, Толино, сестренки.
   Мама умерла в девять часов вечера. У нее был рак желудка.
   О, как я ругал Бога! Какими ужасными словами! Ведь с трех лет, ежевечерне
на сон грядущий я горячо молился ему:  "Господи,  сделай,  пожалуйста,  так,
чтобы мама, папа, сестренка, я и собачка Нерошка умерли  в  один  и  тот  же
день, в одну и ту же минуту".
   Я в третьем классе.
   Прошли рождественские каникулы.  Началось  второе  полугодие.  Мы  решили
издавать журнал.
   Мы - это задумчивый нежный красавчик Сережа Бирюков, барон Жоржик  Жомини
по прозвищу Япошка и я.
   Жоржик маленький, самый маленький в классе, желтый, как гоголь-моголь,  и
в очках! Зубки всегда оскалены.  У  него  больше  всех  двоек,  дерзостей  и
проделок. Поэтому он чаще других сидит в  карцере.  Мой  отец  говорил:  "Он
похож на заводную игрушку, завод которой никогда не кончается".
   Будущему журналу даем  название  "Сфинкс".  Почему?  В  том  единственном
номере, который нам удалось выпустить, ничего загадочного не было.
   Сережа Бирюков сочинил рассказ о собаке.  Разумеется,  она  была  гораздо
умней, добрей и порядочней человека. Так уж принято писать о собаках, что  в
сравнении с ними наш брат довольно противное животное.
   Япошка нарисовал ядовитые карикатуры: на директора  Касторку  с  Клецкой,
сидящего в столовой ложке. Малыш в институтском мундире глядел с  омерзением
на это лекарство. Подпись: "Фу-у-у! Не  хочу!"  Вторая  карикатура  была  на
классного надзирателя Стрижа. Он порхал в нашем  саду  и  пачкал  на  головы
веселящихся институтцев.
   Ну а я напечатал в  "Сфинксе"  стихотворение.  Помню  только  две  первые
строчки:
   Волны, пенясь, отбегали
   И журчали вдалеке...
   Журнал приняли в классе бурно. Он переходил из рук в руки, читался вслух,
обсуждался.
   Рассказ про собаку и лихие карикатуры оказались в глазах институтцев, как
ни странно, не бог весть чем. Этому все поверили. Но сочинить  стихотворение
в правильном метре, да еще с настоящими рифмами: "Э, надувательство!"
   И весь класс стал надо мной издеваться: "Поэт!.. Ха, поэт!.. Пу-у-ушкин!"
   Больше всех приставал  Борька  Розинг,  прилизанный  пшютик  с  пробритым
средним пробором:
   - Ну, Анатолий,  признавайся  как  на  духу:  стишок-то  свой  из  какого
календаря сдул?
   Я не выдержал и дал ему в морду. Удар удался. Из носа  хлынула  кровь  на
выутюженный мундирчик.
   Борька, зажав ноздри в кулак, с ревом побежал жаловаться  к  Стрижу.  Тот
доложил Касторке с Клецкой.
   - В карцер его. На четыре часа. Этого  Пушкина!  -  не  поднимая  голоса,
презрительно сказал директор.
   Так началась моя поэтическая деятельность и мои литературные страдания.
   Сейчас мне за шестьдесят, но они еще не окончились.
   Я влюблен в Лидочку Орнацкую.
   Каждая самая обыкновенная первая любовь необыкновенна.
   Лидочка  очень  тоненькая   девочка.   Довольно   долго   мне   нравились
исключительно "очень тоненькие". А когда повзрослел, отлично понял, что и  в
полненьких немало своей прелести.
   У Лидочки темные волосы, пухлые розовые губки и круглые серебряные глаза,
похожие на новенькие полтинники.  Когда  она  улыбается,  мне  кажется,  что
улыбается весь Нижний Новгород,  окружающий  меня.  А  когда  ее  полтинники
тускнеют, я уверен, что Нижний Новгород переживает великую драму.
