га в душе.
   И вправду, какой уж тут Бог, если в последней записке стоит: "Очень  даже
не шикарно выйдет". Да еще про шампанское разговор: отпразднуйте, значит, "с
бокалами Клико".
   А вот другое самоубийство: "Выбросилась из  окна,  из  четвертого  этажа,
одна бедная молодая девушка... Выбросилась она и упала  на  землю,  держа  в
руках образ".
   Достоевский пишет:  "Тут  даже,  видимо,  не  было  никакого  ропота  или
попрека: просто стало нельзя жить... и умерла, помолившись".
   Умерла, значит, с Богом в душе.
   Вы помните есенинское:
   Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
   За неверие в благодать,
   Положили меня в русской рубашке
   Под иконами умирать.
   А вот это стихотворение  для  умного  Есенина  было  чистой  литературой.
Чистейшей! Даже в свою последнюю здешнюю минуту он не вспомнил Бога.  А  все
многочисленные  Иисусы  в  есениских  стихах  и  поэмах,   эти   Богородицы,
"скликающие в рай телят", эти иконы над смертным ложем существовали для него
не больше, чем для Пушкина - Аполлоны, Юпитеры и Авроры.
   Мы часто повторяем вслед  за  Достоевским:  "Человек  с  Богом  в  душе",
"Человек без Бога  в  душе".  В  этом  смысле  у  Есенина,  разумеется,  бог
существовал. Но не христианский, не православный,  а  земной,  человеческий,
наш. Имя его - поэзия. С этим единым богом Есенин и прожил всю свою мыслящую
жизнь.
   Есенинская трагедия чрезвычайно проста. Врачи это называли "клиникой". Он
и сам в "Черном человеке" сказал откровенно:
   Осыпает мозги алкоголь.
   Вот проклятый алкоголь и осыпал мозги, осыпал жизнь.
   Возникают в памяти бунинские строчки:
   Легкой жизни я просил у Бога,
   Легкой смерти надо бы просить.
   Ах, Сережа, Сережа, почему же ты не попросил ее, этой легкой смерти? Но у
кого просить-то было?
 
   24
 
   После декабря 1926 года, то есть  без  малого  через  двенадцать  месяцев
после смерти Есенина, Галя Бениславская несколько раз  приходила  к  нам  на
Богословский. Обычно под вечер.  То  одна  придет,  то  с  Катей  -  сестрой
Есенина.
   Всякий раз Галечка была милой, тихой, собранной. Без трагической маски на
очень похудевшем лице. Изредка даже улыбалась. Но улыбка  казалась  какой-то
извиняющейся: "А я вот все-таки улыбаюсь".
   Свое предсмертное письмо, как мне передавали, Галя написала на папиросной
коробке. Может быть, это и неправда. Я читал его в музейной копии.  "В  этой
могиле для меня все самое дорогое..." - написала она.
   Курила Галя по-мужски, глубоко затягиваясь и выпуская дым из носа.
   Если финка будет воткнута после выстрела  в  могилу,  -  стояло  в  конце
письма, - значит, даже тогда я не жалела.
   Если жаль - заброшу ее далеко.
   Одна осечка.
   К сожалению, я не знаю, воткнула ли она финку в могилу или  забросила  ее
далеко.
   Уж лучше бы воткнула.
   Стрелялась Галя из хлявенького револьверишки - из "бульдога".
   Не  без  мысли  о  Достоевском  мне  хочется  рассказать  еще  об   одном
самоубийстве.
   Это было в Ленинграде почти перед самой  войной  с  Гитлером.  Щупленький
рябой маляр лет двадцати восьми из ревности убил свою жену. Ему дали  восемь
лет. Он их добросовестно просидел. А в первый же день, как выпустили,  пошел
на Волкове кладбище, где она была похоронена, и повесился  на  толстом  суку
возле ее креста.
   Я навестил их могилы. Там, рядом, положили и его - этого русского  Ромео,
нашего современника, щупленького рябого маляра.
