со слезой в горле согласился я. - Ни одной  минуты  не
сомневаюсь.
   И даже пошутил. Первый раз за тот вечер пошутил:
   - Только, пожалуйста, милая, не играй в футбол.
   Она поклялась, что не будет. Потом добавила:
   - В крайнем случае, постою в воротах голкипером.
   Когда  поезд  отгромыхал  Москву,  будущая  одесситка   вошла   в   купе,
переоделась на ночь, съела яблоко, вынула  из  сумочки  "Вечерку",  легла  и
натянула до подбородка белое пикейное одеяло. Гималаи  словно  покрыл  снег.
Курортницы не отрывали глаз от этого величественного зрелища. Тогда  будущая
одесситка повернулась носом к стене и стала посапывать. "Вечерка" выпала  из
ее рук. Ничего сенсационного в ней не было.
   - Заснула, как безгрешный ангел, - пробасила фиолетовая.
   - Вот какие бывают "приятные" сюрпризы! - сказала не очень молоденькая. -
Железнодорожные сюрпризы!
   - Еще родит нам тут среди ночи!  -  как  наработавшийся  пильщик,  тяжело
вздохнула фиолетовая.
   - Вполне вероятно, - согласилась не очень молоденькая.  -  Моя  дочка  на
крыше родила. С биноклем в кармане. Во время солнечного затмения.
   - Нет, не родит. Она в нашем купе не родит. Даю вам честное  благородное!
- твердо сказала очень молоденькая. - При первых же схватках я ее из  вагона
высажу.
   - Куда? - безнадежно пробасила фиолетовая. - Куда вы ее высадите?
   - К чертовой бабушке! Опущу тормоз Вестингауза и высажу.  Хоть  в  чистом
поле высажу. Вот увидите!
   И  очень  молоденькая  сердито  надула  свои  пухлые  розовые   щечки   с
прелестными ямочками, которые возникают  у  тех,  кого,  как  замечено,  при
рождении целует ангел в эти местечки. Словом, она была прелестна,  эта  юная
супруга магазина  "Комфорт",  что  процветал  на  Петровке  по  соседству  с
"Ампиром". Красотка ехала в Одессу "к папе  и  маме  своего  второго  мужа",
которому была фамилия Полищук, то есть та же, что и у Розочки.
   "Вот как весело играет случай", - подумала Никритина. И, засыпая,  твердо
решила:  "А  моему  Длинному  я  обязательно  передам  со   стенографической
точностью весь женский диалог. Писателю полезно знать жизнь  как  жизнь.  Не
подсахаренную".
   Толпа Полищуков бурно встретила московскую  актрису.  Не  хватало  только
еврейского оркестра.
   Пылкая прелестная Розочка, громко расцеловавшись с прибывшей, сказала:
   - Называйте меня просто Розочка.
   - С удовольствием.
   - А мне можно называть вас просто Аннет?
   - Можно, Розочка, Но еще проще - Мартышка. Так меня все называют.
   Жаль, что я не был при этом. Я бы сказал себе с удовлетворением: "О,  это
плоды нашего имажинистского воспитания! Три года тому назад ты, милая,  была
важной Мартышкой. На вопрос Розочки ты бы непременно ответила:  "Меня  зовут
Анной Борисовной".
   Разговор на одесском перроне продолжался.
   - Вы, Аннет, я вижу, обожаете путешествовать, - сказала Розочка.
   На что Никритина пошутила:
   - Преимущественно, Розочка, на девятом месяце. В конце девятого.
   - Хорошо, что Димка написал об этом. Иначе бы никому не пришло в  голову,
что вы на девятом.
   Она словно воспитывалась в Версале, у мадам Помпадур, а не у  тети  Фани,
знаменитого на всю Одессу зубного врача.
   - Вы отчаянная комплиментщица. Розочка.
   В ответ Розочка страстно обняла свою новую подругу:
   - У меня, Аннет, такое чувство, что я обожаю вас всю жизнь. Да, да! Будто
мы вместе играли в "дочки-матери", а потом вместе влюбились в одних и тех же
мальчишек... Давайте перейдем на "ты"!
