-  "из  принципа"
говорил только правду, хотя это было не совсем приятно окружающим и довольно
трудно для него самого.
   - Так вот, Сережа, "по чистой правде", для вас в пятнадцать лет, а  не  в
девятнадцать, как было Нехлюдову, все молодые привлекательные женщины  -  не
женщины?.. А только люди?..
   Он, проповедующий из принципа "чистоту до брака", взглянул на меня  почти
с ненавистью. Так, вероятно, при Иване Грозном смотрели пытаемые на  мастера
по дыбе и колесу.
   - Нет... для меня... они... к сожалению... не всегда... только люди, а..
   И, не договорив, громко проглотил слюну.
   - А кто?
   - Женщины! - ответил он, покрываясь испариной. - Мне стыдно, но это  так.
Может быть, я чудовище и негодяй.
   - Нет, Сережа! - поспешил я утешить его. - И для меня тоже - женщины.  Но
я не считаю себя чудовищем. Да, не считаю. Потому что понял: это  нормально,
это в природе человека. И никакие тут "крылышки" мамы помочь не могут.
   Хочется  забежать  вперед,  в  двадцатые  годы,  и  рассказать  про  свою
последнюю встречу с Сережей Громаном.
   Москва. Мы с Есениным жили в коммунальной квартире.
   Вечер. Раздались звонки у парадной двери: раз... два... три... четыре...
   Я проскрипел  челюстями,  чертыхнулся,  огрызнулся  и,  прикрыв  рукопись
однотомником Пушкина,  раздраженно  положил  карандаш.  "Кого  еще  принесла
нелегкая!"
   Кто-то из соседей открыл гостю дверь.
   - Можно войти? - спросил чужой хриплый голос.
   - Можно.
   И я тут же вскочил со стула:
   - Сережа!..
   - Не ждали, Анатолий?
   Мы, конечно, поцеловались.
   - Может быть, я не вовремя?
   Он, как и в далекие времена, сложил губы обиженным бантиком. Но  что  это
был за бантик! Какой жалкий!
   Я воскликнул:
   - Очень удачно пришли! Страшно рад! Я валялся на  кровати,  поплевывая  в
потолок... Раздевайтесь, Сережа.
   И принялся торопливо стаскивать с него облезлую оленью доху.
   - А где Есенин? Вы ведь живете вместе?
   - Да. Он сейчас в бане.
   - Довольно способный парень,  -  снисходительно  промолвил  Громан.  -  К
сожалению, с эсеровщинкой.
   Два-три  года  тому  назад  мой  пензенский  друг,   став   председателем
Всероссийской  эвакуационной  комиссии  при  Совете   Народных   Комиссаров,
разъезжал в громадной желтой машине по  голодной,  холодной  и  мужественной
Москве. Мне казалось, что город похож на святого и на пророка. Его  каменные
щеки ввалились и худое немытое тело прикрывало рубище. Но глаза Москвы  были
как пылающие печи. А голос - как у бури. Выражаясь библейским языком.
   В те дни Сережа Громан не расставался с толстым портфелем из крокодиловой
кожи и ходил в превосходной оленьей дохе, полученной  по  ордеру.  Она  была
сшита на рост Петра Великого. Председатель эвакуационной комиссии путался  в
ней, как мадам Сан-Жен в придворном платье со шлейфом.
   - Большевики меня ценят, - говорил Сережа Громан, величаво надуваясь. - Я
с ними работаю, но отношусь к ним, если  хотите  знать,  весьма  критически:
европеизма товарищам не хватает. Широких плехановских обобщений.
   Двадцатилетний Громан не только  критиковал,  но  и  столь  же  ревностно
эвакуировал. Вероятно, что нужно  и  что  не  нужно.  В  конце  концов,  как
нетрудно догадаться, наэвакуировался и накритиковался до Лубянки.