   Не  верят  в  большую  любовь  только  болваны,  важно   считающие   себя
скептиками. Во все времена их было больше, чем надо.
 
   25
 
   Внутренне художнически поругавшись  с  Таировым,  Никритина  бросила  его
Камерный театр и перешла  в  ленинградский  Большой  драматический,  что  на
Фонтанке.
   Таким образом, мы стали жителями города без  синего  неба,  но  с  белыми
ночами. Города туманов и  дождей.  Дождей  июльских  и  декабрьских.  Города
каналов, канавок, мостиков и мостов с золотыми  львами,  держащими  в  зубах
золотые цепи. Города проспектов, прямых, как чертежная линейка, и  площадей,
справедливо называющихся полями.
   Из года в год, со скучным постоянством, мы уезжали  на  летние  месяцы  в
Коктебель.
   - Это то место, - говорил Кирка, -  куда  мы  каждый  год  собираемся  не
ехать.
   Он был прав.
   До июня наше семейство обычно шумело:
   - Нет, ни за что! К Богу! С Коктебелем покончено! Надоел!
   Впоследствии  это  мудрое  решение  покончить  с  Коктебелем  наш  парень
поддержал античной мудростью. Он сказал:
   - Обжора Лукулл изрек: "Неужели у меня меньше  ума,  чем  у  журавля  или
аиста? Нет, я не намерен постоянно жить на одном месте!"
   У Кирки была редкая память.
   Я похлопал его по плечу:
   - Ты, брат, умеешь цитировать. Итак: улетим из Коктебеля, как  журавли  и
аисты.
   - На Новый Афон или в Гагры, - предложила Никритина.
   - Великолепно! Поищем, мамочка, новые земли. Как Христофор Колумб.
   - Ты все остришь?
   - Пытаюсь.
   А в июне дьявол привычки опять заговорил во мне:
   - Как ни вертись, друзья мои, но Коктебель - самое лучшее место  на  этом
комочке грязи. Какой пляж! Какое море! Какие фиолетовые горы!
   - А какая Вера Павловна! Какая Муська! - добавил Кирка.
   И мы отправлялись туда в восьмой раз.
   Вопросы воспитания начали меня терзать еще до рождения наследника.
   Я считал, что отец должен являться высоким  и  непререкаемым  авторитетом
для своего сына. А для этого отец обязан лучше  сына  играть  в  шахматы,  в
теннис, в волейбол. Лучше плавать и грести, знать почти все на свете,  чтобы
на любой вопрос, на любое "почему?" отвечать точно и  обстоятельно.  Бог  ты
мой, сколько этих мучительных "почему?" у наших ребят!
   А случилось так: уже в шестнадцать лет Кирка лучше меня играл в  шахматы,
лучше в теннис. Он был первой ракеткой "по юношам" ленинградского  "Динамо".
Лучше плавал и  прочел  уйму  стоящих  книг.  Хорошо  говорил  пофранцузски,
по-немецки и читал со своей англичанкой "Тайме".
   Однажды на пляже Никритина невольно подслушала разговор Веры  Павловны  с
Муськой.
   - Мариенгофы, - выпалила Муська, - интересные люди. Но  самый  интересный
из этой троицы, безусловно, Кирка.
   Когда Муська что-нибудь выпаливала, рот у нее делался круглым  и  черным,
как дуло охотничьего ружья.
   Несмотря на все обожание своего парня, мы оба,  признаюсь,  не  на  шутку
огорчились такой аттестацией.
   - Вот негодяйка! - сказал я про Муську.
   - Просто язва и мелкая дрянь! - отчеканила моя  половина  (порой  я  даже
называл ее "трехчетвертинкой").
   - Вероятно, Муська заметила, что ты подслушиваешь, и захотела вонзить,  -
утешил я.
   А в глубине души мы  оба  скорбно,  но  с  гордостью  решили,  что  Кирка
действительно интересней нас.