   - С удовольствием, Розочка.
   Я приехал в Одессу 9 июля.
   - Вот, Длинный, твоя Мартышка и  сдержала  свое  обещание:  без  тебя  не
родила. Постаралась. Доволен?
   Это были самые первые слова, которыми она встретила меня на перроне.
   Мы расцеловались, и она опять спросила:
   - Очень доволен? Очень?
   - Еще бы!
   Но подумал: "Постаралась не родить. Она постаралась! Нет,  малоносая,  не
ты постаралась, а Бог за тебя постарался... Да". Нюшка великолепная актриса:
врет с глазами праведницы. Для мужа это очень опасно. Черт побери,  а  вдруг
когда-нибудь мне придется сказать своему парню: "Только, дружище, не  женись
на актрисе!" Спасибо, что вышло по-другому. Незадолго до  смерти  мальчугана
кто-то спросил его: "Как ты думаешь. Кирка, в чем  счастье?"  Он  задумался,
взглянул на свою мамашу и ответил: "В хорошей жене". Это был ответ  мудреца.
Но об этом я поподробней расскажу дальше.
   Итак, я приехал 9-го, а 10-го утром уже с упоением слушал, как пищит  наш
парень. Как необыкновенно, как замечательно он пищит! И еще, затаив дыхание,
я любовался, как он, задрав лапы, согнутые в коленках, дрыгает  ими.  Причем
пятки у него были красные, как одесские помидорчики.
   А под воскресенье я уже перевез свое семейство на дачу в Аркадию.
   На этот раз возница был на полвека старше нашего последнего  московского.
Вдобавок с усами, как на портретах Буденного, только с седыми.
   - В Аркадию? - переспросил он. - В нашу счастливую Аркадию?
   В это мгновение Кирка пронзительно закричал.
   - Поехали, поехали, святое семейство. Но-о-о!..
   И, взмахнув шикарным кнутом, усач скаламбурил:
   - Бог даст, мамочка, не разнесу вашего Беню  Крика...  Что?..  Вы  читали
Исаака Бабеля?..
   - А кто это такой,  дедушка?  -  с  самыми  правдивыми  глазами  спросила
счастливая "мамочка", считая Исаака Бабеля русско-еврейским Мопассаном.
   - Ка-а-а-ак, дорогие товарищи, вы даже не знаете нашего Бабеля!..  Нашего
Исаака Эммануиловича Бабеля?
   - Нет, дедушка. Мы из Москвы.
   Усач настолько запрезирал нас, что без малейших угрызений совести  содрал
за проезд до Аркадии втрое против таксы.
   Одесса-мама!
   Мрачно расплатившись, я сказал Никритиной:
   - Вот во сколько нам влетели твои милые шуточки.
   С ранней юности я предпочитал "марать бумагу", выражаясь по-пушкински,  с
утра. "Уж если марать, - говорил я, -  так  марать  на  свежую  голову".  Но
парень наш был еще старательней: он начинал пищать  прежде  первых  петухов,
будя и этих пернатых, и нас, и наших соседей. К  счастью,  ими  были  добрые
жизнерадостные симпатично-жирненькие Полищуки: знаменитый зубной  врач  тетя
Фаня и ее муж провизор дядя Мотя.  Они  были  из  того  радушного  семейства
Полищуков, что встречало на вокзале "знаменитую московскую актрису". В этом,
то есть что она знаменита, их убедила Розочка.
   Жирненькие супруги неторопливо, с осторожностью передвигались по  круглой
земле. Казалось, они всегда об этом помнили, то есть что  она  действительно
круглая. Кроме того, дядя Мотя еще любил цитировать Шекспира,  который,  как
известно, назвал эту опасную землю "комочком грязи".
