ли веруешь!
   Все, конечно, знали, что Блюмкин героически  прикончил  немецкого  графа.
Что ж  ему  стоит  разрядить  свой  браунинг,  заскучавший  от  безделья,  в
какого-то мейерхольдовского актеришку?
   Неудивительно, что Ильинский стал белым, как потолок в  комнате,  недавно
отремонтированной.
   К счастью, мы с Есениным оказались поблизости.
   - Ты что, опупел, Яшка?
   - Бол-ван!
   И Есенин повис на его поднятой руке.
   - При социалистической революции хамов надо убивать!  -  сказал  Блюмкин,
обрызгивая нас слюнями. - Иначе ничего не выйдет. Революция погибнет.
   Романтик! Таких тогда было немало.
   Есенин отобрал у него браунинг:
   - Пусть твоя пушка успокоится у меня в кармане.
   - Отдай, Сережа, отдай, - взмолился романтик. - Я без револьвера, как без
сердца.
   Несколько позже романтик возглавил охрану наркомвоена Троцкого.
   - Ребята, хотите побеседовать со Львом Давыдовичем? -  покровительственно
спросил Блюмкин. - Я могу устроить встречу.
   - Хотим!
   - Очень!
   - Устраивай!
   Примерно через неделю Блюмкин явился к нам на Богословский.
   Я лежал с  перевязанной  шеей  и  каждые  четверть  часа  полоскал  горло
перекисью водорода.
   - Ребята, сегодня едем ко Льву Давидовичу. Будьте готовы.
   - Есть!
   - Будем, как огурчики!
   И счастливый Есенин побежал мыть голову, что всегда  делал,  когда  хотел
выглядеть покрасивей и попоэтичней.
   - Ой, а у меня тридцать восемь и пять. Ангина проклятая, -  простонал  я,
поспешно разбинтовывая шею. - Дай, Яшенька, пожалуйста, брюки.
   - И не подумаю давать. Лежи, Анатолий. Я не могу позволить тебе  заразить
Троцкого.
   - Яшенька, милый...
   - Дурак, это контрреволюция!
   - Контрреволюция? - испуганно пролепетал я.
   - Лежи! Забинтовывай шею! Полощи горло!  -  повелел  романтик,  торопливо
отходя от моей кровати.
   Он  ужасно  трусил  перед  болезнями,  простудой,   сквозняками,   мухами
("носителями эпидемий") и сыростью на улице: обязательно надевал калоши даже
после летнего дождичка.
   До начала беседы Есенин передал Троцкому только что вышедший номер нашего
имажинистского журнала "Гостиница для путешествующих в прекрасном".
   На первой странице первого номера я писал примерно вот что:
   "Раньше прекрасное искусство еще называлось изящным.
   Что же это такое?
   Говоря языком образа, это означает: горы не особенно высокие, подъемы  не
очень крутые, пропасти... Ах, лучше бы пропастей и совсем не было, а  не  то
еще свалишься!.. Пустьде все обстоит так, чтобы для путешествующих подъем на
гору не был опасной экспедицией  ради  открытия  каких-то  высот,  а  только
приятной прогулкой для собственного удовольствия. Чтобы ничто не нарушило ни
элегантного свойства литературной походки,  ни  легкости  светских  манер  в
поэзии, усвоенных с такой трудностью от иностранных воспитателей.
   До чего же изменилась природа прекрасного в наши дни!
   У слова походка тяжелая; смысл - широк, без запретов.
   В выражении своих мыслей мы прямы, просты, откровенны, а потому кой-когда
и грубоваты.
   Почему же природа искусства  все-таки  называется  прекрасной?  Могут  ли
обвалы, пропасти и крутизны дать ей такое имя?
   Безусловно!  Потому  что  мы  ищем  и  находим  сущность  прекрасного   в
катастрофических  потрясениях  современного  духа,  в  опасностях  Колумбова
плавания к новым берегам нового миросозерцания. Так понимаем мы революцию".
   Троцкий, взглянув на журнал, сказал:
   - Благодарю вас.
   И, выдвинув ящик письменного стола, достал тот же  номер  "Гостиницы  для
путешествующих в прекрасном", чем сразу и покорил душу Есенина.
   В журнале была напечатана моя "Поэма без шляпы".
   В ней имелась такая строфа:
   Не помяни нас лихом, революция.
   Тебя встречали мы какой умели песней.
   Тебя любили кровью -
   Той, что течет от дедов и отцов.
   С поэм снимая траурные шляпы, -
   Провожаем.
   - Передайте своему другу Мариенгофу, - сказал Троцкий, - что  он  слишком
рано прощается с революцией. Она еще не кончилась. И  вряд  ли  когда-нибудь
кончится. Потому что революция - это движение. А движение - это жизнь.
   "Поэма без шляпы" была написана в 1922 году.
   Как нетрудно догадаться, при  первом  удобном  случае  Сталин  расстрелял
Блюмкина... под пение, вернее - хрипение, "Интернационала".
   Вставай, проклятьем заклейменный,
   Весь мир голодных и рабов! - только и успел прокричать наш романтик.
   Это  мне  рассказал  член  коллегии  ВЧК   Агранов,   впоследствии   тоже
расстрелянный.
   А когда поставили к стенке старика Мейерхольда, он, как  мне  передавали,
воскликнул:
   - Да здравствует революция!
   Это мой век.
   Только в моем веке красные штаны, привязанные к шесту, являлись  сигналом
к буре в зале бывшего Благородного собрания.
   Только в моем веке расписывались стены  монастыря  дерзкими  богохульными
стихами.
   Только в моем веке тыкали пальцем в почтенного профессора Ю.  Айхенвальда
и говорили: "Этот Коган!"
   Только в моем веке знаменитый поэт танцевал чечетку в  кабинете  главного
бухгалтера, чтобы получить деньги!
   Только в моем веке террорист мог застрелить человека за то, что он  вытер
портьерой свои полуботинки.
   Только в моем  веке  председатель  Совета  Народных  Комиссаров  и  вождь
мировой революции накачивал примус, чтобы подогреть суп.
   И т, д., и т, д.
   Интересный был век! Молодой, горячий, буйный и философский.
 