   Просидел он недолго, но после этого  "недоразумения",  как  говорили  все
попавшие за решетку, его больше не затрудняли ответственной работой. Карьера
кончилась. Вместе с ней и громадная  желтая  машина  отошла  в  распоряжение
какого-то другого социалистического  юноши.  Тогда  они  были  на  командных
постах. А как был великолепен в этой машине мой  пензенский  друг!  В  своей
оленьей дохе! Со своим  крокодиловым  портфелем,  раздувшимся  от  важнейших
бумаг, от грозных мандатов, от картонных учрежденческих папок с  наклейками:
"срочные", "весьма срочные", "секретные", "совершенно секретные".
   Сережа Громан всегда сидел рядом  с  шофером  и  сам  поминутно  со  всей
энергией сжимал левой рукой резиновую  грушу  гудка,  играющего,  поющего  и
ревущего.
   Скромные  советские  служащие  шарахались  во  все  стороны  и  поднимали
испуганные глаза. А  председатель  Всероссийской  эвакуационной  комиссии  с
наслаждением читал в  этих  глазах  зависть,  страх,  уважение,  а  порой  и
ненависть. Один раз он даже услышал, как интеллигент  с  бамбуковой  палкой,
нахмурившись, проворчал: "Ишь, сильный мира сего". После этого  Сережа  стал
еще величественней морщить брови, надувать щеки и выпячивать грудь.
   Несуразный желтый автомобиль, конфискованный у охотнорядского  купца,  не
только вихрем кружил Сережу по Бульварному кольцу и узким изломанным улицам,
но еще и возносил его на ту головокружительную высоту, с которой Сережа  мог
смотреть сверху вниз на все человечество, не ездившее по Москве в машинах.
   Войдя в комнату, Сережа Громан грузно опустился на наш единственный стул.
   - Как живете, Анатолий?
   - Ничего. Понемножку.
   Он вставил дешевую папиросу в угол маленького рта.
   - Курить стали, Сережа?
   - Научился. В камере.
   И выпустил сразу из обеих ноздрей серые струи.
   - Может быть, Анатолий, у вас  найдется  стакан  водки?  Закуска  у  меня
имеется.
   Он вытащил большую луковицу из порыжевшего портфеля крокодиловой кожи.
   - И пить стали, Сережа?
   - Да! - ответил он коротко. - После МЧКа.
   - А ведь раньше только апельсиновое ситро признавали. Помните, бутылок по
шесть выпивали на наших гимназических балах?
   - Лубянка меняет вкусы.
   Он вытер лоб нечистым носовым платком и перевел разговор на другую тему:
   - Мне предлагают несколько должностей на выбор. Очень ответственных.  Но,
знаете ли, - воздерживаюсь. Что-то  не  хочется  идти  заместителем.  Привык
возглавлять.
   Я подумал, что он похож на пустой рукав, который  инвалиды  войны  обычно
засовывают в карман.
   - Правильно, Сережа, что воздерживаетесь.
   - Впрочем, возможно, и соглашусь. Я ведь работаю не на большевиков, а  на
Россию.
   - В таком случае, Сережа, обязательно соглашайтесь, - ответил я, не глядя
ему в глаза.
   Вернемся  в  Пензу,  на  Казанскую  улицу,  в  маленькую  нашу  гостиную,
освещенную керосиновой лампой.
   - Давайте, Сережа, издавать журнал, -  предлагаю  я.  -  В  институте  мы
издавали "Сфинкс".
   До сих пор почему-то мы с Сережей на "вы".
   - Это, Анатолий, мысль! Я возьму на себя вводящие  статьи.  Журнал  будет
социал-демократическим.  Плехановского  направления.  Писать   без   твердых
знаков. Это не буква, а паразит, - стремительно, одним духом говорит он.
   - Великолепно.
   - А печать на гектографе. Я умею его варить. Прокламации тоже печатают на
гектографе.
   Потом добавляет, понизив голос до шепота:
   - Журнал будет подпольным.