   И тетя Фаня, и дядя Мотя носили на внушительных носах пенсне в  блестящей
оправе. Им,  очевидно,  надлежало  свидетельствовать,  что  супруги  -  люди
интеллигентные, люди другого времени, люди с высокими душевными запросами  и
ответами.
   Тетя Фаня  весьма  почтительно  относилась  к  своему  здоровью.  Еще  до
революции она стала отдыхать с 1  июня  до  1  сентября,  иначе  говоря,  до
окончания купального сезона. И не изменяла  этому  мудрому  правилу  даже  в
трудную эпоху военного коммунизма. Верные ей пациенты, учитывая  ее  "святой
отдых",  приноравливали  к  нему  капитальные  ремонты  своих   трудолюбивых
многожующих ртов.
   Проходя на цыпочках мимо меня по балкону, и дядя Мотя, и тетя Фаня всякий
раз интересовались:
   - Ну что?.. Ну как, Анатолий Борисович?
   И я отвечал пушкинскими словами: "Мараю бумагу", или: "Да вот третий  час
потею", или "Ковыряюсь помаленьку", - и еще что-то в этом духе.
   Такие ответы мои, как  я  стал  замечать,  огорчали  высокоинтеллигентных
супругов,  и  я  изменил  свой  словарь:  "Творю,  Матвей  Исаакович",  или:
"Сегодня, Фаина Абрамовна,  муза  улыбается  мне",  или:  "Озарило,  озарило
вдохновение!"
   Все эти дурацкие  фразы  я  научился  произносить  без  малейшей  иронии.
Получив такой возвышенный ответ, кругленькая чета направлялась  на  прогулки
или на пляж с блаженными лицами.
   Едва первые живительные  лучи  нэпа  прорезали  последние  тучи  военного
коммунизма, дядя Мотя открыл свое "дело", то есть  магазинчик  с  культурным
названием "Парфюмерия и гигиена".  Место  для  магазинчика  было  найдено  с
завидной талантливостью - рукой подать  от  всемирно  известной  "Лондонской
гостиницы". Как нетрудно понять, ее многочисленным постояльцам круглосуточно
требовались именно те предметы, которыми торговал наш провизор. Не  мудрено,
что в первый же год "финкционирования", выражаясь языком дяди Моги, он начал
шить себе двубортные костюмы из английского коверкота,  а  своей  супруге  -
шубы из черного, серого и коричневого каракуля. Это был ее любимый мех. Надо
признаться, что дяде Моте и в голову  не  приходило  (при  таком-то  высоком
интеллекте!), что недалек тот день, когда его посадят.
   - Спасибо им, - говорил дядя Мотя, - что еще не забрали мамочку. (Так  он
называл ее.)
   Многих  Полищуков  пересажали  с   женами   и   детками.   (Конечно,   не
малолетними.) Но одесситы  и  тогда  не  теряли  юмора:  "Мы,  как  Минин  и
Пожарский, - острили они, - заложили жен и детей". Только дядя Мотя чуть  ли
не до самой Отечественной войны с мягким  философским  удивлением  продолжал
спрашивать самого себя и своих добрых знакомых:
   - Скажите, пожалуйста, за что они меня посадили? За что? Ведь это же не я
придумал новую экономическую  политику.  Они  же  сгат  ее  придумали,  сами
просили:  "Пожалуйста,  торгуйте,  товарищ   Полищук!   Пожалуйста,   хорошо
торгуйте!" И я  соглашался.  И,  конечно,  открыл  магазинчик.  И,  конечно,
старался торговать хорошо. Как мог и  как  умел.  И  я,  видит  Бог,  платил
хорошенькие налоги. И я думал,  что  провизор  Полищук  даже  очень  полезен
советскому государству. За что же они, скажите, пожалуйста, меня посадили? И
отобрали у  мамочки  ее  каракулевые  шубки?  И  даже  соболью  кофточку.  И
чернобурую пелериночку, что лежала в сундуке у Доди Маркузона. В  нафталине.
Как говорится, про черный день. Да, да!  Их  тоже  забрали.  Как  миленьких.