   Ах, товарищи, никогда не надо подслушивать. Особенно, если судачат о вас.
Ведь за спиной говорят правду! Еще на такое нарвешься, что  будет  тошно  на
земле жить.
   Борис Михайлович Эйхенбаум,  лучший  из  лучших  литературоведов,  как-то
признался, что, когда он бывает у нас в доме, у него язык прилипает к  горлу
от скептического и снисходительного взгляда Кирки. Но внешне  парень  всегда
вел себя чрезвычайно вежливо. Особенно с Эйхенбаумом!
   - В таком случае, - сказал я, - будем гнать в три шеи  этого  желторотого
скептика. Гнать вон из моего кабинета.
   - Нет, нет! - возразил старый Эйх. - Ведь мужчина он интересный!
   - Вот как? Не поинтересней ли нас с Нюшкой? - огрызнулся я.
   - Молодое  племя  всегда  интересней,  -  невозмутимо  ответил  правдивый
профессор.
   - Мерси!
   Мальчонок, не в пример мне, был книжником.  В  короткий  срок  он  собрал
порядочную библиотеку иностранных и русских историков и классиков.
   Лично у меня никакой библиотеки не было. Увлекаясь  историей  и  античной
философией, я говорил, что накупить столько книг,  как  в  Публичной,  я  не
могу, а меньше меня не устраивает.
   На пляже и в море, заплывая  "к  чертовой  бабушке",  мы  с  Киркой  вели
горячие литературные споры.
   Он очень любил старых французов  -  Мольера,  Беранже.  Без  ума  был  от
Пруста, Джойса и Хемингуэя. В шестнадцать лет! И души не чаял в Пушкине. Вот
трогательный случай. В комнате  у  Кирки  на  самом  почетном  месте  висела
пушкинская маска. Как-то я зашел к нему  без  стука.  Это  было  не  в  моих
правилах. Батюшки! - малыш, стоя на  табуретке,  с  томиком  поэта  в  руке,
страстно целовал Александра Сергеевича в холодный гипсовый лоб.
   Закатный час. Море гладкое и золотистое, как хорошо  отполированный  стол
из карельской березы.
   Мы плывем в Лягушачью бухту. Это не близкий свет.
   - Кирилл Анатольевич, кем, собственно, вы собираетесь в жизни быть?
   - Еще не знаю, Анатолий Борисович.
   - Пора подумать.
   - Пора.
   А он уже подумал. Давно подумал.
   Когда тот же вопрос, шутя, я ему задал  лет  десять  тому  назад,  он  не
задумываясь ответил: "Писателем!"
   - Читать книги, - говорю я, - хорошее дело. Но  ведь  это  не  профессия.
Читатель - это не профессия.
   - Конечно... Ты, папа, не устал плыть?
   - Я, нахал, устану через два часа после тебя.
   - Это верно, - отвечает он, не моргнув глазом.
   И тут же переходит с отдохновенной спинки на буйный кроль.
   - Кирка! Кирка! - кричу я ему вдогонку. - Куда тебя черт несет?
   Мы крепко дружили.
   Ленинград. Полдень. Звонит телефон. Подхожу.
   - Киру можно?
   - Кто говорит?
   - Рокфеллер.
   - Здорово, Рокфеллер! Откуда ты звонишь?
   - Из школы.
   - Кирки дома нет. Я, видишь ли, полагал, что он сейчас сидит на  уроке  и
читает из-под парты Плутарха.
   "Миллиардер" растерянно посапывает в телефонную трубку. Засыпал, бедняга,
своего лучшего друга. Дело ясное: Кирка "мотает" сегодняшние уроки.
   "Миллиардер" - славный, рослый паренек. На локтях, коленках и  на  "мадам
Сижу" у него аккуратнейшие заплаты. Кисти рук далеко убежали из  рукавов,  а
штаны выше щиколоток. Как будто он  всегда  носит  костюмы  младшего  брата.
