капли. Глаза
тоже как холодные, почти бесцветные злые капли.
   - Изадора, сигарет!
   Дункан подает Есенину папиросу.
   - Шампань!
   И она идет за шампанским.
   Есенин выпивает залпом стакан и тут же наливает до краев второй.
   Дункан завязывает вокруг его шеи свои нежные и слишком мягкие руки.
   На синие фаянсовые блюдца будто проливается чай, разбавленный молоком.
   Она шепчет:
   - Essenin krepkii!.. Oschegne krepkii.
   Таких ночей стало тридцать в месяц.
   Как-то я попросил у Изадоры Дункан воды.
   - Qu'est-ce que c'est "vodi"?
   - L'eau.
   - L'eau?
   Изадора Дункан говорит, что она забыла, когда последний раз пила "Геаи".
   Шампань, коньяк, водка.
   В начале зимы Почем-Соль должен был уехать на Кавказ.
   Стали обдумывать, как вытащить из Москвы Есенина. Соблазняли и соблазнили
Персией.
   На горе, Есенин опоздал к поезду.
   Почем-Соль пожертвовал Левой в инженерской фуражке.
   После третьего звонка беднягу высадили из вагона с тем,  чтобы,  захватив
Есенина, догонял вместе с ним вагон в Ростове.
   Выбрались они дней через семь.
   Из Ростова я получил открытку:
   Милый Толя. Черт бы тебя побрал за то, что ты  меня  вляпал  во  всю  эту
историю.
   Во-первых, я в Ростове сижу у Нины и ругаюсь на чем свет стоит.
   Вагон ваш, конечно, улетел. Лева достал купе, но в таких купе ездить  все
равно, что у турок на колу висеть, да притом  я  совершенно  разуверился  во
всех ваших возможностях. Это все за счет твоей молодости и его  глупости.  В
четверг еду в Тифлис и буду рад, если встречусь с Мишей,  тогда  конец  всем
этим мукам.
   Ростов - дрянь невероятная,  грязь,  слякоть  и  этот  "Сегежа",  который
торгуется со всеми из-за 2 копеек. С ним  всюду  со  стыда  сгоришь.  Привет
Изадоре, Ирме и Илье Ильичу. Я думаю, что у них воздух проветрился теперь  и
они, вероятно, уже забыли нас. Ну, да с глаз долой и из сердца вон, плакать,
конечно, не будем.
   И дурак же ты, рыжий!
   Да и я не умен, что послушался.
   Проклятая Персия.
   Сергей
   А на другой день после получения этого письма заявился обратно в Москву и
Есенин самолично.
 
   50
 
   В маленький белый вагон туркестанских дорог вошла Вещь.
   У Вещи нос  искусной  формы  и  мягкие  золотистые  волосы,  губы  хорошо
нарисованы яркой масляной краской, а глаза - прозрачной  голубой  акварелью.
Они недружелюбные, как нежилая нетопленая комната.
   Одновременно с большой Вещью  в  вагоне  поселилось  множество  маленьких
вещей: голубенькие скатерочки, плюшевые коврики,  ламбрикенчики,  серебряные
ложки, вазочки, пепельницы, флакончики.
   Когда  Почем-Соль  начинал  шумно  вздыхать,  у  большой  Вещи  на   носу
собирались сердитые складочки:
   - Пожалуйста, осторожней! Ты разобьешь мое баккара.
   В таких случаях я не мог удержаться, чтобы не съязвить:
   - А пузыречки вовсе не баккара, а Брокара.
   До революции была такая фирма парфюмерная.
   Вещь собирала губы в мундштучок:
   - Конечно, Анатолий Борисович, если вы никогда в жизни не видели хорошего
стекла и фарфора, вы можете так говорить... Вот у вас с Есениным на кроватях
даже простыни бумажные, а у нас в доме кухарка, Анатолий Борисович, на таких
спать постыдилась бы.
   И Вещь, продев в иголочное ушко красную  нитку,  сосредоточенно  начинала
вышивать на хрустящем голландском полотне витиеватую монограмму,  переплетая
в ней начальные буквы имени Почем-Соли и своего.
   В белом вагоне с каждым днем все меньше становилось нашего воздуха.
   Вещи выдыхали свой - упрямый, въедливый и пахучий, как земляничное мыло.
   У Почем-Соли стали округляться щеки, а мягонький набалдашник  на  носу  -
розоветь и чиновно салиться.
 