Следователь сказал во время обыска: "А нам такая соболья  кофточка  и  такая
пелериночка пригодятся про белый день. Чтобы строить тракторы". Вот  как  он
сказал. А теперь вы, наверно, спросите: "Кто же донес про них?" Кто!  Я  вам
могу ответить, кто:  мерзавец  Додочка  Маркузон.  Мой  любимый  аптекарский
ученик. Чуть-чуть не приемный сынок, который и в магазинчике нашем торговал.
Он даже меня называл: "Папа Мотя". И еще вы, наверно, спросите:  "Почему  же
он донес? Почему?" И я вам отвечу: "Пути Господа и мерзавцев неисповедимы".
   - Это верно, Матвей Исаакович, - согласился я.
   Мне очень нравились его мудрые афоризмы.
   Но это история будущего. Мы забежали несколько вперед. Надо вернуться.
   У "знаменитой московской актрисы" была  чуткая  совесть.  По-моему,  даже
чересчур чуткая. И она  по-настоящему  страдала,  считая,  что  наш  парень,
начиная орать спозаранок, портит лето всем на свете.
   "Горошком" вскочив с кровати, она с трагическими глазами вынимала его  из
фибрового чемодана,  продолжавшего  свою  верную  службу,  кормила  паренька
грудью и убаюкивала, напевая что-то свое - колыбельное. К примеру:
   Миленький, посапывай,
   Пишет пьесу папа твой.
   Баю, баю, бай,
   Папе не мешай.
   От нежных рук и приятного мурлыканья крикун сразу засыпал,  а  счастливая
мать говорила:
   - Ну какой умный! Уже все понимает. Все, все!
   - А эту колыбельную он сам сочинил? - Спрашивал я, не  поднимая  глаз  от
рукописи.
   - Скептик! Противный скептик!.. Не смей его пяточки целовать! Запрещаю!
   А когда я отрывался от своего "бумагомаранья",  чтобы  выкурить  папиросу
под ветками желтых и белых акаций, с балкона раздавался  голос  сердобольной
тети Фани:
   - Анатолий Борисович!.. Анатолий Борисович!..
   Добрая женщина, как я заметил, была убеждена, что  все  люди  на  русской
земле едят слишком мало. А в двадцать шесть лет мужчине для  солидности  уже
пора поднакапливать жирок на теле.
   - Поднимайтесь скорей на балкончик. Вас уже дожидаются ягоды  с  холодной
сметаной.
   - Спасибо!
   - Спешите, Анатолий Борисович! Пожалуйста, спешите! - добавлял дядя Мотя.
- Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон. Что?
   И я спешил.
   И милый нэпман спрашивал меня:
   - Как сегодня поживает черномазая Зера?
   - Сегодня я еще влюблен в нее.
   - Слава Богу!
   - Но что будет завтра...
   -  Завтра,  Анатолий  Борисович,  вы  тоже  будете  в  нее  влюблены.   И
послезавтра. Всю жизнь.
   - Не уверен.
   - Почему это вы не уверены? Скажите, пожалуйста, почему?
   - Да потому, что ночью я буду читать своей актрисуле...
   Он неодобрительно покачал головой:
   - "Актрисуле"!..
   - Не обижайтесь за Никритину. Так называл Чехов свою Книппер.
   - Не может быть! И это вы слышали собственными ушами?
   - Нет, к сожалению, не слышал. Но я читал его письма к Книппер.
   - Ой! Как нехорошо читать чужие письма!
   Он не острил. Он  говорил  с  полным  убеждением.  С  убеждением  старого
одесского интеллигента, что чужие письма - это литература для сплетниц.
   - Значит, вы будете читать ночью Анне Борисовне новую сцену? Что?
   - Весь второй акт пьесы.
   - Поздравляю, поздравляю.
   - Подождите. Не торопитесь поздравлять. Может  быть,  на  утренней  заре,
перед купаньем, я утоплю весь второй акт вместе с черномазой Зерой  в  вашем
соленом море.