Кирка прозвал его Рокфеллером.
   Около трех часов с нижней площадки парадной лестницы  до  меня  доносится
веселая песенка. С  ней  ежедневно  Кирка  возвращается  из  школы,  которую
терпеть не может. В отца пошел. Хотя перескакивает парень из класса в  класс
на круглых пятерках. Не в отца!
   - Здорово, папка!
   - Здорово...  Что  новенького  в  школе?  -  спрашиваю  я  с  откровенным
коварством.
   Он, потупившись, молчит.
   - "Мотаешь" уроки, Кирка?
   - Да.
   - Где же изволил шляться  весь  день?  Погодка-то  не  очень  хороша  для
прогулок с девушкой по Летнему саду?
   Он молча кладет на стол надорванный билет в Эрмитаж.
   - Четыре часа осматривал Эрмитаж?
   - А разве это много для Эрмитажа?
   - Который же это раз?
   - Одиннадцатый.
   - Ото!
   - А разве это много для Эрмитажа? - повторяет он  свою  фразу,  для  меня
довольно убедительную.
   Поэтому я не читаю ему  морали.  Мне  вспоминаются  собственные  школьные
годы. Разве я не "мотал"? Еще как! Да и по причинам не столь высоким.
   Кирка очень любит живопись. Вкус  у  него  неплохой.  Он  в  восторге  от
художников  итальянского  Возрождения.   От   Гойи,   от   ранних   немецких
примитивистов, от Рембрандта. А из русских - от Боровиковского, Кипренского,
Федотова, Тропинина. Главным образом за  его  портрет  Пушкина,  который  на
самом почетном месте висит у Кирки в комнате. Без ума и от французов с конца
XIX века - Ренуара, Мане, Гогена, Матисса...  Знает  он  их  по  московскому
Музею западной живописи и по  хорошим  заграничным  монографиям,  которые  с
азартом собирал художник Владимир  Васильевич  Лебедев,  друживший  с  нашим
домом. Кирка не раз напрашивался к нему в гости.
   За обедом разговариваем миролюбиво. Плохие мы родители - не перетапливаем
поклонника Леонардо да Винчи и Пикассо, как этого требует директор  Киркиной
школы.
   - Папа, ты сегодня весь вечер дома?
   - Да.
   - А у тебя, мамка, есть спектакль?
   - Нет.
   - А концерт?
   - И концерта нет.
   - И не репетируешь?
   - Нет.
   - Значит, тоже дома?
   - Конечно.
   - И гостей у нас не будет?
   - Не ждем.
   Кирка, сверкая радостно глазенапами, кричит:
   - Шура!.. Шура!..
   Входит домработница.
   - Шура, приказ верховного командования...
   - Это ты командир-то?
   - Допустим.
   - Командуй.
   - Кто бы мне ни звонил по телефону...
   - Так.
   - Или у парадной двери...
   - Тебя, что ли, весь вечер не будет дома?
   - Шура, ты великий психолог! Мои мысли читаешь на расстоянии.
   - А если Рокфеллер позвонит?
   - И для миллиардера сегодня нет меня дома!
   - И меня, Шурочка, тоже.
   - Хорошо, Анатолий Борисович.
   - И меня! - охотно присоединяется к нам Никритина.
   - Хорошо, Анна Борисовна.
   Кирка обвивает ручонками шею матери и горячо,  с  благодарностью,  целует
ее. Потом меня - в щеки, в нос, в лоб.
   - А когда, папка, у тебя засверкает лысина, я буду и в нее целовать.
   - Не придется.
   - Ой, не храбрись, старый денди!
   Теперь лысина есть, но уже некому целовать в нее.
   Таких вечеров, когда за вечерним столом оказывались  мы  втроем  и  шумно
разговаривали обо всем на свете, - начиная с Плутарха и кончая Джойсом, - не
слишком много у нас бывало.
   Почему?
   Не знаю.