   И берет из коробки последнюю шоколадную конфету.
   А я думаю о себе с тихим восторгом: "Ну вот, брат, ты и революционер. Как
Герцен".
 
   3
 
   - Папа, можно к тебе?
   - Конечно.
   Вхожу в кабинет отца. Он раскладывает "Пасьянс четырех королей".  В  руке
коварная дама пик. Но мысль его куда-то убежала. Вероятно, в прошлое. Это  я
вижу по взгляду -  отсутствующему,  подернутому  туманцем  легкой  грусти  и
неполного счастья. Грусти и счастья одновременно. Это бывает! Бывает,  когда
они соединяются, смешиваются,  одно  переходит  в  другое,  как  акварельные
краски на картине хорошего художника.
   Прошлое! Чем больше седин на голове, тем  оно  кажется  милей.  Все,  все
мило! И детство, забрызганное горькими  слезами;  и  отрочество,  омраченное
надоедливыми школьными зубрежками; и юность,  разодранная  трагедиями  духа:
для чего жить? как жить? чем жить?  а  главное  -  с  кем?  С  горничной,  с
проституткой или с чужой женой?
   На открытой книге лежит пенсне. Отец даже купается  в  них,  а  иногда  и
спит. Мне частенько доводилось осторожно снимать их с его  крупного  прямого
носа. Как у всякого близорукого человека, у отца совсем другие глаза,  когда
они не смотрят на мир через стекла. Они принимают другое  выражение,  другой
оттенок,  окраску,  еще  более  мягкую,  рассеянную,  добрую.   Они   словно
прикрываются  тончайшим  вуалем,  который,   как   известно,   делает   лицо
загадочным.
   "Ах, какие они безвольные", - думаю я почти  с  раздражением.  И  тут  же
возникает глухая обида за отца. На кого? Не знаю. А в следующую  минуту  мне
уже хочется взять его голову в руки и с мужской  покровительственной  лаской
поцеловать  в  эти  добрые  умные  глаза.  Но  я  этого  не   делаю,   боясь
сентиментальности. Она не в чести у нас в доме.
   - Папа, я написал небольшую поэму. Хочешь послушать?
   - Конечно.
   Он собирает  маленькие  атласные  карты,  неторопливо  делает  аккуратную
колоду и прячет ее в старинную китайскую коробочку из слоновой кости.
   - Читай, мой друг. Я весь внимание.
   И заботливо придвигает ко мне поближе лампу под зеленым абажуром.
   - Спасибо, папа. Я помню наизусть. Называется поэма "Гимн гетере".
   - Кому?
   - Гетере. Тебя это не устраивает?
   - Читай, читай.
   Он прячет улыбку под светлые  шелковистые  усы,  слегка  прокуренные  над
верхней губой.
   Начинаю:
   Тебе, любви поборница святая,
   Тебе, наложница толпы,
   Тебе, за деньги женщина нагая, -
   Осанна и цветы!
   Примерно после четвертой-пятой строфы отец стал слегка позевывать, всякий
раз прикрывая ладонью рот.
   - Тебе скучно, папа?
   - Если говорить по правде, - скучновато.
   - Не нравится?
   - Нет, не нравится.
   - Почему?
   - Как тебе сказать... Видишь ли...
   Он подбирает слова, пощипывая свою чеховскую бородку:
   - Видишь ли, это что-то лампадное... семинарское...
   Отец очень не любил попов.
   - И почему "гетера"? Уж если ты хочешь писать об этих женщинах,  которых,
по-моему, совсем не знаешь, то называй их так, как они называются  в  жизни:
проститутки. Есть и другое слово - простое, народное,  конечно,  грубоватое,
но точное по смыслу. Ну и употребляй его. Пушкин в таких случаях  ничего  не
боялся. А поэму свою так и назови: "Гимн бляди". По крайней мере,  по-русски
будет.  А  то  -  гетера!..  Наложница!..   Осанна!..   Семинарщина,   Толя,
бурсачество. И откуда бы?