   - Боже мой, зачем вы их будете топить? Зачем топить черненькую Зеру?
   - Обязательно! С камнем на шее.
   - Зеру? Ой!..
   - Если она не понравится Анне Борисовне.
   - Кто не понравится? Кто? Эта черненькая прелестная девочка?
   - Да!
   - Кушайте,  пожалуйста,  свои  ягоды.  Кушайте  абсолютно  спокойно.  Она
понравится. Она не может не понравиться. Она очень понравится. Очень, очень.
   Матвей Исаакович был в курсе всех наших дел. Он все  знал.  Знал,  как  я
пишу и что. Иногда знал это даже раньше,  чем  Никритина,  так  как  едва  я
складывал в стопку исписанные листы и прятал карандаш  в  карман,  он  мягко
брал меня под руку и уводил в тень садика из пяти акаций, сожженных солнцем.
   - Значит, - говорил он, - мы сейчас будем слушать новую сцену? Не  правда
ли, Анатолий Борисович? Что?
   И я невольно покорялся его мягкой настойчивости:
   - Идите, провизор, за своей панамой. А то Фаня Абрамовна рассердится.
   - И она, как всегда, будет абсолютно права. Когда моя лысина  накаляется,
как сковородка, я соображаю немножко хуже. А вашего "Вавилонского  адвоката"
я, конечно, хочу...
   - Ладно, ладно. Идите за панамой. Жду вас под толстой акацией.
   - А что? Разве она плохая, эта толстая акация?  -  не  унимался  милейший
болтун. - Разве она хуже ваших разных осин?  На  ней,  слава  Богу,  еще  не
повесился никакой Иуда. Бегу, бегу!
   Через минуту он  возвращался  не  только  в  панаме,  в  своей  роскошной
настоящей панаме, которая свертывалась в тонюсенькую трубочку, но и с  белым
кружевным зонтиком тети Фани:
   - Я вам это говорю, Анатолий Борисович; мамочка самый мудрый  человек  на
земле. Прямо ребе. Она все знает. Она знает, что зонтик нам с вами  тоже  не
помешает. Вы видели, сколько сейчас на  термометре?  Сорок  два  градуса  по
Реомюру! Что?
   На утренней заре я не утопил свою рукопись в Эвксинском Понте. Настроение
и самочувствие были отменные. Мы жили в Аркадии, как  святые  неподалеку  от
рая. В самом раю нам, вероятно, было бы хуже. Там ведь не полагалось вкушать
плодов с древа Познания. Те дни мне чрезвычайно нравились  прелестью  своего
однообразия. Сияло солнце, и плескалась о песок теплая солоноватая  вода.  С
утра до обеда я марал бумагу. Наш парень орал в меру  и  прибавлял  в  весе,
сколько предписано медициной. Его взвешивала тетя Фаня на аптекарских весах,
привезенных дядей Мотей из города как  подарок  "Парфюмерии  и  гигиены".  У
молодой матери хватало времени, чтобы покормить парня  грудью,  выстирать  в
корыте пеленки и выстирать его самого. А в промежутках самой поплескаться  в
"шикарном" море, как говорили  одесситы,  и  "покоричневеть"  (это  тоже  их
словцо), "покоричневеть",  согласно  моде,  перед  Москвой.  Словом,  мы  не
переставали благодарить Шершеневича за умный и добрый совет.
   В Москве накануне отъезда я спросил Мейерхольда:
   - Скажи, Всеволод, сколько страниц должно быть в пьесе?
   - Чем меньше, тем лучше! - ответил он. - Если бы Шекспир писал  покороче,
его бы непременно взяли живым на небо. А  его  похоронили  в  земле.  Это  в
наказание за слишком длинные трагедии и комедии.
   - Отвечай-ка, Всеволод, делово: сколько должно быть страниц в пьесе?
   - Ты пишешь комедию или трагедию?
   - Комедию. А чтобы  подразнить  гусей,  как  говорит  Есенин,  назову  ее
фарсом.