   Сегодня мне бесконечно горько от  этого.  Вечера  втроем,  пожалуй,  были
самыми интересными.
   Конец тридцать девятого года. Кирка у  кого-то  купил  за  пять  целковых
кавалергардский панцирь из чистой меди.
   - Зачем он тебе?
   - Это история, папа!
   Через несколько дней я ненароком захожу в спальню. Перед большим зеркалом
Кирка, любуясь собой, важно произносит слова Помпея:
   - "Перестанете ли вы читать законы нам, перепоясанным мечом?.."
   Я  соображаю:  это,  вероятно,  из  его  любимого  Плутарха.   На   Кирке
"исторический" панцирь, до блеска начищенный  зубным  порошком,  у  пояса  -
сломанная рапира, которой мы разгребали угли в камине. На голове - чалма  из
мохнатого полотенца с воткнутым в нее фазаньим пером. А с плеч свисает,  как
рыцарский плащ, мой белый рваный купальный халат,  купленный  в  Париже  лет
десять тому назад.
   Правая бровь у паренька гордо вскинута "под Качалова" Лихие гусарские усы
намалеваны жженой пробкой.
   - "Воюйте с парфянами, но живите в мире со своей возлюбленной..." - опять
величаво цитирует Кирка какого-то древнего автора.
   Я на цыпочках выхожу из комнаты.
   - Что с тобой? Что тебя развеселило? - спрашивает Никритина.
   Она работала в моем кабинете над новой ролью.
   Я рассказываю, что происходит в спальне, какой прелестный театр для  себя
разыгрывает наш парень, презирающий актерскую профессию.
   - Да, это удивительно! - И она разводит руками. - А после обеда, когда ты
спал, он разговаривал со мной о Великой французской революции. Признаюсь,  я
была поражена. До чего ж это было интересно.  Рассуждал,  как  эрудированный
историк. И о Марате, и о Робеспьере. Кирку устраивает, что  тот  предпочитал
"бури свободы - спокойствию рабства". Андре  Шенье  он  называл  французским
белогвардейцем. Однако согласен с ним,  что  "ветер  революции  тушит  факел
поэзии". Спорили, сцепились. Про  художника  Давида  Кирка  кричал:  "Гений!
Гений!"
   Я усмехнулся:
   - Юноши и старцы любят это противное слово.
   - А я посмела не согласиться  с  поросенком.  И  сказала:  "Давид  плохой
художник: сухой, риторический".
   - Конечно.
   - Ох  и  попало  мне!  Состоялась  дискуссия  на  уровне  нашей  Академии
художеств. А через  какие-то  два  часа  твой  рассказ  об  этом  панцире  и
гусарских усах... Ребенок! Сущий ребенок! Удивительно.
   Ночью к бюро, за которым я ковырялся в рукописи,  подошел  Кирка.  Темным
глазом  он  взглянул  на  мою  шею,  трудолюбиво  согнутую  над   страницей,
измаранной вдоль и поперек:
   - Все пишешь и пишешь? До чего же ты наивен, папа! Ужасно наивен.
   Я  положил  карандаш,  который  не  выпускал  из  руки  часа  четыре.  На
указательном пальце даже остался желобок. Положил карандаш  и  вопросительно
посмотрел на своего малыша.
   Верней, на тога человека, который мне все еще казался малышом.
   - Неужели, папа, ты не понимаешь, что при НЕМ писать нельзя? Что при  НЕМ
настоящей литературы быть не может. Что...
   - Тс-с-с-с!
   И я прижал к губам палец с желобком от карандаша.
   - Вот-вот! - насмешливо сказал Кирка. - Твой  палец  на  губах,  палец  с
желобком от карандаша, лучшее доказательство того, что я изрек истину.
   И, важно развалясь в кресле, он усмехнулся:
   - Литература с пальцем на губах!  Ха!  Какой  вздор!..  Кончай-ка,  папа,
безнадежное дело.