   51
 
   Есенин почти перебрался на Пречистенку.
   Изадора Дункан подарила ему золотые часы. Ей казалось, что  с  часами  он
перестанет постоянно куда-то торопиться;  не  будет  бежать  от  ампировских
кресел, боясь опоздать на какието загадочные встречи и неведомые дела.
   У Сергея Тимофеевича Коненкова все человечество разделялось  на  людей  с
часами и людей без часов.
   Определяя кого-нибудь, он обычно буркал:
   - Этот... с часами.
   И мы уже знали, что если речь шла о художнике, то рассуждать дальше о его
талантах было бы незадачливо.
   И вот, по странной игре судьбы,  у  самого  что  ни  на  есть  племенного
"человека без часов" появились в кармане золотые, с двумя крышками и чуть ли
не от Буре.
   Мало того - он при всяком новом человеке стремился  непременно  раза  два
вытянуть их из кармана и, щелкнув тяжелой золотой крышкой, полюбопытствовать
на время.
   В остальном часы не сыграли предназначенной им роли.
   Есенин так же продолжал бегать от мягких балашовских кресел на  неведомые
дела и загадочные несуществующие встречи.
   Иногда он прибегал на Богословский с маленьким свертком.
   В такие дни лицо его было решительно и серьезно. Звучали каменные слова:
   - Окончательно... так ей и сказал: "Изадора, адьо!"
   В маленьком свертке Есенин  приносил  две-три  рубашки,  пару  кальсон  и
носки.
   На Богословский возвращалось его имущество.
   Мы улыбались.
   В книжной лавке я сообщал Кожебаткину:
   - Сегодня Есенин опять сказал Изадоре:
   Адьо! Адьо!
   Давай мое белье.
   Часа через два после появления Есенина с Пречистенки прибывал  швейцар  с
письмом. Есенин писал лаконический  и  непреклонный  ответ.  Еще  через  час
нажимал пуговку нашего звонка секретарь Дункан - Илья Ильич Шнейдер.
   Наконец, к вечеру являлась сама Изадора.
   У нее по-детски припухали губы и на голубых  фаянсовых  блюдцах  сверкали
соленые капли.
   Она опускалась на пол около стула, на котором сидел Есенин, обнимала  его
ногу и рассыпала по его коленям красную медь своих волос:
   - Anhel.
   Есенин грубо отталкивал ее сапогом:
   - Поди ты к... - и хлестал отборной бранью.
   Тогда Изадора улыбалась еще нежнее и еще нежнее произносила:
   - Serguei Alexandrovitsh, lublu tibia.
   Кончалось всегда одним и тем же.
   Эмилия снова собирала сверток с движимым имуществом.
 
   52
 
   Летом я встречался с Никритиной раз в  сутки.  После  ее  возвращения  из
Киева - два раза. Потом - три. И все-таки казалось, что мало.
   Гогда она "насовсем" осталась в маленькой богословской комнате.
   Случилось все очень просто: как-то я удержал  ее  вечером  и  упросил  не
уходить на следующее утро.
   Я сказал:
   - Все равно вам придется через час торопиться ко мне на  свидание...  Нет
никакого расчета.
   Никритина согласилась.
   А через два дня она перенесла на Богословский крохотный тюлевый лифчик  с
розовыми ленточками.
   Больше вещей не было.
 
   53
 
   Весна.  В  раскрытое  окно   лезет   солнце   и   какая-то   незатейливая
подглуповатая радость.
   Я затягиваю ремень на непомерно разбухшем чемодане. Сколько ни пыхчу, как
ни упираюсь коленом в его желтый фибровый живот - толку мало.
   Усаживаю Никритину на чемодан:
   - Постарайся набраться весу.
   Она, легкая как перышко, наедается воздухом и смехом.
   - Рразз!..
   Раздувшиеся щеки лопаются, ремень вырывается у меня из рук, и разъяренная
крышка подбрасывает "вес" кверху.
   Входят Есенин и Дункан.
   Есенин в шелковом белом кашне, в светлых перчатках и с букетиком весенних
цветов.
   Он держит под руку Изадору важно и церемонно.
   Изадора в клетчатом английском костюме, в маленькой шляпе, улыбающаяся  и
помолодевшая.
   Есенин передает букетик Никритиной.
   Наш поезд на Кавказ отходит через час.  Есенинский  аэроплан  отлетает  в
Кенигсберг через три дня.
   - А я тебе, дура-ягодка, стихотворение написал.
   - И я тебе, Вяточка.
   Есенин читает, вкладывая в теплые и  грустные  слова  теплый  и  грустный
голос:
   Прощание с Мариенгофом
   Есть в дружбе счастье оголтелое
   И судорога буйных чувств -
   Огонь растапливает тело,
   Как стеариновую свечу.
   Возлюбленный мой! дай мне руки -
   Я по-иному не привык, -
   Хочу омыть их в час разлуки
   Я желтой пеной головы.
   Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли,
   В который миг, в который раз -
   Опять, как молоко, застыли
   Круги недвижущихся глаз.
   Прощай, прощай. В пожарах лунных
   Дождусь ли радостного дня?
   Среди прославленных и юных
   Ты был всех лучше для меня.
   В такой-то срок, в таком-то годе
   Мы встретимся, быть может, вновь...
   Мне страшно, - ведь душа проходит,
   Как молодость и как любовь.
   Другой в тебе меня заглушит.
   Не потому ли-в лад речам
   Мои рыдающие уши,
   Как весла, плещут по плечам?
   Прощай, прощай. В пожарах лунных
   Не зреть мне радостного дня,
   Но все ж средь трепетных и юных
   Ты был всех лучше для меня.
   Мое "Прощание с Есениным" заканчивалось следующими строками:
   А вдруг -
   При возвращении
   В руке рука захолодеет
   И оборвется встречный поцелуй.
 
