в два ночи ушли от нас, мы еще тогда  жили
на Кирочной, наша домработница Шура, презрительно шмыгнув носом, сказала:
   - Уланова, Уланова... Вот уж обнокновенная... Вот уж...
   И, не договорив, стала обиженно, со звоном, убирать со стола посуду.
   После этих слов Шуры я точно понял, в чем гениальность Улановой: она "вот
уж обнокновенная" и в своих условных "пачках", и в божественной пластичности
своего классического танца на пуантах.
   В стихах это сказано несколько иначе:
   Ты такая ж простая, как все.
   Как сто тысяч других в России.
   Было ли когда-нибудь до Улановой нечто подобное в балете?
   Не уверен.
   А Качалов, наш дорогой Василий Иванович, не в пример Улановой, "дошел" до
Шуры.
   Слушая из детской, как он читает  Ричарда  III,  она  в  полном  восторге
шептала...
 
   * * *
 
   Шкловские жили в своей новой московской квартире, а на даче у них ("чтобы
в тишине поработать") очутился Юлиан Григорьевич Оксман.
   Дача порядочная. И три, значит, жителя: он, домработница и кот.
   Стояли мягкие предвесенние дни.
   Разобрав чемоданчик, Оксман позвонил-в Москву:
   - Я, Витя, проживу у тебя на даче недели три. Ладно?
   - Да живи, пока не надоест.
   - Мне здесь никогда не надоест. Красота!  Сразу  другим  человеком  стал.
Четверть века с плеч скинул.
   А на следующее утро Юлиан Григорьевич уже был в Москве.
   - Это ты? - удивленно спросил Шкловский, отворив дверь своему дачнику.
   - Я.
   - И с чемоданом?
   - Как видишь.
   - Не понравилось?
   - Нет, очень понравилось. Там у вас чудесно.
   - А почему сбежал?
   - С вашим котом поссорился, - мрачно ответил Оксман.
 
   * * *
 
   Это было в конце сталинских сороковых годов.
   Келломяки. Почему-то не льет дождь. Я прихожу на вокзал, чтобы  встретить
Никритину. Она обещала вернуться пятичасовым, но задержалась на репетиции, и
вместо нее я неожиданно встретил Шостаковича.
   - Зайдем, Анатолий Борисович, в шалман.
   Он своими тремя столиками раскинулся напротив станции.
   - Выпьем по сто грамм. У меня сегодня большой день.
   И Дмитрий Дмитриевич улыбается саркастически. Не люблю я этого слова,  но
другое (хорошее) не приходит в голову.
   Садимся за деревянный кривой столик, к счастью, не покрытый  облупившейся
липкой клеенкой. Девушка в белом переднике приносит нам теплую  водку  и  на
черством хлебе заветренную полтавскую колбасу.
   Шостакович чокается:
   - Так вот, Анатолий Борисович, являюсь я  сегодня  в  Консерваторию...  А
перед  тем  как  войти  в  класс,  случайно  останавливаюсь  перед   "доской
объявлений" и читаю...
   Он делает паузу и с той же улыбкой потирает руки.
   - Читаю, что меня выгнали из профессоров.
   - Прелестно!
   - Узнаю, значит, об этом из приказа, наклеенного на доску.
   - Прелестно!
   - Ну, выпьем, Анатолий Борисович.
   - Есть за что! - говорю я.
   И мы сдвигаем зеленоватые стаканы.
   *" *
   Позвонил художник Владимир Лебедев:
   - Знаете, Толя, я до сих пор некоторые ваши  стихи  наизусть  помню.  Вы,
конечно, не Пушкин, но... Вяземский.
   Я не очень обиделся, потому что и Вяземских-то у нас не так много.
 