   Я огорчен почти до слез. Похрустывая пальцами, выдавливаю из себя:
   - А Сереже Громану  очень  понравилось.  Он  говорит:  идейная  поэма.  С
направлением.
   - Ага! С плехановским направлением?.. Что ж, весь ваш "подпольный" журнал
с таким направлением будет?
   Я сердито молчу.
   - А тебе, Толя, не кажется, что Сережа ничего не понимает в поэзии? И что
он очень высокопарный юноша?
   Я продолжаю молчать. "Господи, только бы не зареветь!"
   - Ты уж прости, пожалуйста, хоть это и твой друг, но мне думается, он  не
слишком умный. Как все высокопарное.
   Я медленно подхожу к  голландской  кафельной  печке  и  мелодраматическим
широким жестом бросаю свою поэму в огонь.
   - Вот и правильно. А теперь, Толя, пойдем погуляем, у меня что-то  голова
побаливает.
   Морозный мартовский вечер. Весна запаздывает. Под ногами хрустит снег. Он
кажется  мне  искусственным.  Совсем  как   аптекарская   вата,   посыпанная
бертолетовой солью.
   Детство,  детство!  Таким  аптекарским  нетающим  снегом  покойная   мама
окутывала красноватый ствол рождественской елки. Она стояла посреди гостиной
и упиралась в потолок своей серебряной  звездой.  Вокруг  стройного  дерева,
увешанного сверху донизу всякой всячиной,  мы,  дети,  должны  были  петь  и
скакать, хлопая в ладоши:
   Заинька вокруг елочки попрыгивает,
   Лапочкой о лапочку постукивает!
   Уже в пять лет эта игра казалась мне очень скучной и глупой. Тем не менее
я скакал, пел и хлопал в ладоши. Что это было:  лицемерие?  Нет.  Похвальное
желание доставить удовольствие маме, которая затратила  столько  сил,  чтобы
порадовать меня.
   Мы  выходим  с  отцом  на  Московскую  улицу,  скупо  освещенную  редкими
фонарями.
   В нашей богоспасаемой Пензе (злые языки называют ее
   Толстопятой)  главная  улица   упиралась   в   громадный   собор   дурной
архитектуры. Отец называл такую архитектуру "комодной".
   По излюбленной левой стороне (если идти от  базара)  с  шести  до  восьми
вечера гуляли гимназисты и гимназистки старших  классов.  Влюбленные  ходили
под ручку.
   Мы появились на Московской несколько позже.  Гимназистов  сменили  мелкие
чиновники и приказчики закрывшихся магазинов. А гимназисток - проститутки.
   Во втором квартале, как раз против  Бюро  похоронных  процессий,  к  отцу
подошла женщина с пьяными глазами, подмалеванными жженой пробкой. В зубах  у
нее торчала папироса.
   - Господин мусье, - поцедила она сиплым голосом, - угостите даму спичкой.
   - Простите, но я не курю, - солгал отец.
   - А твой щенок?
   - Нет, нет, не курю! - пролепетал я.
   Пьяная женщина, презрительно сузив подмалеванные глаза, ни с  того  ни  с
сего матерно выругалась.
   Я взял отца за рукав:
   - Идем, папа... Идем!.. Идем!
   Она ругалась:
   - Выблядок узкорожий!
   Отец сказал негромко:
   - Вам, сударыня, выспаться надо.
   - А жрать, думаешь, мне не надо? Ты за меня пожрешь?
   Отец поспешно протянул женщине три рубля:
   - Простите... Вот... пожалуйста.
   - Мерси боку!
   Она послала отцу воздушный поцелуй.
   Я не выпускал рукава отцовской шубы:
   - Папа... папа!
   - Ну?
   Я шептал:
   - Пойдем, папа. Пойдем направо, на  Дворянскую.  Там  очень  красиво.  На
тополях иней...