   Малыш называл те сталинские годы "эпохой непросвещенного абсолютизма".
   А вот другой зимний вечер. Я,  как  заведено,  трудолюбиво  гну  шею  над
рукописью.
   Из спальной выходит Никритина:
   - Работай, работай.
   И, плотно прикрыв за собой дверь, направляется к  креслу.  Голова  у  нее
туго перевязана белой салфеткой.
   - Две фразы сказать можно? Только две.
   - Валяй. Но не больше.
   - Понимаешь, я приняла пирамидон и прилегла. А у Кирки, как всегда, полна
комната ребят. Хохочут, галдят. Наш парень, конечно, гремит стихами, как  на
Марсовом поле. А у меня башка разламывается. Вечером репетиция.
   Я подсчитываю  в  уме:  третья  фраза,  четвертая,  пятая,  шестая.  И  с
удовольствием  прячу  в  стол  рукопись.  Разговаривать  о   Кирке   гораздо
увлекательней,  чем  писать  историческую  комедию.  Многие  тогда  пытались
убежать в историю.
   Никритина продолжает свои "две фразы":
   - Мне очень хотелось крикнуть: "Ребята, потише! Я  пирамидон  приняла..."
Да только душа не позволила скомандовать Ведь так веселятся на этом свете не
больно долго. Правда?
   - Правда.
   Она еще туже затягивает салфетку на лбу.
   - Так вот... - И ее мысль прыгает чисто по-женски в другую сторону:  -  В
детстве я до изнеможения уставала  от  собственного  темперамента.  И  Кирка
устает. У него бледная, похудевшая морденка. Устал от самого себя.
   Когда Кирка  бывал  дома,  вся  наша  квартира  действительно  гремела  и
сотрясалась. И я тоже не возражал. Во-первых, потому, что это не мешало  мне
марать бумагу, а во-вторых, я считал, что Никритина  права:  не  так  уж  мы
долго веселимся на этом свете. Да! Как собаки и  кошки,  то  есть  пока  они
щенки и котята.
   - Сегодня Кирка меня спросил: "Тебе известно, папа, что было написано  на
золотой вывеске над шекспировским театром "Глобус"?" - "Нет,  не  известно".
Паренек важно поднял палец вверх и произнес:  "Весь  мир  лицедействует".  И
заключил: "Над вашим сталинским Союзом писателей я  воодрузил  бы  такую  же
вывеску. Предложи, папа".
   - Это возмутительно! - всерьез возмутилась мамаша. - В конце концов Кирку
посадят.
   - При Сталине это не исключено, - хмуро согласился я.
 
   26
 
   9 апреля 1930 года.
   Маяковский вышел на эстраду с температурой около 38ё.
   И глотать было больно, и слезились  воспаленные  глаза,  и  сморкался  он
каждые пять минут в клетчатый носовой платок  размером  в  добрую  старинную
салфетку.
   В зале сидели студенты Института народного хозяйства имени Плеханова, что
помещался на Стремянном.
   Они не встретили Маяковского хлопками, как  всегда  встречали  теноров  и
певиц из Большого театра.
   Искоса из-под бровей взглянув на студентов своими  тяжелыми  воспаленными
глазами, Маяковский сказал:
   - У меня грипп, болит горло,  трещит  башка.  Очень  хотелось  поваляться
дома. Но потом я подумал: "Чего только не случается на  свете  с  человеком.
Иногда он даже умирает. А вдруг и я отправлюсь, как писал, - "в мир иной".
   Пустота...
   Летите, в звезды врезываясь.
   Ни тебе аванса,
   Ни пивной...
   Эта мрачная шутка студентами не принялась.
   Маяковский закинул голову:
   - А вот, товарищи, вы всю жизнь охать будете: "При насде  жил  гениальный
поэт Маяковский, а мы, бедные, никогда не слышали, как он свои замечательные
стихи читал". И мне, товарищи, стало очень вас жаль...
   Кто-то крикнул: