Шнейдер. - Вот вам и рязанский
мужичок!
   Кстати, мужичок-то Есенин был больше по  слову.  Дед  его,  заменивший  в
попечении отца, гонял по Оке и Волге собственные  баржи,  груженные  хлебным
товаром.
   Под роскошным цветным клише стояла подпись:  "Айседора  Дункан  со  своим
молодым мужем".
   Я ударил кулаком по журналу:
   - Мерзавцы!
   Шнейдер улыбался своей администраторской улыбкой - одновременно приторной
и наглой.
   - Американцы без церемоний!
   Он протянул мне второй журнал. Подпись: "Айседора Дункан со своим  мужем,
молодым большевистским поэтом".
   - Его фамилия их не интересует, - счел своим долгом пояснить  Шнейдер.  -
Муж Айседоры Дункан! И этим все сказано.
   В далеком детстве жирная  коричневая  пенка  в  молоке  вызывала  у  меня
физическое отвращение. До судорог в горле! Теперь такое  отвращение  вызывал
этот администратор.
   - Продолжение следует, Анатолий Борисович!
   Передо мной - газеты, журналы.  Целая  кипа.  Есенин  в  них  существовал
только как "молодой супруг". Ужас!
   А Шнейдер гнусавя иронизировал:
   - Какая честь для нашего Сережи!
   "В конце  концов,  я,  кажется,  дам  по  физиономии  этому  хроническому
насморку".
   - Наслаждайтесь, Анатолий Борисович. Через два часа я  должен  вернуть  в
Наркомпрос всю американскую литературу.
   - Сами наслаждайтесь, черт вас дери!
   - Это весьма похоже на хамство. Не правда ли?
   - Безусловно.
   Отвернувшись от Шнейдера, я вижу через немалое пространство -  есенинские
глаза в кровяных ниточках, вижу его щеки и лоб, словно  обтянутые  полотном.
Слышу, как скрипят его челюсти.
   А у Шнейдера слова, как блохи, прыгали с языка:
   - Сергей Александрович только и мечтал "греметь  на  оба  полушария,  как
лорд Байрон". Помните? Вот вам и лорд Байрон!
   Шнейдер поторопился жениться на некрасивой Ирме Дункан,  приемной  дочери
Изадоры, чтобы разъезжать по Европе и обеим Америкам. Но... не вышло. И вот,
сидя на Пречистенке в опустевшем особняке, он захлебывался желчью:
   - Один мой приятель, - не умолкал Шнейдер,  -  в  схожих  обстоятельствах
говорил о собственной персоне: "Женился по расчету, а вышло - по любви". Ха!
   Есенин не слишком был скромен, когда писал, говорил и думал  о  себе.  Но
где ему в этом до Гоголя!
   Меня теперь нужно беречь и лелеять, - писал Николай Васильевич из Италии.
- Пусть за мной приедут (это из Москвы в Рим! - А. М.)  Михаил  Семенович  и
Константин Сергеевич (Щепкин и Аксаков. - А. М.). Меня теперь нужно  лелеять
не для меня, нет! Они сделают не бесполезное  дело!  Они  привезут  с  собой
глиняную вазу... В этой вазе теперь  заключено  сокровище,  стало  быть,  ее
нужно беречь.
   Тут нет и тени  улыбки.  Ни  самой  микроскопической  дозы  иронии.  Нет,
богоизбранники не шутят, фанатики не иронизируют.
   "Ах ты, о Боже мой! - сетовал я. - Почему ж у Есенина не было хоть  малой
крохи от гоголевского: "Меня нужно беречь"?"
   Много позже Айседора Дункан, оставленная Есениным,  рассказывала  мне  со
слезами на глазах:
   - О, это было такое несчастье! Вы понимаете,  у  нас  в  Америке  актриса
должна бывать в обществе - приемы, балы. Конечно,  я  приезжала  с  Сережей.
Вокруг нас много людей, много шума. Везде разговор. Тут,  там  называют  его
имя. Говорят хорошо. В Америке нравились его волосы, его походка, его глаза.
Но Сережа не понимал ни одного слова, кроме  "Есенин".  А  ведь  вы  знаете,
какой он мнительный. Это была настоящая трагедия! Ему всегда  казалось,  что
над ним смеются, издеваются, что его оскорбляют. Это  при  его-то  гордости!
При его самолюбии! Он делался злой, как  демон.  Его  даже  стали  называть:
Белый Демон... Банкет. Нас чествуют. Речи, звон бокалов.  Сережа  берет  мою
руку. Его пальцы,  как  железные  клещи:  "Изадора,  домой!"  Я  никогда  не
противоречила. Мы немедленно уезжали. Ни с того ни с сего. А как  только  мы
входили в свой номер - я еще в шляпе, в манто, - он хватал  меня  за  горло,
как мавр, и начинал душить: "Правду, сука!.. Правду! Что они  говорили?  Что
говорила обо мне твоя американская сволочь?" Я хриплю. Уже  хриплю:  "Хорошо
говорили! Хорошо! Очень хорошо". Но он никогда не верил. Ах, это  был  такой
ужас, такое несчастье!
   Айседора Дункан любила Есенина большой любовью большой женщины.
   Жизнь была к ней щедра и немилосердна. Все  дала  и  все  отняла:  славу,
богатство, любимого человека, детей. Детей, которых она обожала.
   Есенин уехал с Пречистенки надломленным, а вернулся из своего  свадебного
путешествия по Европе и обеим Америкам безнадежно сломанным.
   - Турне! Турне!..  Будь  оно  проклято,  это  ее  турне!  -  говорил  он,
проталкивая   чернильным   карандашом   тугую   пробку   вовнутрь    бутылки
мартелевского коньяка.
   - За здоровье Киренка!
   - Хватит, Сережа. Он и так здоров.
   - Послушай, как чудесно написал о жизни Иван Сергеевич Тургенев.
   И, положив руку мне на колено, он с душевной хрипотцой в голосе  медленно
читал следующие строчки из какого-то тургеневского письма:  "Нужно  спокойно
принимать ее немногие дары, а когда подкосятся ноги,  сесть  близ  дороги  и
глядеть на проходящих без зависти и досады: и они далеко не уйдут".  Хорошо,
Толя?
   - Очень.
   И мы оба молчали. Нам всегда было нетрудно и помолчать,  потому  что  оба
знали, о чем молчим.
   Когда-то, как я упоминал, мы жили с Есениным вместе  и  писали  за  одним
столом. Паровое отопление тогда не работало. Мы  спали  под  одним  одеялом,
чтобы согреться. Года четыре кряду нас никогда не видели порознь. У нас были
одни деньги: его - мои, мои - его. Проще говоря, и те и другие - наши. Стихи
мы выпускали под одной обложкой  и  посвящали  их  друг  другу.  Мы  всегда,
повторяю, знали - кто из нас о чем молчит.
   К слову: в 1955 году редакторы -  литературные  невежды  вроде  Чагина  -
вычеркивали из книг Есенина его посвящения мне. Сегодняшние пижоны и стиляги
в таких случаях говорят: "Культурненько!"
   "Обнимаю вас дружески: это значит гораздо больше,  нежели  братски".  Так
Александр Иванович Герцен заключил одно из своих писем.
   Повторяю: до чего же мне это понятно и близко! До чего же  я  всем  своим
существом за это избирательное родство мыслящих русских людей.
   - Да, "и они далеко не уйдут",  -  задумчиво  повторил  Есенин.  -  А  ты
говоришь: купаться!
   - Что?
   - Да нет, это я так.
   Заломив руки, он стал потягиваться. Так потягиваются и  собака  и  кошка,
когда им невмоготу от душевной тоски.
   - Знаешь,  Толя,  сколько  народу  шло  за  гробом  Стендаля?  Четверо!..
Александр Иванович Тургенев, Мериме и еще двое неизвестных.
   Я невольно подумал: "До чего же Есенин литературный человек!" По большому
хорошему счету - литературный. А невежды продолжали считать его  деревенским
пастушком, играющим на дулейке.
