чем-Соль  наша  пропадает...  Пла-а-а-акать
хочется...
   Есенин стал пространно рассуждать о гибели нашего друга.  И  вправду  без
толку текла его жизнь. Волновался не своим  волнением,  радовался  не  своей
радостью.
   - Дрыхнет, сукин кот, до двенадцати... прохлаждается, пока  мы  тут  стих
точим... гонит за нами без чутья, как барбос за  лисой:  по  типографиям,  в
лавку книжную за чужой славой... Ведь на же тебе -  на  Страстном  монастыре
тоже намалевал: Михаил Молабух...
   Это когда мы своими богоборческими стихами расписали толстые монастырские
стены.
   Есенин сокрушенно вздохнул:
   - И ни в какую - разэнтакий - служить не хочет. Звезды своей не понимает.
Спрашиваю я его вчера: "Ведь ездил же  ты,  Почем-Соль,  в  отдельном  своем
вагоне на мягкой рессоре - значит,  может  тебе  Советская  Россия  идти  на
пользу?" А он мне ни бе ни ме... Пла-а-а-акать хочется.
   И, чтобы спасти Почем-Соль,  Есенин  предложил  выделить  его  из  нашего
кармана.
   Суровая была мера.
   Больше всего в жизни любил Почем-Соль хорошее общество и хорошо покушать.
То и другое - во всей Москве  -  мог  обрести  он  лишь  за  круглым  столом
очаровательнейшей Надежды Робертовны Адельгейм.
   Как-то, с карандашом в руках прикинув скромную цену обеда, мы с  Есениным
порядком распечалились - вышло, что за один присест каждый из нас  отправлял
в свой желудок по 250 экземпляров брошюрки стихов в  48  страниц.  Даже  для
взрослого слона это было бы не чересчур мало.
   Часть, выделенная на обед Почем-Соли, равнялась 100 экземплярам. Приятное
общество Надежды Робертовны было для него безвозвратно потеряно.
   В пять, отправляясь обедать, добегали мы вместе до  угла  Газетного.  Тут
пути расходились. Каждый раз прощание  было  трагическим.  У  нашего  друга,
словно костяные мячики, прыгали  скулы.  Глядя  с  отчаянием  на  есенинскую
калошу, он чуть слышно молил:
   - Добавь, Сережа! Уж вот как хочется вместе...  Последний  раз  -  свиную
котлетку у Надежды Робертовны...
   - Нет!
   - Нет?..
   - Нет!
   Вслед за желтыми мячиками скул у Почем-Соли начинала прыгать верхняя губа
и зрачки - черные мячики. Ах, ПочемСоль!
   Во время отступления из-под Риги со своим банным отрядом  Земского  союза
он поспал ночь на мокрой земле под навесом телеги. С тех пор прыгают в  лице
эти мячики, путаются в голове имена шоферов, марки автомобилей, а в непогоду
и ростепель ноют кости.
   Милый Почем-Соль,  давай  же  ненавидеть  войну  и  обожать  персонаж  из
анекдота. Ты знаешь, о чем я говорю. Мы же  вместе  с  тобой  задыхались  от
хохота.
   Некий провизор  крутил  в  аптеке  пилюли  и  продавал  клистиры.  Война.
Привезли его под Двинск и посадили в окоп. Сидит несолоно хлебавши.  Бац!  -
разрыв. Бац! - другой. Бац!  -  третий.  В  воронке:  мясо,  камень,  кость,
тряпки, кровь и свинец.  Вскакивает  провизор  и,  размахивая  руками,  орет
немцам: "Сумасшедшие, что вы делаете?! Здесь же люди сидят".
   Но тебе, милый Почем-Соль, не до анекдотов. Тебе хочется  плакать,  а  не
смеяться.
   Мы, "хамы", идем к Надежде Робертовне есть отбивные на косточке,  а  тебя
("Тоже друзья! ") посылаем из жадности ("Объешь нас") глотать в  подвальчике
всякую пакость ("У самих небось животы болели от той дряни").