   Мы с Лидочкой вместе ходили в  театр.  Самой  любимой  нашей  пьесой  был
"Гамлет".
   Стоило только потускнеть Лидочкиным глазам (неизвестно, по какой  причине
- получила ли она двойку по арифметике  или  поссорилась  с  подругой  из-за
ленточки в косе) - и я уже сравниваю ее судьбу с  судьбой  безумной  Офелии,
утопившейся в холодной воде. А свою трагическую участь - с участью  Датского
принца, предательски заколотого отравленной  рапирой.  А  Жоржика  Жомини...
Вернее, не его самого, а только его круглую неугомонную голову,  похожую  на
летающий шарик бильбоке, я представлял себе в виде черепа придворного  щута,
"бедного  Йорика".  И  у  меня  сейчас  же  вставал  перед   глазами   актер
Орлов-Чужбинин, любимец нижегородской публики. Вот он стоит в  черном  плаще
перед открытой могилой и бархатным голосом говорит отполированному черепу  с
черными впадинами глазниц:
   - Ну а теперь отправляйся в спальню к какой-нибудь цветущей  красавице  и
скажи ей, что если она даже положит себе на лицо румян толщиной в палец,  то
все равно довольно скоро будет похожа на тебя.
   После чего любимец нижегородской  публики  левой  рукой  довольно  высоко
подбрасывал этот трагический костяной мячик и почти с балетной грацией ловил
его правой рукой.
   Зал, конечно, гремел аплодисментами.
   Слова Гамлета запомнились мне на всю жизнь. Я даже  купил  себе  костяной
череп с черными впадинами глазниц. Он стоял у меня на письменном столе.
   После спектакля я провожал Лидочку домой  на  лихаче.  Это  случалось  не
часто. Из Москвы, от тети Нины, два раза в год я получал по сто рублей.  Это
являлось королевским подарком, если принять во внимание, что тетя Нина  была
не черноземная помещица, а только классная  дама  в  женском  Екатерининском
институте и жила на жалованье более чем скромное.
   У нас в доме про эту "катеньку" тети Нины  (на  сторублевке  был  портрет
Екатерины II) шутливо говорили:
   - Это Анатолию на блеск рода.
   Ах, лихачи, лихачи! Плетеные желтые сани,  медвежья  полость  на  зеленом
сукне, тонконогая кобылка цвета крепкого чая под  шелковой  попоной.  Копыта
глуховато цокали по свежему снегу, такому же  мягкому,  как  белая  медвежья
полость.
   - Как вы думаете, Лидочка, - спросил я, нежно  обнимая  ее  за  талию,  -
сколько лет Гамлету?
   - Девятнадцать! - весело, звонко ответила она. - Или двадцать.
   Я отрицательно помотал головой:
   - Увы, Лидочка, он старый.
   - Старый? Гамлет старый?
   Она удивленно метнула в меня свои серебряные полтинники.
   - Да! Ему тридцать.
   - Не может быть!
   - Вы, Лидочка,  вероятно,  не  очень  внимательно  слушаете  разговор  на
кладбище. Могильщик ведь говорит, что  он  тридцать  лет  тому  назад  начал
копать ямы для людей. Как раз в тот день, когда родился принц Гамлет.
   - Неужели я это прослушала?
   - Трижды, Лидочка.
   - Ну и хорошо сделала! А вам. Толя, не  надо  мне  говорить,  что  Гамлет
старик.
   - Да еще толстый и с одышкой.
   - Что? Нет, уж это вы придумали!
   - Ничего подобного.
   - Придумали, придумали! Из ревности. Потому что знаете, как я влюблена  в
Гамлета.
   Мне не оставалось ничего другого, как высокомерно улыбнуться:
   - Вы опять, Лидочка, трижды прослушали.
   - Что? Что прослушала?
   - Да во время дуэли мама-королева так прямо и говорит: "Ты,  мой  Гамлет,
тучный, поэтому задыхаешься и потеешь".