   Взяв с кровати светло-серую шляпу в пятнах от вина, он сказал:
   - Моцарта похоронили в общей могиле. В могиле для бродяг.
   И стал легонько насвистывать:
   Эх, яблочко,
   Куды котишься...
   - Жизнь, жизнь... жестяночка ты моя... перегнутая, переломатая.
   И промял ямку в шляпе.
   - Подожди, Сережа! Куда ты?
   - Прощай, друже. Целуй в нос своего пострела.
   Эх, яблочко...
   Он забыл на столе свои телеграммы:
   Ялта гостиница Россия Айседоре Дункан
   Я люблю другую женат и счастлив
   Есенин
   И черновик этой телеграммы:
   Я говорил еще в Париже что в России я уйду жить с тобой не буду сейчас  я
женат и счастлив тебе желаю того же
   Есенин
   И еще вспомнилось: два наших дворника-близнеца, пыхтя, вносят  в  комнату
громадный  американский  чемодан,   перехваченный,   как   бочка,   толстыми
металлическими обручами.
   Вслед, пошатываясь, входит Есенин. Его глаза  в  сухом  кошачьем  блеске.
Лицо пористое и похоже на мартовский снег, что лежит на крышах.
   - Вот, Толя, - кивает он на чемодан, - к тебе привез. От воров.
   И скользящим подозрительным взглядом окидывает комнату, не доверяя углам,
где и собачонке-то не утаиться.
   - От каких, Сережа, воров? Кто ж это? Где они?
   - Кругом воры! Кругом!
   Дворники-близнецы, почесывая бороденки, согласно гнут шеи:
   - Истинное слово, Сергей Александрович: разбойник на разбойнике сидит.
   - Раздевайся, Сережа. Давай шубу.
   - Сюда! Сюда, братцы, коф-фер! К этой стенке.
   Дворники двигают чемодан, кряхтеньем увеличивая его тяжесть.
   - Хорош коф-фер! Негры в Америке прямо с третьего этажа  его  на  асфальт
скидывают! И ни хрена! Целехонек.
   Дворники одобрительно похлопывают чемодан, как добрую лошадь.
   Есенин сует им несколько бумажек.
   - Что, братцы, взопрели? Тяжел дьявол! Книги там. Одни книги.  Они  ведь,
что каменюги, - хитрит Есенин, чтобы не позарились на его имущество.
   Дворники благодарят, сняв  шапки.  Значит,  дал  много.  Теперь  ведь  не
очень-то благодарят. А еще реже при этом снимают шапки.
   - Счастливо, братцы! Прощевайте, прощевайте!
   Дворники уходят с шапками в руках.
   Прикрыв дверь за ними, Есенин повторяет:
   - Все воры! Все!.. Пла-а-акать хочется.
   - Полно, Сережа.
   И мне тоже хочется плакать от этого бреда.
   Есенин вынимает  из  кармана  всякие  ключи,  звенящие  на  металлическом
кольце, и, присев на корточки, отпирает сложные замки "кофера".
   - В Америке эти  мистеры  -  хитрые  дьяволы!  Умные!  В  Америке,  Толя,
понимают, что человек - это вор!
   И поднимает крышку.  В  громадном  чемодане  лежат  бестолковой  кучей  -
залитые вином шелковые рубашки, перчатки,  разорванные  по  швам,  галстуки,
носовые платки, кашне и шляпы в бурых пятнах.
   А ведь Есенин был когда-то чистюлей! Подолгу плескался в медном тазу  для
варенья, заменявшем ванну, или под ледяным краном. Сам гладил  галстук.  Сам
стирал рубашку, если запаздывала прачка, а другой рубашки  для  перемены  не
находилось. Добра-то в обрез было.
   - Ха!.. - горько улыбается он. - Вот все, что нажил великий русский  поэт
за целую жизнь!
   И скашивает глаз  на  бестолковую  кучу  в  чемодане,  купленную  Дункан,
которая и сотни тысяч долларов считала мусором. Но это  было  в  ее  молодую
пору.