   Почем-Соль говорит почти беззвучно - одними губами, глазами и сердцем:
   - Ну, Сережа, последний раз...
   У Есенина расплюснулись руки:
   - Н-н-н-е-т!
   Тогда зеленая в бекеше спина Почем-Соли ныряла в ворота  и  быстро-быстро
бежала к подвальчику, в котором рыжий с нимбом повар разводил фантасмагорию.
   А мы сворачивали за угол.
   - Пусть его... пусть... -  И  Есенин  чесал  затылок.  -  Пропадает  ведь
парень... пла-а-а-кать хочется.
   За круглым столом очаровательная Надежда  Робертовна,  как  обычно,  вела
весьма  тонкий  для  "хозяйки  гостиницы"  разговор  об  искусстве,  угощала
необыкновенными слоеными пирожками и такими свиными  отбивными,  от  которых
ПочемСоль чувствовал бы себя счастливейшим из смертных.
   Я вернул свою тарелку Надежде Робертовне.
   Она удивилась:
   - Анатолий Борисович, вы больны?
   Половина котлеты осталась нетронутой. Прошу помнить, что дело происходило
в 1919 году.
   - Нет... ничего...
   Жорж Якулов даже оборвал тираду о своих  "Скачках"  и,  вскинув  на  меня
пушистые  ресницы,  сочувственно  перевел  глаз  (похожий  на  косточку   от
чернослива) с моей тарелки на мой нос:
   - Тебе... гхе, гхе... Анатолий, надо -  либо...  гхе,  гхе...  в  постель
лечь... либо водки выпить.
   Есенин потрепал его по плечу:
   - Съедим, Жорж, по второй?
   - Можно, Сережа, гхе, гхе... можно. Вот я и говорю... когда они, сопляки,
еще  цветочки  в  вазочках  рисовали,  Серов,  простояв  час   перед   моими
"Скачками", гхе, гхе, заявил...
   - Я знаю, Жорж.
   - Ну, так вот, милый мой, -  я  уж  тебе  раз  пятьдесят...  гхе,  гхе...
говорил и еще сто скажу... милый мой... гхе, гхе... что все эти  французы...
Пикассо ваш, Матисс... и режиссеры там разные... гхе... гхе...  Таиров  -  с
площадочками  своими...  гхе,  гхе...  "Саломеи"  всякие...  гхе,  гхе...  и
гениальнейший Мейерхольд, милый мой, все это мои "Скачки"... "Скачки", да-с!
Весь "Бубновый валет", милый мой..
   У меня защемило сердце.
   Ах, Почем-Соль! В эту трагическую минуту, когда голова твоя,  как  факел,
пылает гневом на нас;  когда  весь  мир  для  тебя  окрашен  в  черный  цвет
вероломства, себялюбия и скаредности; когда померкло в твоих  глазах  сияние
прекрасного слова "дружба", обратившегося в сальный огарок, чадящий изменами
и хладнодушием, - в эту  минуту  тот,  которого  ты  называл  своим  другом,
уплетает  вторую  свиную  котлету  и  ведет  столь   необыкновенные,   столь
неожиданные и столь "зернистые" (как любила говорить одна моя  приятельница)
разговоры о прекрасном!..
   Прошло  дней  десять.  Мы  с  Есениным,  провожая  ПочемСоль,  стояли  на
платформе Казанского вокзала,  серой  -  мешочниками  и  грустью.  Наш  друг
уезжает в Туркестан, в отдельном вагоне на мягкой рессоре,  в  сопровождении
пома с наганом в желтой кобуре  и  секретаря  в  шишаке  с  красной  звездой
величиной с ладонь Ивана Поддубного.
   Обняв Молабуха, я говорю:
   - Дурында, благодари Сергуна за то, что на рельсу тебя поставил.
   Они целуются долго и смачно, сдабривая поцелуй теплым матерным  словом  и
кряком, каким только крякают мясники, опуская топор в кровавую бычью тушу.
 
   21
 
   Тайна электрической грелки была раскрыта. Мы с  Есениным  несколько  дней
ходили подавленные. Часами обсуждали  -  какие  кары  обрушит  революционная
законность  на  наши  головы.  По  ночам  снилась  Лубянка,  следователь   с
ястребиными  глазами,  черная  железная  решетка.   Когда   комендант   дома
амнистировал наше преступление, мы устроили пиршество. Знакомые пожимали нам
руки,  возлюбленные  плакали  от  радости,  друзья  обнимали,  поздравляя  с
неожиданным исходом. Чай мы пили из самовара, вскипевшего на Николаеугоднике
не было у нас угля, не было лучины - пришлось  нащипать  старую  икону,  что
смирнехонько  висела  в  углу  комнаты.  Только  Почем-Соль  отказался  пить
божественный чай. Отодвинув соблазнительно дымящийся стакан,  сидел  хмурый,
сердито пояснив, что дедушка у него  был  верующий,  что  дедушку  он  очень
почитает и что за  такой  чай  годика  три  тому  назад  погнали  б  нас  по
Владимирке.
   Есенин в шутливом серьезе продолжил:
   Не меня ль по ветряному свею,
   По тому ль песку,
   Поведут с веревкою на шее
   Полюбить тоску...
   А зима свирепела с каждой неделей.
   После неудачи с электрической грелкой мы решили пожертвовать и письменным
столом мореного дуба, и превосходным книжным  шкафом  с  полными  собраниями
сочинений Карпа Карповича, и завидным  простором  нашего  ледяного  кабинета
ради махонькой ванной комнаты.
   Ванну мы закрыли матрацем - ложе; умывальник досками -  письменный  стол;
колонку для согревания воды топили книгами.
   Тепло от колонки вдохновляло на лирику.
   Через несколько дней после переселения в ванную Есенин прочел мне:
   Молча ухает звездная звонница,
   Что ни лист, то свеча заре.
   Никого не впущу я в горницу,
   Никому не открою дверь.
   Действительно: приходилось зубами и тяжелым  замком  отстаивать  открытую
нами "ванну обетованную". Вся квартира, с  завистью  глядя  на  наше  теплое
беспечное  существование,  устраивала   собрания   и   выносила   резолюции,
требующие: установления очереди на житье под благосклонной эгидой колонки  и
на  немедленное  выселение  нас,  захвативших  без  соответствующего  ордера
общественную площадь.
   Мы были неумолимы и твердокаменны.
   После Нового года у меня завелась  подруга.  Есенин  супил  брови,  когда
исчезал я под вечер. Приходил Кусиков и подливал масла в огонь,  намекая  на
измену в привязанности и дружбе, уверяя, что  начинается  так  всегда  -  со
склонности легкой, а кончается... И напевал приятным своим маленьким и будто
сердечным голосом:
   Обидно, досадно,
   До слез, до мученья.
   Есенин хорошо знал Кусикова, знал, что он вроде того  чеховского  мужика,
который, встретив  крестьянина,  везущего  бревно,  говорил  тому:  "А  ведь
бревно-то из сухостоя, трухлявое"; рыбаку,  сидящему  с  удочкой:  "В  такую
погоду не будет клевать"; мужиков в засуху уверял, что "дождей не  будет  до
самых морозов", а когда шли дожди, что "теперь все погниет в поле".
   И все-таки Есенина нервило и дергало кусиковское "обидно, досадно".
   Как-то я не ночевал дома. Вернулся в свою  "ванну  обетованную"  часов  в
десять утра. Есенин спал. На умывальнике стояла пустая бутылка и  стакан.  Я
понюхал - ударило в нос сивухой.
   Растолкал Есенина. Он поднял на меня тяжелые красные веки.
   - Что это, Сережа?.. Один водку пил?
   - Да. Пил. И каждый день буду... ежели по ночам шляться станешь... С  кем
хочешь там хороводься, а чтобы ночевать дома.
   Это было его правило: на легкую любовь он был падок, но хоть в четыре или
в пять утра, а являлся спать домой.
   Мы смеялись:
   - Бежит Вятка в свое стойло.
   Основное в Есенине: страх одиночества.
   А последние дни в "Англетере"? Он бежал из своего номера, сидел  один  до
жидкого зимнего рассвета в  вестибюле,  потом  стучал  в  дверь  устиновской
комнаты, умоляя впустить его.
 
   22
 
   "Ванны обетованной" мы все-таки не отстояли. Пришлось отступить в ледяные
просторы нашей комнаты.
   Стали спать с Есениным вдвоем на одной кровати. Наваливали на  себя  гору
одеял и шуб. По четным дням я, а  по  нечетным  Есенин  первым  корчился  на
ледяной простыне, согревая ее теплотой тела.
   Одна поэтесса просила Есенина помочь устроиться ей на службу. У нее  были
розовые щеки, круглые бедра и пышные плечи.
   Есенин предложил поэтессе жалованье советской машинистки с тем, чтобы она
приходила к нам в час ночи,  раздевалась,  ложилась  под  одеяло  и,  согрев
постель ("пятнадцатиминутная работа! "), вылезала из нее, облекалась в  свои
одежды и уходила домой.
   Дал слово, что во время всей церемонии мы будем  сидеть  к  ней  спинами,
уткнувшись носами в рукописи.
   Три дня мы ложились в теплую постель.
   На четвертый день поэтесса ушла от  нас,  заявив,  что  она  не  намерена
дольше продолжать своей службы. Когда она говорила, голос ее захлебывался от
возмущения, а гнев расширил зрачки. Глаза из небесно-голубых стали  черными,
как пуговицы на наших лаковых ботинках.
   - В чем дело?.. Мы свято блюли условия.
   - Именно!.. Но я не нанималась греть простыни у святых.
   - А!..
   Но было уже поздно: перед моим лбом так бабахнула входная дверь, что  все
шесть винтов английского замка вылезли из своих нор.
 
   23
 
   В есенинском хулиганстве прежде всего повинна критика, а затем читатель и
толпа Политехнического музея, Колонного зала, литературных кафе и клубов.
   Еще до эпатажа имажинистов, во времена "Инонии" и  "Преображения"  печать
бросила в него этим словом, потом прицепилась к нему, как к кличке, и  стала
повторять и вдалбливать с удивительной методичностью.
   Критика надоумила Есенина создать свою  хулиганскую  биографию,  пронести
себя "хулиганом" в поэзии и в жизни.
   Я  помню  критическую  заметку,   послужившую   толчком   для   написания
стихотворения "Дождик мокрыми  метлами  чистит",  в  котором  он  впервые  в
стихотворной форме воскликнул:
   Плюйся, ветер, охапками листьев, -
   Я такой же, как ты, хулиган.
   Есенин читал эту вещь с огромным успехом. Когда выходил на эстраду, толпа
орала:
   - "Хулигана"!
   Тогда совершенно трезво и холодно он  решил,  что  это  его  дорога,  его
"рубашка".
   Есенин вязал в один веник свои поэтические прутья и прутья быта.
   Он говорил:
   - Такая метла здоровше.
   И расчищал ею путь к славе.
   Я не знаю, что чаще Есенин претворял: жизнь в стихи или стихи в жизнь.
   Маска для него становилась лицом и лицо маской.
   Вскоре  появилась  поэма  "Исповедь  хулигана",  за  нею  книга  того  же
названия, потом - "Москва кабацкая", "Любовь хулигана" и т, д., и т,  д,  во
всевозможных вариациях и на бесчисленное число ладов.
   Так Петр сделал Иисуса - Христом.
   В окрестностях Кесарии Филипповой Иисус спросил учеников:
   - За кого почитают меня люди?
   Они заговорили о слухах, распространявшихся в  галилейской  стране:  одни
считали его  воскресшим  Иоанном  Крестителем,  другие  -  Илией,  третьи  -
Иеремией или иным из воскресших пророков.
   Иисус задал ученикам вопрос:
   - А вы за кого меня почитаете?
   Петр ответил:
   - Ты Христос.
   И Иисус впервые не отверг этого наименования.
   Убежденность простодушных учеников, на которых не раз  сетовал  Иисус  за
малую просвещенность, утвердила Иисуса в решении пронести себя как Христа.
   Когда Есенин как-то грубо, в сердцах оттолкнул прижавшуюся к нему Изадору
Дункан, она восторженно воскликнула:
   - Ruska lubov!
   Есенин, хитро пожевав бровями свои серые  глазные  яблоки,  сразу  хорошо
понял - в чем была для Дункан лакомость его чувства.
   Невероятнейшая чепуха, что искусство облагораживает душу.
   Сыно - и  женоубийца  Ирод  -  правитель  Иудеи  и  ученик  по  эллинской
литературе Николая Дамасского - одна из самых жестокосердых  фигур,  которые
только знает человечество. Однако архитектурные памятники Библоса, Баритоса,
Триполиса, Птолемаиды, Дамаска и даже Афин и Спарты служили свидетелями  его
любви к красоте. Он украшал языческие  храмы  скульптурой.  Выстроенные  при
Ироде Аскалонские фонтаны, бани и Антиохийские портики,  шедшие  вдоль  всей
главной улицы, приводили  в  восхищение.  Ему  обязан  Иерусалим  театром  и
гипподромом. Он вызвал неудовольствие Рима тем, что сделал  Иудею  спутником
императорского солнца.
   Ни в одних есенинских стихах не было столько лирического тепла, грусти  и
боли, как в тех, которые он писал в последние годы, годы сердечного  распада
и ожесточенности.
   Как-то, не дочитав стихотворения, он  схватил  со  стола  тяжелую  пивную
кружку и опустил ее на голову Ивана Приблудного - своего верного  Лепорелло.
Повод был настолько мал, что даже не остался в памяти. Обливающегося  кровью
Приблудного увезли в больницу.
   У кого-то вырвалось:
   - А вдруг умрет?
   Не поморщив носа, Есенин сказал:
   - Меньше будет одной собакой!
 
   24
 
   Собственно говоря, зазря выдавали нам дивиденд наши компаньоны по книжной
лавке.
   Давид Самойлович Айзенштат - голова, сердце и золотые руки  "предприятия"
- рассерженно обращался к Есенину:
   - Уж лучше, Сергей Александрович, совсем не заниматься с покупателем, чем
так заниматься, как вы или Анатолий Борисович.
   - Простите, Давид Самойлович, - душа взбурлила.
   А дело заключалось в следующем: зайдет в лавку человек и спросит:
   - Есть у вас Маяковского "Облако в штанах"?
   Тогда  отходил  Есенин  шага  на  два  назад,  узил  в  щелочки  глаза  и
презрительно обмерял ими, как аршином, покупателя:
   - А не  прикажете  ли,  милостивый  государь,  отпустить  вам  Надсона?..
Роскошное имеется у нас издание в парчовом переплете и с золотым обрезом.
   Покупатель обижался:
   - Почему ж, товарищ, Надсона?
   - А потому, что я так соображаю: одна дрянь!.. От  замены  того  этим  ни
прибыли, ни убытку в достоинствах поэтических... переплетец же  у  господина
Надсона несравненно лучше.
   Налившись румянцем, как анисовое яблоко, выкатывался покупатель из лавки.
   Удовлетворенный Есенин, повернувшись носом к книжным  полкам,  вытаскивал
из ряда поаппетитнее книгу, нежно постукивал двумя  пальцами  по  корешку  и
отворачивал последнюю страницу:
   - Триста двадцать.