   54
 
   А вот что писал Есенин из далеких краев:
   Остенде. Июль, 9,1922
   Милый мой Толенок.  Я  думал,  что  ты  где-нибудь  обретаешься  в  краях
злополучных лихорадок и дынь нашего чудеснейшего путешествия  1920  года,  и
вдруг из письма Ильи Ильича  узнал,  что  ты  в  Москве.  Милый  мой,  самый
близкий, родной и хороший, так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы,
обратно в Россию, к прежнему молодому  нашему  хулиганству  и  всему  нашему
задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая "северянинщина" жизни. <...>
   Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Гель-Голландское море и  свиные  тупые
морды европейцев. От изобилия вин в сих краях я бросил пить  и  тяну  только
сельтер. <...>
   Там, из Москвы, нам казалось, что Европа - это  самый  обширнейший  район
распространения наших идей и поэзии, а отсюда я  вижу:  Боже  мой!  до  чего
прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет  такой  страны  еще  и
быть не может.
   Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь все  прибрано  и
выглажено под утюг. На первых порах, особенно твоему взору, это  понравилось
бы, а потом, думаю, и ты стал бы хлопать  себя  по  колену  и  скулить,  как
собака. Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют  быстрее  ящериц,  не
люди - а могильные черви, дома их гроба, а материк - склеп. Кто  здесь  жил,
тот давно умер, и помним его только мы, ибо черви помнить не могут.
   Из всего, что я намерен здесь сделать, это издать переводы двух книжек по
3 - 2 страницы  двух  несчастных  авторов,  о  которых  здесь  знают  весьма
немного, и то в литературных кругах.  Издам  на  английском  и  французском.
<...>
   В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха. Мой цилиндр  и
сшитое берлинским портным манто привели всех в бешенство. Все думают, что  я
приехал на деньги большевиков, как чекист или  как  агитатор.  Мне  все  это
весело и забавно. Том свой продал Гржебину.
   От твоих книг шарахаются. "Хорошую книгу стихов" удалось  продать  только
как сборник новых стихов, твоих и моих. Ну, да черт  с  ними,  ибо  все  они
здесь  прогнили  за  5  лет  эмиграции.  Живущий  в  склепе  всегда   пахнет
мертвечиной. Если ты хочешь сюда пробраться, то потормоши Илью Ильича, я ему
пишу об этом особо. Только после всего, что я  здесь  видел,  мне  не  очень
хочется, чтобы ты покинул Россию. Наше  литературное  поле  другим  сторожам
доверять нельзя.
   При  всяком  случае,  конечно,  езжай,  если  хочется,  но   скажу   тебе
откровенно: если я не удеру отсюда через месяц, то это будет  большое  чудо.
Тогда, значит, во мне есть дьявольская выдержка характера, которую  отрицает
во мне Коган.
   Вспоминаю сейчас о <...> Туркестане. Как все  это  было  прекрасно!  Боже
мой! Я люблю себя сейчас даже пьяного, со всеми своими скандалами...
   В Самарканд да поеду-у я,
   Т-там живет - да любовь моя... <...> Толя, милый, приветы, приветы.  Твой
Сергун
   Дура моя - ягодка! <...>
   Дюжину писем я изволил отправить к Вашей сволочности, и Ваша  сволочность
- ни гу-гу.
   Итак, начинаю.
   Знаете ли Вы, милостивый государь, Европу?
   Нет! Вы не  знаете  Европы.  Боже  мой,  какое  впечатление,  как  бьется
сердце... О, нет, Вы не знаете Европы!
   Во-первых, Боже мой, такая гадость, однообразие, такая  духовная  нищета,
что блевать хочется. Сердце бьется, бьется  самой  отчаяннейшей  ненавистью,
так и чешется, но, к горю моему, один такой ненавистный мне в  этом  случае,
но прекрасный поэт Эрдман сказал, что  почесать  его  нечем.  Почему  нечем?
<...> Я готов просунуть для этой цели в горло сапожную щетку, но рот мой мал
и горло мое узко. Да, прав он, этот проклятый Эрдман,  передай  ему  за  это
тысячу поцелуев. <...>
   Да, мой друг рыжий, да! Я писал Сереже, писал Златому, и вы -  "ни  тебе,
ни матери".
   Теперь я понял, понял все я,
   Ах, уж не мальчик я давно.
   Среди исканий без покоя
   Любить поэту не дано.
   Это сказал В. Ш., по-английски он зовется В. Шекспиром.
   О, я узнал теперь, что вы за канальи, и в следующий раз Вам как  в  месть
напишу обязательно по-английски, - чтобы Вы ничего не поняли. - <...>
   Ну так вот - единственно из-за того, что Вы мне противны, за то,  что  Вы
не помните меня, я с особым злорадством перевел Ваши  скандальные  поэмы  на
английский и французский языки и выпускаю их в Париже и Лондоне. <...>
   В сентябре все это Вам пришлю, как только выйдут книги. <...>
   Адрес мой (для того, чтобы ты не писал): <...>
   С. Есенин
   И Сахарову из Дюссельдорфа:
   Родные мои. Хорошие.
   Что сказать  мне  вам  об  этом  ужаснейшем  царстве  мещанства,  которое
граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет Здесь жрут  и
пьют, и опять фокстрот. Человека я пока еще не встречал и не  знаю,  где  им
пахнет. В страшной моде господин доллар, а  на  искусство  начхать  -  самое
высшее - музик-холл. Я даже книг не  захотел  издавать  здесь,  несмотря  на
дешевизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно. <...>
   Если рынок книжный - Европа, а  критик  Львов-Рогачевский,  то  глупо  же
писать стихи им в угоду и по их вкусу.
   Здесь все выглажено, вылизано  и  причесано  так  же  почти,  как  голова
Мариенгофа. Птички <...> сидят, где им позволено. Ну, куда же  нам  с  такой
непристойной поэзией? Это, знаете ли, невежливо, как  коммунизм.  Порой  мне
хочется послать все это к <...> и навострить лыжи обратно.
   Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато  у  нас  есть
душа, которую здесь за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину <...>
   Конечно, кой-где нас  знают,  кой-где  есть  стихи,  переведенные  мои  и
Толькины, но на кой <...> все это, когда их никто не читает
   Сейчас на столе у меня английский журнал со стихами Анатолия, который мне
даже и посылать ему не хочется. Очень хорошее издание, а на обложке пометка:
в колич. 500 экземпляров. Это здесь самый большой тираж!
   Взвейтесь, кони! Неси,  мой  ямщик...  Матушка!  Пожалей  своего  бедного
сына... А знаете? У алжирского бея под самым носом шишка?  Передай  все  это
Клычкову и Ване Старцеву, когда они будут матюгаться, душе моей  в  тот  час
легче станет <... >
   Твой Сергун.
   Гоголевская приписка:
   Ни числа, ни месяца...
   Если б был <...> большой,
   То лучше б <...> повеситься.
 