   - Перестаньте, Толя!
   - Честное слово!
   Лидочка отвернулась, сердито надув розовые губки, которые она то  и  дело
облизывала острым кончиком языка, чтобы они были еще розовей.
   В ту эпоху четырнадцатилетние красавицы еще не мазали их помадой.
   "Вот болтун! - обратился я к самому себе. - Сегодня уж тебе,  идиоту,  не
целоваться с Лидочкой".
   Мы  неслись  над  замерзшей  Волгой  по   откосу,   где   стояли   дворцы
купцов-миллионщиков.
   Под шелковой попоной дымилась наша кобылка цвета крепкого чая.
   Большими хлопьями падал снег. Падал лениво, нехотя, не торопясь с неба на
землю.
   Несколько поумнев - это  случилось  примерно  лет  через  двадцать,  -  я
вторично сказал самому себе: "И вправду, дружище, ты был  тогда  не  слишком
умен".
   Лидочка оказалась права со своим Датским принцем. Какой же он у  Шекспира
тридцатилетний?  Вздор!  Мальчишка  он  у  Шекспира,  юноша.  А  сделал  его
тридцатилетним первый  в  Англии  исполнитель  "Гамлета"  Ричард  Бербедж  -
главный актер театра  "Глобус".  Немолод,  невысок,  усатый,  бородатый,  он
являлся и хозяином "Глобуса". Играл Бербедж и старика Лира, и Ричарда III, и
генерала Отелло.
   Получив от Шекспира трагедию мести "Гамлет, принц Датский"  и  оценив  по
достоинству роль мстителя, Бербедж, нимало не смутясь, подработал заманчивую
роль под себя, "подмял", как сказали бы нынче.
   А почему бы этого и не сделать актеру, великому не только в своих глазах,
но и в глазах Англии. Кто был такой в то время по сравнению с ним, с великим
Ричардом  Бербеджем,  какой-то  драмописец  мистер   Шекспир?   Литературная
безымянная мелочь
   Вот  Бербедж  со  спокойной  совестью  и  вставляет  в  роль  Гертруды  и
могильщика несколько строк, вероятно, собственного сочинения.
   Право, XVII век не слишком далеко ушел  от  нашего.  Тогда  тоже  портили
пьесы.  Кто?  Актеры,  заказчики,  королева,  вельможи.  Теперь  их   портят
редакторы, завлиты, режиссеры. Только в этом и различие.
   Мы с Лидочкой виделись два  раза  в  неделю:  в  субботу  на  катке  и  в
воскресенье в театре или на концерте. Но переписывались ежедневно. А почта у
нас была своеобразная: это Константин Иванович Гастев. Он преподавал русский
язык в институте и во 2-й женской гимназии, где училась Лидочка.  Строгий  и
самоуверенный педагог являлся  отменно  исполнительным  почтальоном  -  свои
письма мы клали под стельку его галоши. Константин Иванович  тоже  разъезжал
на лихаче (но без шелковой  попоны),  и  через  десять  -  пятнадцать  минут
Лидочкин продолговатый конвертик, чуть-чуть надушенный  персидской  сиренью,
попадал в мои руки.
   "Но что будет, - спрашивал я себя, - когда сойдет снег, высохнут тротуары
и Константин Иванович снимет свои галоши?.. Ведь любить Лидочку  Орнацкую  я
буду не до середины апреля, а вечно!"
   У меня соперник. Это вихрастый гимназист Вася Косоворотов, сын сторожа из
Вдовьего дома.
   Если бы я мог  оценить  относительно  спокойно  наши  взаимные  шансы  на
победу,  то,  вероятно,  мое  отроческое  сердце  не  отбивало  бы  в  груди
трагическую барабанную дробь.
   Смотрю и смотрю на себя в зеркало: "Да, у  меня  римский  нос.  Абсолютно
древнеримский!.. Тонкие иронические губы... Благородно-удлиненный профиль...