   Долго потом шевелил губой, что-то в  уме  прикидывая,  и,  расплывшись  в
улыбку, объявлял со счастливыми глазами:
   - Если, значит, всю мою лирику в одну  такую  собрать,  пожалуй  что,  на
триста двадцать потяну.
   - Что!
   - Ну, на сто шестьдесят.
   В цифрах Есенин был на прыжки горазд и легко уступчив.  Говоря  как-то  о
своих сердечных победах, махнул:
   - А ведь у меня, Анатолий, женщин было тысячи три.
   - Вятка, не бреши.
   - Ну, триста.
   - Ого!
   - Ну, тридцать.
   - Вот это дело.
   Вторым нашим компаньоном по лавке был Александр Мелентьевич Кожебаткин  -
человек, карандашом нарисованный остро отточенным и своего цвета.
   В декадентские годы работал он  в  издательстве  "Мусагет",  потом  завел
собственную "Альциону", коллекционировал поэтов пушкинской поры  и,  вразрез
всем библиофилам мира, зачастую читал не только заглавный лист книги и любил
не одну лишь старенькую виньетку, вековой запах книжной пыли и  сентябрьскую
желтизну бумаги, но и самого старого автора.
   Мелентьич  приходил  в  лавку,  вытаскивал  из  лысого  портфеля  бутылку
красного  вина  и,  оставив  Досю   (Давида   Самойловича)   разрываться   с
покупателями, распивал с нами вино в задней комнате.
   После второго стакана цитирует какую-нибудь строку из  Пушкина,  Дельвига
или Баратынского:
   - Откуда сие, господа поэты?
   Есенин глубокомысленно погружается в догадку:
   - Из Кусикова!..
   Мелентьич удовлетворен. Остаток вина разлит по стаканам.
   Он произносит торжественно:
   - Мы лени-и-вы и нелюбопы-ы-ытны.
   Больше всего в жизни Кожебаткин не любил менять носки. Когда он  приходил
в лавку мрачным и не спрашивал нас: "Откуда сие, господа поэты?"  -  мы  уже
знали, что дома по этому поводу он дал баталию.
   Его житейская мудрость была проста:
   - Дело не уйдет, а хорошая беседа за бутылкой вина может не повториться.
   Еще при существовании лавки стали уходить картины  и  редкие  гравюры  со
стен квартиры Александра Мелентьевича. Вскоре начали редеть книги на полках.
   Случилось, что я не был у него около года. Когда зашел, сердце у  меня  в
груди поджало хвост и заскулило: покойник в доме то же, что  пустой  книжный
шкаф в доме человека, который живет жизнью книги.
   Теперь у Кожебаткина дышится легче:  описанные  судебным  исполнителем  и
проданные с торгов шкафы вынесены из квартиры.
   Когда мрачная процессия с гробом короля испанского подходит  к  каменному
Эскуриалу и маршал стучит в ворота, монах спрашивает:
   - Кто там?
   - Тот, кто был королем Испании, - отвечает голос из похоронного шествия.
   Тяжелые ворота открываются перед "говорившим" мертвым телом.
   Монах в Эскуриале обязан верить собственному голосу короля. Этикет.
   Когда Александру Мелентьевичу звонят из типографии с просьбой  немедленно
приехать и подписать к печати "срочное издание,  а  Жорж  Якулов  предлагает
распить бутылочку, милый романтический "этикет" обязывает Кожебаткина верить
своей житейской мудрости, что "не  уйдет  дело",  и  свернуть  в  грузинский
кабачок.
   А назавтра удвоенный типографский счет "за простой машины".
 
   25
 
   В раннюю весну мы перебрались  из  Богословского  в  маленькую  квартирку
Семена Федоровича Быстрова в Георгиевском переулке у Патриарших прудов.
   Быстров тоже работал в нашей лавке.
   Началось беспечальное житье.