   - Чего молчишь, Анатолий?..
   И подозрительно вскидывает на меня глаза в кровавых жилках.
   - Чего?..
   - Да о чем тут разговаривать?
   - Как о чем? О босоногой  плясунье  поговорить  можно.  Миколай  Клюев  с
Петькой Орешиным о ней поговорили б! Разжился, мол, от  богатой  старухи.  У
Миколушки-то над башкой висит Иисус Христос в серебряной ризе, а в  башке  -
корысть, зависть, злодейство!
   И, озлившись, роется в чемодане дрожащими руками:
   - Я, знаешь ли, по три раза в  день  проверяю.  Сволочи!  Опять  шелковую
рубашку украли. И два галстука...
   Бред! Страшный, нелепый бред!
   - Подделали! Подделали ключи-то. Воры! Я потому к тебе и  привез.  Храни,
Толя! Богом молю, храни! И в комнату... ни-ни!  не  пускай.  Не  пускай  эту
мразь! Дай клятву! По миру меня пустят.  С  сумой.  Христовым  именем  чтобы
кормился. Пла-акать хочется.
   Сжавшись в комочек, Никритина шепчет мне на ухо с  болью,  отчаянием,  со
слезами на глазах:
   - Сережа сошел с ума.
   - Не выдумывай, Нюша. Не выдумывай. Просто-напросто на него теперь ужасно
действует водка.
   Обдавая  водочным  духом,  Есенин  целует  меня,  целует   Никритину   и,
пошатываясь, уходит со словами:
   - Пла-акать хочется.
   Примерно недели через две литературная Москва жила  сенсацией:  Есенин  с
Мариенгофом поссорились.
   Об этом рассказано в "Романе без вранья".
   Добавить нечего.
   И как помирились - тоже рассказано.
   Друг мой, друг мой,
   Я очень и очень болен.
   Сам не знаю, откуда взялась эта боль
   То ли ветер свистит
   Над пустым и безлюдным полем,
   То ль, как рощу в сентябрь,
   Осыпает мозги алкоголь.
   Это из есенинского "Черного человека".
   Великие писатели сочиняли Библию: "У кого вой? У кого стон? У  кого  раны
без причин? У кого багровые глаза? У тех, которые долго сидят за вином".
 
   22
 
   Мы с Никритиной вернулись домой, как обычно, после полуночи.
   На этот раз в "Стойле Пегаса" выступал довольно знаменитый  "чтец  мыслей
на расстоянии" - нервный горбоносый человек с удивительно черными  волосами,
пенящимися вокруг лысины.
   - Я полагаю, Нюша, что наш мозг излучает какие-то флюиды, - сказал я.
   - Очень может быть.
   - Другого объяснения не придумаешь.
   - Да. Этот дьявол работает без помощника.
   - Вероятно, люди скоро изобретут аппаратик. Интересно!
   - Какой такой аппаратик?
   - Он будет записывать на  ленту  эти  флюиды.  А  потом  их  можно  будет
расшифровать.
   - Что?
   - Примерно, как запись стенографистки... Вот, Нюха,  перед  тем,  как  ты
юркнешь под одеяло, я незаметно положу этот аппаратик под твою подушку.
   - Зачем?
   - Да чтобы утром, когда ты убежишь на  репетицию,  прочесть  твои  мысли.
Любопытно знать, что ты думаешь на сон грядущий!
   - Какой ужас!
   - Ужас?
   - Все люди переругаются, передерутся, если будут  читать  их  мысли,  как
ежедневную газету. Особенно мужья с женами. Кошмар!
   - Ах, так...
   Я мрачно скинул полуботинки, пиджак и лег на тахту носом к стене.
   - Толя...
   - Не желаю с тобой разговаривать.
   - Что?
   - То.
   - Ничего не понимаю.
   - Очень жаль.
   - Нет, Длинный, ты мне все-таки должен объяснить.
   Она села возле меня на тахту.
   - Уйди!
   - Да ты просто сошел с ума.
   - Не желаю тебя видеть. Понятно?