Как вычеканенный на античной монете (отец коллекционировал  их).  Интересное
лицо!"
   Я никогда не был повинен в чрезмерной скромности.
   "А Васька? Он же типичный губошлеп! Что-то безнадежно курносое. Да еще  в
коричневых веснушках! Даже зимой. А что будет летом?"
   Но у ревности такие же громадные глаза, как у страха. И  я  говорю  себе:
"То, что я красивей, это неоспоримо, но в его проклятой физии есть  какая-то
чертовская милота. Он похож на Митю Лопушка, героя  моего  детства.  Пропади
пропадом  Васькина  круглая  морда!  Вместе  со  своей  улыбочкой  -   "душа
нараспашку"!"
   И стучит ревнивое сердце - утром, днем, вечером. Однако сплю как  убитый.
Четырнадцать лет!
   "А главное, он замечательно катается на коньках, этот чертов сын  Васька!
Выкручивает  на   льду   какие-то   невероятные   кренделя.   Даже   танцует
вальс-бостон! Леший с ним! Пусть бы танцевал на  своих  дрянных  снегурочках
хоть танец самого дьявола. И раскроил о лед свою башку! Но ужас в  том,  что
Васька всей этой конькобежной премудрости обучает Лидочку. Мою Лидочку!  Ой,
а теперь они танцуют польку-бабочку!"
   Я, конечно, презрительно смотрю на них прищуренными  глазами  и  улыбаюсь
печоринской улыбкой. Но коварная девица  в  крохотной  горностаевой  шапочке
(раскрасневшаяся, сияющая, сверкающая серебряными глазами!) не  обращает  на
мою печоринскую улыбку ни малейшего внимания.
   "Оказывается, она  -  дура!  Пустышка!  Круглый  ноль!..  А  я-то  ее  на
"Гамлета" вожу. Нашел кого! Пустышку, которой бы только крутиться на льду  в
каких-то кретинских танцах".
   И я отворачиваюсь в сторону от "дуры", от "пустышки", от "круглого ноля".
   Однако выдержки у меня маловато: опять не  отрываясь  гляжу  на  нее,  на
него, на них. Гляжу прищуренными глазами. То и дело сдергиваю с руки и вновь
нервно натягиваю  белую  замшевую  перчатку.  Совсем  как  Орлов-Чужбинин  в
"Коварстве и любви" Фридриха Шиллера.
   Наш Чернопрудский каток обнесен высокой  снежной  стеной.  В  дни,  когда
играет большой духовой оркестр  под  управлением  Соловейчика,  билет  стоит
двугривенный. Это большие деньги. На  них  можно  купить  груду  пирожных  в
булочной Розанова. Откуда взять такую сумму сыну сторожа из Вдовьего дома? И
вот, рискуя жизнью, мой соперник всякий раз кубарем скатывается  по  снежной
крутой стене. Раз! два! - и на льду.  И  уже  выписывает  свои  замысловатые
кренделя на допотопных снегурочках.
   В одну прекрасную субботу я, терзаемый ревностью,  говорю  своей  даме  в
крохотной горностаевой шапочке (Боже, как она к ней идет!):
   - Взгляните налево, Лидочка.
   И показываю ей сына сторожа из Вдовьего дома в то самое мгновение,  когда
он скатывается на лед.  Собственная  спина  служит  ему  салазками.  Фуражка
слетела. Желтые вихры, запорошенные снегом, растопорщились,  как  шерсть  на
обозленном коте при встрече с собакой.
   - Что это? - растерянно шепчет Лидочка.
   - "Заяц"! - отвечаю я с искусственным равнодушием. -  Самый  обыкновенный
чернопрудский "заяц". К счастью, уборщик снега не видел, а то бы ваш кавалер
получил метлой по шее.
   На Лидочку  это  производит  страшное  впечатление.  Она  надувает  губы,
задирает носик и прекращает всякое знакомство с моим грозным соперником.