   55
 
   Мой  друг,  бывший  артист  Камерного  театра,  а  теперь  театра   Макса
Рейнхарда, Владимир Соколов ставил в Берлине на немецком  языке  с  крупными
немецкими актерами "Идиота" по Достоевскому.
   Это было осенью 1925 года.
   Я  сидел  в  Пшор-Броу  на  Курфюрстендамме   за   полулитровой   кружкой
мюнхенского пива. Ждал Соколова. Со мной немецкий  социал-демократ.  Губы  у
него серые и тонкие, как веревочка. Говорит:
   - Русские в Берлине любят  рассказывать  про  нас,  немцев,  анекдот.  Вы
слыхали, наверное: в каком-то городе революционное восстание. Берут  вокзал.
Мечутся по залам. Подбегает русский, кричит: "Почему не выходите  на  линию?
Не  занимаете  платформу?"  Немцы  отвечают:  "Касса  закрыта...  не  выдают
перронных билетов".
   Я рассмеялся и подумал: "Небось о нас такой анекдотец не сложится".
   Мой сосед полагает, что "перронные билеты" залог того, что  немцы  раньше
других и самым коротким и спокойным путем придут к социализму.
   Вошел Соколов. Хмурый, сердитый.
   Бурчит:
   - Знаешь, кажется, брошу все... Не могу... Все это  как  назло...  Читаю,
видишь ли, им первый акт "Идиота". Помнишь, как Рогожин  рассказывает  князю
Мышкину, что валялся он пьяный ночью на  улице  в  Пскове  и  -  собаки  его
объели... Только прочел - смех... Спрашиваю: "В  чем  дело?"  Актеры  как-то
неловко между собой  переглядываются...  Потом  один  говорит:  "Здесь,  Hen
Sokolow, плохо переведено. Неправдоподобно... Достоевский  так  написать  не
мог..." - "Да что написать-то не мог?.." - "А вот насчет  того,  что  собаки
обкусали... Это совсем невозможно... Публика смеяться  будет".  -  "Чего  же
смеяться-то?" - и злиться уже начинаю. "Да  как  же,  -  говорит,  -  собаки
обкусать могут, если они в намордниках?" И ничего, понимаешь,  им  возражать
не стал - только руками развел. Так и пришлось это место вычеркнуть...
   Когда я думаю о Есенине на Западе, мне всегда приходят в голову и  первый
анекдот, и соколовский случай.
   Есенин  почувствовал   себя,   свой   внутренний   мир   и   свои   стихи
неправдоподобными и обреченными на вымарку, как та  собака  без  намордника,
которая укусила Рогожина.
   Уже в кубанских степях Есенина слегка напугала железная лошаденка.
   Какой же она оказалась несчастной и жалкой в  сравнении  с  тем  железным
конем, которого довелось ему увидеть скачущим  по  другой  половине  земного
шара.
   В 1924 году я был в Париже. Как-то целый день пробродил  с  Кусиковым  по
Версальскому парку и Трианону. Устали чудесной усталостью.
   Ужинали в полумиле от Версаля в маленьком ресторанчике. За  разговором  я
сказал Кусикову:
   - Знаешь, Сандро, однажды  очень  я  рассердился,  прочитав  у  какого-то
француза в романе, что "два парижских вивера и  две  кокотки  за  одну  ночь
расходуют  больше  остроумия  и  грации,  чем  англичане,  немцы,   русские,
американцы за целый год". А теперь...
   И, не договорив, я выпил большой стакан холодного белого вина за Версаль,
за французов, за романский гений.
   Кусиков улыбнулся:
   - А я тебе, Анатолий, кажется, еще не рассказывал, как мы сюда в  прошлом
году с Есениным съездили... неделю я его уламывал... Уломал...  двинулись...
добрались  до  этого  самого  ресторанчика...   тут   Есенин   заявил,   что
проголодался... сели завтракать -  Есенин  стал  пить,  злиться,  злиться  и
пить... до ночи... а ночью уехали обратно в Париж, не взглянув  на  Версаль;
наутро, трезвым, он радовался своей хитрости и увертке... Так проехал Сергей
по всей Европе и Америке, будто слепой, ничего не желая знать и видеть.
   Я припомнил фразу из давнишнего есенинского письма о гибельности для него
путешествий.
   Я не знаю, - писал он, - что  было  бы  со  мной,  если  б  случайно  мне
пришлось объездить весь земной шар? Конечно, если не пистолет юнкера Шмидта,
то, во всяком случае, что-нибудь, разрушающее чувство земного диапазона.
   В одном  из  лесковских  романов  приживалка  князей  Протозановых  Ольга
Федотовна (вскоре после похода Александра на Париж, в котором  участвовал  и
ее князь) попадает за границу. Вернувшийся в Россию  посольский  дьячок  про
Ольгу Федотовну рассказывал:
   - У нее  это  с  Рейна  началось...  Как  увидит  развалины,  сейчас  вся
возрадуется и пристает ко всем: "Смотрите, батюшка, смотрите.  Это  все  наш
князь развалил", - и сама от умиления плачет.
   И, продолжая свою теорию разрушения всех  европейских  зданий,  завела  в
Париже войну с французской прислугой, доказывая всем, что недостроенный в то
время собор Парижской Богоматери отнюдь не недостроен, но что  и  его  князь
"развалил".
   А когда княгиня приняла  сторону  обиженных  французов,  Ольга  Федотовна
заявила, что та "рода своего не уважает".
   Пришло время признаться, что российский патриотизм, которым болели  мы  в
годы