   Отец ласково надвинул мне на глаза фуражку с голубым околышем:
   - Вот, Толя, это и была та самая "гетера", которой ты посвятил свой гимн.
   И улыбнулся своей грустной мягкой улыбкой:
   - "Осанна и цветы!.."  Несчастная  женщина.  Боже  мой,  какая  жалкая  и
несчастная.
   Лето 1914 года.
   В качестве юнги я хожу на трехмачтовой учебной шхуне по Балтийскому морю.
   Иностранные порты. Стокгольм, Мальме, Копенгаген...  Вот  она,  Дания,  -
родина Гамлета.
   Я стою под кливерами на вздыбленном  носу  шхуны.  Нордвест  воет  что-то
свое, а я - слова Датского принца:
   Мой пульс, как твой! И мерно отбивает
   Он такт, как в музыке...
   Стихи подкармливают мальчишеское зазнайство. Несколько позже я его назову
честолюбием.
   Мы в Копенгагене.
   - Отдать концы! - говорит в рупор с капитанского мостика старший офицер.
   Опять распущены паруса, опять море. Но оно не серебристое, не пепельное и
не бледно-голубое, как русские глаза. А черт его знает какого цвета,  вернее
- цветов. Какая-то пенящаяся бурда.
   Ночная вахта. Юнги называют ее "собакой". Под грохот разваливающихся волн
я вглядываюсь в бескрайнюю мглу, как бы пытаясь прочесть там  будущее  своей
жизни: "Моряк, адвокат или поэт? Один из миллионов или один на миллионы?"
   А через несколько дней в открытом море, неподалеку от Ганге, куда шли для
участия в торжествах по случаю отдаленной Гангутской  победы,  мы  узнали  о
начавшейся войне между Россией и Германией.
   Война! Какая мерзость!
   А мы, дурачье, с восторгом орем:
   - Ура-а-а!.. Ура-а-а!.. Ура-а-а!..
   Орем до изнеможения, до хрипоты. На загорелых лбах даже вздуваются  синие
жилы.
   Приказ командования: идти в порт Лапвик; затопить -  шхуну;  возвращаться
на родину по железной дороге.
   - Чтобы немцы не торпедировали, - поясняет старший офицер.
   - Нас?
   - Ну, разумеется.
   "Торпедировали!.." О, это звучит шикарно.
   Мы  возвращались  через  Финляндию  в  Петербург  вместе   с   курортными
расфуфыренными дамами в шляпах набекрень или  сползших  на  затылки,  как  у
подвыпивших мастеровых. Возвращались с дамами в слишком дорогих платьях,  но
с нечесаными волосами и губной помадой, размазанной по сальным ненапудренным
подбородкам.  Эти  дамы,  откормленные,  как  рождественские  индюшки,   эти
осатаневшие  дамы,  преимущественно  буржуазки,  -  дрались,  царапались   и
кусались из-за места в вагоне для себя  и  для  своих  толстобрюхих  кожаных
чемоданов.
   Одна красивая стерва с болтающимися в ушах жирными бриллиантами  едва  не
перегрызла мне большой палец на правой руке, когда я отворил дверь в купе. К
счастью, я уже знал назубок самый большой матросский  "загиб"  и  со  смаком
пустил его в дело.
   Ехали день, ночь, день, ночь.
   По горячим сверкающим рельсам навстречу гремели воинские эшелоны.
   Как ныне сбирается вещий Олег
   Отметить неразумным хазарам...
   Пели красные вагоны "на сорок человек и десять лошадей".
   Ночь, день, ночь, день.
   Пенза.
   Вокзал.
   Он напомнил мне липкую смертоносную бумагу от мух в базарной пивной.  Эта
бумага шевелилась. Она была чернымчерна от будущих мушиных трупов.  А  какое
теперь преимущество перед мухой у человека? Бедняга, он также влип. Но это я
понял несколько позже.