   - Дразни, дразни. Я это люблю.
   - На библейский сюжет. Парочка сластолюбивых старичков,  парочка  ханжей,
подглядывала за купающейся Сусанной. И влипла эта  парочка.  А  чтобы  выйти
сухими   из   воды,   старички   сами   затеяли   суд    над    пышноволосой
"соблазнительницей". А пророк Даниил, воспылав страстью к  пышнотелой,  стал
ее блестящим адвокатом... У нас ведь тоже развелось немало ханжей.
   - Значит, пьеса об этом.
   - Да. Огонь по ханжам.
   - Прелестно!.. Фарс?
   - Комедия.
   - Фарс, фарс, фарс!
   - Ну? Сколько же требуется страниц?
   - Семьдесят! На "Ундервуде". Через два интервала. - И добавил: - Если  ты
пишешь пьесу для меня.
   - Нет, для Таирова.
   Мейерхольд задрал свой сиранодебержераковский нос и презрительно фыркнул:
   - Пф-ф! Для Таирова! Для  этого  фармацевта!..  Пф-ф!  Он  тебе  накрутит
пилюльки из твоей пьесы. Такие красивенькие пилюльки, что  ты,  брат,  сразу
вылечишься от любви к нему.
   Не собираясь ссориться с Мейерхольдом, я уточнил:
   - Верней, не для Таирова, а для Никритиной.
   - Ага.
   - Ясно, Всеволод?
   - Ага.
   Он понял меня и оправдал, так как сам в то время уже ставил спектакли для
Зинаиды Райх, своей жены.
   - Ясно, брат! - И похлопал меня по плечу, как заговорщик заговорщика.
   И сразу нахмурился:
   - А Зиночка великолепно сыграла бы Сусанну!
   Я невольно улыбнулся и подумал: "Таковы все мужья актрис, и  самые  умные
из них - глупей рядового зрителя. И  делаются  совершенно  слепыми  на  беду
своего театра". Тут же я опять вспомнил своего  друга  Шершеневича,  который
после какой-то  мейерхольдовской  премьеры  скаламбурил:  "До  чего  же  мне
надоело смотреть на райхитичные ноги!"
   Возвращаюсь в Аркадию.
   В начале сентября я объявил с балкончика:
   - Товарищи, только  что  написал  самые  приятные  на  свете  три  слова:
"Занавес. Конец пьесы".
   Дядя Мотя поднялся на четыре ступеньки, снял с головы панаму и расцеловал
меня. А тетя Фаня решительно сказала:
   - Вашего "Вавилонского  адвоката"  будет  переписывать  Сонечка  Полищук.
Знаменитая машинистка! Вы с ней еще не знакомы? Это сама  пикантность!  Сама
прелесть! Моя племянница!
   - А какая у нее машинка?
   - "Ундервуд".
   - Отлично.  Попросите,  пожалуйста,  знаменитую  машинистку  переписывать
через два интервала. В пяти экземплярах. Разумеется,  если  у  Сонечки  есть
хорошая копирка.
   - Не смешите меня! У нашей Сонечки - и нет хорошей  заграничной  копирки!
Что?
   Я  уже  привык  в  Одессе  к  знаменитостям.  К  знаменитым   сапожникам,
знаменитым портным, знаменитым  "куаферам",  знаменитым  врачам,  знаменитым
дантистам, знаменитым чистильщикам сапог и т, д. "Не знаменитые"  попадались
как исключение из правил.
   Ровно через неделю тетя Фаня привезла из Одессы "Вавилонского  адвоката".
Он был вручен мне в крокодиловом портфеле с серебряной монограммой "А. М. ".
   - О-о!..
   Открыв портфель ключиком, я сосчитал экземпляры:
   - Ура! Шесть!
   Даже последний, шестой, пленял четкостью. Хоть сдавай  Таирову,  а  пятый
Луначарскому.
   Только значительно  позже,  при  Сталине,  очередной  реперткомщик  читал
исключительно "первонапечатанный".