   - Нет, Длинный, непонятно.
   Я скрестил руки на груди и произнес в трагической интонации:
   - Завтра я развожусь с тобой.
   - Да?
   - Да!
   - А я - нет. Я ни за что не разведусь с тобой.
   Пожал плечами:
   - Неужели?
   - Потому что я люблю тебя, моего дурня.
   - Не лги.
   - О-бо-жа-ю!
   - А я не хочу, чтобы меня обожала распутная баба!
   - Это я распутная? Я?
   - Во всяком случае, у тебя распутные мысли. Иначе бы, мадам,  вы  так  не
испугались этого аппаратика.
   Мы провели бессонную ночь. Завтракали порознь. Она позвонила в театр, что
больна и не придет на  репетицию.  Словом,  это  была  крупная,  мучительная
ссора. Самая длинная за всю нашу жизнь. У обоих  запали  глаза  и  ввалились
щеки. И только через двадцать  два  часа,  за  ужином,  чокаясь  жигулевским
пивом, я сказал:
   - Знаешь, Нюха, по-моему, это форменный кретинизм - быть в  ссоре  больше
пяти минут. Ведь где-то внутри отлично знаешь, что в конце концов все  равно
помиришься. Правда? Так какого черта портить себе  жизнь  на  сутки  или  на
неделю, как это делают миллионы глупцов? Пять  минут  -  и  хватит!  Или  уж
действительно надо разводиться, если дело очень серьезно. Правильно?
   - Правильно, Длинный!
   И мы крепко поцеловались.
   Эта мудрая догадка: "Ссориться не больше, чем  на  пять  минут"  -  очень
украсила нашу жизнь.
   Рекомендую.
   А через несколько дней я читал Никритиной вслух:
   - "Жена добра и страдолюбива и молчалива  венец  есть  мужу  своему...  И
увидит муж, что непорядливо у жены... и за ослушание... снять с нее  рубашку
и плетию вежливенько бита, за  руки  держа,  по  вине  смотря,  да  побив  и
промолвить, а гнев никакож бы не был". Это из "Домостроя", Нюха.
   Превосходная,  полезная  книга!  Удивляюсь,  почему  ее   не   переиздаст
Госиздат.
   - Я тебе такой пропишу "Домострой"!.. Пропишу  "Домострой"  наоборот:  "И
увидит жена, что непорядливо у  мужа...  и  за  ослушание...  снять  с  него
рубашку и плетию вежливенько..."
   И оба смеемся, как будто читаем Зощенко.
   А вот другой разговор, при Саррушке Лебедевой.
   - Прошу тебя, Нюша, возвращайся домой к часу.
   - А если на банкете будет весело?
   - Если очень весело - половина второго.
   - Хорошо.
   -  Да  он  у  вас,  Нюшка,  "Домострой",  -  говорит  Саррушка,  не  имея
представления о предыдущем разговоре.
   - Ото! Еще какой!
   И поворачивается ко мне спиной:
   - Застегни, Длинный.
   Я застегиваю жемчужные пуговки на ее вечернем платье.  Оно  было  куплено
еще в Париже и надевается два раза в сезон. Не чаще.
   Лебедева по-мужски пожимает плечами:
   - Вы, Нюшка, чудак.
   - Почему?
   - В подобных случаях, - говорит полушутя наш знаменитый скульптор, - надо
возмущаться, бороться за раскрепощение женщины, а вы сияете.
   - Не портите мне жены, Саррушка.
   Бегут, бегут годы неизвестно куда. А почему они не сидят в  креслах,  как
гневные бухгалтеры - солидно, важно, прочно? Право, хоть бы приснилось  мне,
что они поменялись ролями: годы сидят, а  гневные  бухгалтеры  бегут,  бегут
неизвестно куда.
   Мы на коктебельском пляже. Мелкая галька похожа на фасоль, бобы и горох.
   - Пошли купаться, Кирка, - приглашаю я своего малыша.
   Пол-аршинные волны словно только что выскочили  из  парикмахерской:  пена
цвета волос, травленных перекисью, завита в баранью кудряшку.