   - Нет, - говорит она, - этот чернопрудский "заяц" мне не компания.
   Я торжествую победу. И в тот же вечер всю эту историю рассказываю отцу, с
которым привык делиться событиями своей жизни. У нас товарищеские отношения.
   Отец снимает с носа золотое пенсне, кладет на книгу, закуривает  папиросу
и, кинув на меня холодный, недружелюбный взгляд, говорит негромко:
   - Так. Значит, победитель? Победитель!.. А чем же это  ты  одолел  своего
соперника? А? Тем, что у тебя есть двугривенный, чтобы заплатить за билет, а
у него нет?.. Н-да! Ты у меня, как погляжу, герой. Горжусь тобой,  Анатолий.
Продолжай в том же духе. И со временем из тебя выйдет порядочный сукин сын.
   Отец не боится сильных выражений.
   Я стою с пылающими щеками, словно только что меня  больно  отхлестали  по
ним.
   Отец надевает на свой крупный  нос  золотое  пенсне  и  берет  книгу.  Он
перечитывает "Братьев Карамазовых".
   - Иди, Анатолий. - Таким тоном он разговаривал со мной не  больше  одного
раза в год. - Иди же! Готовь уроки.
   Я медленно выхожу из его кабинета.
   "Стыд, стыд, где твой румянец?" - спросил бы принц Датский.
   Разумеется, в тот вечер я не приготовил уроков. Не  до  латинского  языка
мне было.
   Прошло пять десятилетий. И, как видите, из  моей  памяти  не  изгладились
скверные события зимнего нижегородского дня.
   Лидочка Орнацкая... Вася Косоворотов... Первая любовь.  Первая  ревность.
Ну?.. И первая мерзость, что ли?.. Стоп, стоп! Пожалуй, не первая. А история
с мячиком, закатившимся под диван?
   Нет, друзья мои, я не считаю, что угрызения совести -  это  всего-навсего
устаревшее литературное выражение.  Чувства  и  страсти  не  так  уж  быстро
выходят из моды. Это ведь не штаны и шляпы.
   Нижегородское футбольное поле раскинулось в полуверсте от  города,  влево
от Арзамасского шоссе, обрамленного  с  обеих  сторон  тенистыми  дедовскими
березами. Божий странники с посошками из можжевельника и странницы  в  белых
платках под этими березами хоронились  от  солнца,  от  дождя,  полудничали,
вечерничали и занимались любовью.
   Трехэтажный Вдовий дом  в  розовую  штукатурку  тогда  являлся  последним
городским зданием. Его приходилось огибать футболистам.
   Ножной кожаный мяч я обожал  почти  с  той  же  горячностью,  как  поэзию
символистов и трагедии Шекспира.
   В роковое майское воскресенье с фибровым чемоданчиком для бутс в  руке  я
возбужденно  отшагивал  на  ответственный  матч  между  нашим  КЛФ   (кружок
любителей футбола) и 1-й сборной Нижнего Новгорода.
   Вдруг  возле  высоких  железных  ворот  Вдовьего  дома  я   увидел   Васю
Косоворотова. В яркой сатиновой  рубашке  навыпуск,  в  синем  картузике  на
веселых вихрах. Он стоял  в  куче  вдовьедомских  ребят  в  таких  же  ярких
сатиновых рубашках, подпоясанных либо широким ремнем, либо плетеными шнурами
с кисточками на концах.  Ребята  были  несколько  повзрослей  моего  бывшего
соперника.
   Заметив меня, бывший соперник что-то сказал ребятам, и те  выстроились  в
подлинную стенку. А он, надвинув  на  брови  картузик,  грозно  зашагал  мне
навстречу.
   "Ух, плохо твое дело!" - мысленно сказал я себе.
   И скосил глаз на стенку: "Вон ведь какие верзилы..."
   Ребята в стенке так же, как Вася Косоворотов,  воинственно  надвинули  на
брови свои картузы и засунули руки в карманы штанов.