   Казанская улица. Дом. Звоню. Вбегаю. Целуюсь с сестрой, с  Настенькой,  с
отцом. И тут же, в прихожей, заявляю:
   - Папа, я ухожу добровольцем на флот!
   - Сними-ка, Толя, шинель... О, возмужал!
   - Ты слышишь, папа?
   - Конечно. Добровольцем?.. Сделай одолжение. На флот?.. Твое  дело.  Куда
угодно, - говорит  он  совершенно  спокойно.  -  На  флот,  в  кавалерию,  в
артиллерию. Но... - и разводит руками,  -  после  того,  как  окончишь  свою
гимназию.
   - Как! Ждать почти целый год? Да ведь самое большее через три месяца наши
войска будут в Берлине.
   - Какой дурак тебе это сказал?
   - Все говорят!
   Он брезгливо поправляет на носу пенсне.
   - Ты, папа, сомневаешься?
   - По-моему, при таком количестве дураков и хвастунов будет  очень  трудно
выиграть войну.
   - Значит, вся Россия - хвастуны?
   -  Вся  не  вся,  но...  Словом,  это  не  самая  приятная  черта  нашего
национального характера.
   Под воинственную дробь двух барабанов по улице проходит маршевая рота.
   Отец пощипывает бородку. Это помогает ему сосредоточиться, довести  мысль
до логического конца.
   - Ох и болваны все-таки!
   - Кто, папа?
   - Да наши с тобой современники. И мы в их числе. Вообразили, что живем  в
эпоху цивилизации, духовной культуры. Смешно! А сами в здравом уме  стреляем
один в другого, как в куропаток, режем, как петухов. Те после этого хоть для
супа годятся.
   Он вынимает из портсигара папиросу и разминает в ней  некрепкий  душистый
табак:
   - Нда... совершенно неоспоримо... лет через полтораста все эти наши пушки
и пулеметы можно будет увидеть только в  музее.  А  экскурсовод  2164  года,
показывая их  ребятишкам,  будет  говорить:  "Вот  из  этих  орудий  дикари,
населяющие нашу землю в XX веке, истребляли друг друга..." Заведи-ка,  Толя,
будильник.
   Изящные французские часы, сделанные при Наполеоне III, будили человека не
обычным трезвоном, а ревом военной трубы.
   - Спокойной ночи, папа!
   Я завел будильник и, не удержавшись, сыронизировал:
   - О варварстве нашей эпохи ровно в  девять  тебе  напомнят  твои  любимые
часы.
   Он буркнул:
   - Я давно собирался отнести их старьевщику.
   А когда я перешагнул порог, отец вдруг рассмеялся в голос. Это  было  ему
свойственно - сердиться, улыбаться или смеяться на свою мысль.
   - Чему это ты, папа?
   - Да так. Вспомнил один курьез. Видишь ли, в  Риме  в  преддверии  собора
Святого Петра стоит конная статуя императора Константина.
   - Что же тут смешного?
   - Этот Константин приказал повесить своего тестя, удавить своего  шурина,
зарезать своего племянника, отрубить голову своему старшему сыну и  запарить
до смерти в бане свою жену... Вот за это он и попал в герои! Даже в  святые.
И не он один.
   Я вернулся в комнату, почувствовав, что отцу хочется поговорить.
   Он закурил.
   - Так вот, мой друг, - всякий век чрезвычайно высокого о себе мнения. Так
и слышу, как говорили в восемнадцатом:  "В  наш  век!  В  наше  просвещенное
время!" Потом в девятнадцатом: "Это вам, сударь, не восемнадцатый век!" Или:
"Слава Богу, господа, мы живем в девятнадцатом веке!" И  так  далее,  и  так
далее. А нынче? Бог ты мой, до чего ж расчванились! Только и трубят  в  уши:
"В наш двадцатый век! ", "В нашем двадцатом  веке!  ".  Ну  и  про