   - Пошли, Кирка, в воду.
   Он переминается с ножки на ножку.
   - Боюсь.
   - Чего боишься?
   - Больших волн.
   - Вот так большие! Гляди: ниже колен.
   - Так ты вон какой! А я - маленький.
   Ему через две недели стукнет четыре года.
   - Пошли, Кирка, пошли.
   - Не! Боюсь.
   Я начинаю сердиться:
   - Так ты, значит, трус?
   - Да.
   У меня от негодования даже дыхание перехватывает:
   - Тогда ты не мой сын. Терпеть не могу трусов.
   - Ну и не моги.
   Он  решительно  уходит,  чтобы  развалиться  на   никритинской   мохнатой
простыне.
   - Кирилл!
   Ноль внимания.
   Когда я злюсь, у меня светлеют глаза. Вероятно, сейчас они совсем белые.
   - Что с тобой, Толя? -  спрашивает  мамаша,  подставляя  солнцу  какую-то
другую часть тела, по ее мнению, еще недостаточно прокопченную.
   - Наш сын - трус.
   - Не ерунди, пожалуйста. Он отчаянно храбрый. Кирка, иди с папой плавать.
   - Не!
   - Иди, иди.
   - Боюсь.
   - Что-о?
   У мамаши чернеют глаза. У нее от  злости  они  чернеют,  а  у  меня,  как
сказано, белеют.
   -  Ступай  к  бабушке.  Ступай.  Варенье  варить.  Если  ты  девчонка,  -
приказывает мамаша.
   Насупив брови,  наш  парень  не  спеша  уходит.  До  меня  доносится  его
бурчанье:
   - Вот дураки! Мне же только четыре годика.
   - Кирилл!
   - Ну?..
   Он уже унаследовал это любимое материнское словечко.
   - Что ты сказал? Повтори!
   - Ничего не сказал.
   - Ложись!
   - Вот вечно так, всегда: то уходи, то ложись, то плавай.
   - Молчать!
   Он  покорно  сжимает  губы.  А  в  его  глазенках,   очень   похожих   на
никритинские, я с ужасом читаю упрямую мысль: "Вот дураки!"
   До чего же он прав, по чести говоря. Теперь, на седьмом десятке, я понял,
что природа не права. Родить должны бабушки.  Отцами  должны  быть  дедушки.
Тогда, вероятно, наши дети  были  бы  намного  лучше  воспитаны.  Бабушки  и
дедушки философичней,  терпеливей,  мягче.  Да  и  жизненного  опыта  у  них
побольше. На собственных молодых глупостях кое-чему научилась. А  то  рожают
горячие девчонки. В воспитателях ходят почти сопливые мальчишки,  ничего  не
смыслящие в этом трудном деле. Какой вздор!
   Впрочем... куда ни кинь - все клин.
   В тот же день  на  коктебельском  пляже  неподалеку  от  нас  в  палатке,
сделанной из двух простынь, лежала какая-то бабушка. Она все время кричала:
   - Яшенька!.. Яшенька!.. Яшенька!..
   Мы с Никритиной готовы были ее удушить.
   - Яшенька, надень на голову шапочку!.. Яшенька, помочи  водичкой  у  себя
под мышечками!.. Яшенька, смотри, не промочи  ноги!  -  это  когда  ее  внук
подходил близко к морю.
   Года через три в трамвае в Москве на Большой Дмитровке я опять услышал ее
голос:
   - Яшенька!.. Яшенька!.. Не прыгай с трамвая на ходу!
   Трамвай прочно стоял на остановке.
   Услышав: "Яшенька, Яшенька! ", - я быстро обернулся. Ну конечно, это наша
коктебельская беспокойная бабушка.
   - Доброе здоровье, - сказал я приветливо.
   - Разве вы меня знаете?
   - Да. Три года тому назад мы с вами  частенько  лежали  по  соседству  на
коктебельском пляже. А сейчас я  вас  узнал  по  "Яшеньке".  Что-то,  слышу,
родное, знакомое. Очень обрадовался.