   Бывший соперник быстро шел мне наперерез.
   Пришлось напрячь  всю  свою  мальчишескую  волю,  чтобы  бессмысленно  не
пуститься наутек. Но ходу я все-таки понадбавил. Тут сами ноги  действовали,
а не расчетливая голова, в которой прыгала все та же мысль: "Плохо дело. Ой,
плохо! ".
   Секунды шли как часы.
   Не мигая я смотрел вперед, только вперед.
   "Уф-ф!"
   И в то же мгновенье бывший соперник, превратившийся в  лютого  врага,  со
всего размаха ударил меня ладонью по щеке. Да, именно - не съездил в  морду,
а ударил по щеке. Дал пощечину, звонкую, как в цирке.
   "Вот оно!"
   У меня запылала левая часть лица и свалилась на землю фуражка  с  красным
дворянским околышем.
   Ее надо было поднять. Нагнуться, поднять и надеть на голову.
   Мне показалось это самым унизительным.
   А вдруг он даст мне еще пинок по заду и я растянусь, как жалкий  клоун  в
цирке, - губами  и  носом  прямо  в  загаженный  песок  дороги.  Потом  буду
отряхиваться, вытирать лицо и выплевывать песок. А лютый враг захохочет надо
мной, и все вдовьедомские ребята тоже захохочут.
   "О-о-ой!" - простонало внутри.
   Но пинка по заду я не получил. Пощечина осталась пощечиной, оскорблением.
Совсем как в великосветском романе.
   Я поднял фуражку, надел ее и молча зашагал  по  дороге,  позорно  не  дав
сдачи. Ведь Васька со своими ребятами в картузах, воинственно надвинутых  на
брови, сделали бы из меня "кашу-размазню", как говорила уличная детвора.
   "Ишь, семеро на одного!"
   Быть побежденным в жизненной схватке одинаково тяжело, обидно, горько  во
всех возрастах.
   В тот день я отвратительно играл в футбол.
   И почти не спал ночь.
   "Вызвать его на дуэль?..  Господи,  какое  идиотство!..  Гусары  в  таких
случаях выходили из полка... Застрелиться?"
   И я заплакал. Уж очень стало себя жалко.
   Эта пощечина была первой и, к счастью, последней в моей жизни.
   Отцу я не рассказал о ней.
   Я либо читаю, либо пишу стихи.  Пишу  и  читаю  днем,  ночью,  дома  и  в
институте на уроках. Читаю из-под парты, положив себе на колени декадентскую
книжку.
   Вслед за мной добрая половина институтцев распевает на все  лады  Валерия
Брюсова:
   О, закрой свои бледные ноги!
   Писать стихи - это значит еще и бормотать их в самое неподходящее время и
в самом неподходящем месте: на улице, за обедом, во время  общей  молитвы  в
актовом зале, в уборной и даже стоя в воротах футбольного  поля  в  качестве
голкипера.
   Вот юродивое сословие эти сочинители рифмованных строк!
   В  ранней  юности  над  ними  измываются  приятели,  иронизируют  трезвые
подруги, подтрунивают тети и дяди, смеется хорошенькая горничная;  несколько
позже сердятся жены, если они из богатого и делового дома. И скажем  честно:
сердятся на полном основании. Из бормочущего мужа ничего путного не  выйдет.
Ни вице-губернатора не выйдет, ни председателя  Казенной  палаты,  ни  члена
правления солидного банка.
   Отец, как правило, возвращается из клуба после трех часов ночи.  В  клубе
он бывает ежедневно. Даже после концерта или театра он едет  туда  "выкурить
папироску". Так говорится.
   Глубокая ночь.
   Я пишу жестокую поэму о своей первой любви. Себя не щажу. В этом  суровом
приговоре есть доля кокетства. И немалая. Ах, как приятно не щадить себя!
   Входит отец.
   - Батюшки! А ты все еще не  спишь?  Ложись,