   * * *
 
   За несколько дней до смерти, чувствуя  себя  совсем  не  плохо,  Лавренев
говорил:
   - Я смерти не боюсь. В 67 лет умереть уже не страшно. А вот что  у  моего
гроба будет произносить речь Анатолий Софронов, это, друзья мои, страшно!
   Так и случилось. Надгробную речь говорил  Софронов.  А  от  ленинградских
писателей - пьяный Виссарион Саянов, которого Лавренев тоже терпеть не мог.
   Закон жизни! Она же, чертовка, ироничней всех Вольтеров. " * *
   Знаменитое кафе "Стойло Пегаса" принадлежало  по  документам  "Ассоциации
вольнодумцев".
   Этих вольнодумцев в Москве тогда было трое: Есенин, Шершеневич и я.
   * * *
   Я люблю и бульварную литературу,  и  уголовную,  при  условии,  если  она
"качественная", как теперь говорят. К примеру - "Анну Каренину" Л.  Толстого
(бульварный роман), "Братья Карамазовы" Достоевского (уголовный).
 
   * * *
 
   Болтая, шучу, чуть-чуть кокетничаю с хорошенькой блондинкой,  заполняющей
мое "пенсионное удостоверение".
   - Распишитесь, пожалуйста, товарищ Мариенгоф.
   На мне модное светло-серое пальто, из-под которого торчит яркое клетчатое
кашне.
   - Желаю вам, Анатолий Борисович, жить до ста лет, - говорит девушка.
   - Не слишком ли много? - отвечаю я. - В этом  возрасте  я,  вероятно,  не
смогу ухаживать за вами.
   - Сами не захотите. Я уже буду стара для вас.
   - Ни в коем случае! Блондинки не стареют.
   Продолжая болтать, я раскрываю "пемвмоиное удостоверение" и читаю  первый
пункт:
   "Пенсия назначена по старости".
   И сразу же улыбка на моих губах делается жалкой, а глаза тухнут, словно я
узнал горькую новость.
 
   * * *
 
   Если бы меня спросили, что в жизни необходимей -  хлеб,  нефть,  каменный
уголь или литература, я бы, не колеблясь, ответил - литература.
   Это понимают еще немногие.
 
   * * *
 
   Когда Андрей Белый умер, Мандельштам подвел свои счеты с ним:
   Скажите, говорят какой-то Гоголь умер?
   Не гоголь, так себе писатель, гоголек...
   Тот самый, что тогда невнятицу устроил,
   Который шустрился, довольно уж легок,
   О чем-то позабыл, чего-то не усвоил,
   Затеял кавардак, перекрутил снежок,
   Молчит, как устрица - на полтора аршина
   К нему не подойти - почетный караул,
   Тут что-то кроется - должно быть, есть причина.
   ... Напутал и уснул.
   янв. 1934
   В ту эпоху, названную справедливо сталинской, смерть для бессмертных была
довольно стандартной: в тюрьме (как Бабель), на этапе (как  Мандельштам),  в
подвале чекушки с дыркой в затылке (как Мейерхольд) или в  сумасшедшем  доме
(как Белый).
   Осип Эмильевич начал  умирать  в  ссылке,  казавшейся  посторонним  почти
сталинской милостью.
   Но, оказывается, не ему самому.
   Лишив меня морей, разбега и разлета
   И дав стопе упор насильственной земли,
   Чего добились вы? Блестящего расчета.
   Губ шевелящихся отнять вы не могли.
   А вот еще из той же "Воронежской тетради".
   И еще:
   Пустигжеяя, отдай меня, Воронеж -
   Уронишь ты меня иль проворонишь,
   Ты выронишь меня, вернешь -
   Воронеж - блажь, Воронеж - ворон, нож!
   Куда мне деться в этом январе?
   Открытый город сумасбродно цепок.
   От замкнутых я, что ли, пьян дверей? -
   И хочется мычать от всех замков и скрепок.
   И в яму - в бородавчатую темь -
   Скольжу к обледенелой водокачке
   И, задыхаясь, мертвый воздух ем,
   И разлетаются грачи в горячке.
   А я за ними ахаю, стуча
   В какой-то мерзлый деревянный короб:
   - Читателя! Советчика! Врача!
   На лестнице колючей - разговора б!
   1937
   Конец 1950-х