   17
 
   В Москву приехала Айседора Дункан. Ее пригласил Луначарский. Для  себя  и
для  своей  будущей  школы   знаменитая   босоножка   получила   от   нашего
правительства  роскошный  особняк  на  Пречистенке.  По-купечески  роскошный
особняк.
   - Толя, - сказал Есенин, усевшись на стол, за которым я трудно ковырялся,
как говорили мы, над лирическими строчками. - Толя, слушай, я познакомился с
Айседорой Дункан.
   - Очень рад, - сказал я, не отрывая глаз от рукописи. - Поздравляю.
   - Я влюбился в нее, Анатолий.
   - Ты? Влюбился?
   - По уши!
   - Ты?..
   - Честное слово!
   - Не верю, Сережа.
   - Почему это ты не веришь?
   - Не ве-рю, - повторил я, обмакнув перо в чернила.
   - Уж, может, я не могу влюбиться?
   - Полагаю.
   Он почесал за ухом.
   - Ну, увлекся, что ли.
   - Ты? Увлекся?
   Он опять почесал за ухом.
   - Ну, ладно, ладно. Она мне понравилась.
   - Так ведь кругом говорят, Сережа, что она...
   Есенин перебил:
   - А я люблю пожилых женщин.
   - Люби, люби на здоровье!
   Но кляксу я все-таки посадил.
   - И буду любить. Буду!
   Вдруг он испуганно взглянул на лист бумаги, который лежал передо мной:
   - Что? Кляксу посадил? Сейчас посадил?
   - Ага.
   Он мрачно взглянул на меня:
   - Это дурная примета... Эх, растяпа!
   Я скомкал лист и выбросил его за окно.
   - Все равно это дурная примета.
   - Вот вздор-то!
   - Увидишь!
   - Не болтай чепухи, Сережа.
   - Пушкин тоже в приметы верил.
   - Сто лет тому назад.
   - А писал-то он стихи сто лет тому назад не хуже нас с тобой.
   Вскоре Есенин перебрался к Дункан, в ее особняк на Пречистенке.
 
   18
 
   Мы сидим возле буржуйки. От нее пышет уютным жаром. Черные железные  щеки
зарумянились.
   - Ишь, потрескивает. Не дрова, а порох! - говорит Есенин. - Кто  покупал?
Небось Мартышон?
   И подсаживается еще ближе к огню:
   - Русская кость тепло любит.
   На столе, застеленном свежей  накрахмаленной  скатертью,  стоит  глиняный
кувшин с ветками молодой сосны.
   Есенин мнет в пальцах зеленые иглы.
   - Это хорошо, когда в комнате пахнет деревцом.
   Подходит к  ореховой  тумбе.  На  ней  еще  совсем  недавно  стояли  наши
бритвенные приборы  и  обломок  зеркала,  прислоненный  к  флакону  тройного
одеколона. Теперь на ней: никритинский трельяжик, духи, круглая пудреница  с
большой пуховкой и синяя фарфоровая тарелочка с золотыми карандашами  губной
помады.
   - Тумбочка-то наша холостяцкая, - говорит он, - каким туалетом стала!
   Рассматривает себя со всех сторон в трельяжик и нюхает  духи  "Персидская
сирень" парфюмерного треста "Жиркость". Так в те годы именовалось ТэЖэ.
   - Приятные...
   И душится. Почему-то за ушами.
   - У нас в Рязани сирени мно-о-ого!
   Потом большой лебяжьей пуховкой пудрит все лицо, а не  по-дамски  -  один
нос.
   - Мы-то с тобой, два дурака, аптекарской ватой после бритья пудрились.
   И расчесывает  с  наслаждением  свои  легкие  волосы  большим  редкозубым
женским гребнем из черепахи.
   - Красота!.. Только в кармане его носить неудобно.
   И кладет гребень на прежнее место.
   - Ну, мне пора.
   -  Подожди,  Сережа.  Через  полчаса  придет  Нюша.  "Ящик  с  игрушками"
кончается  рано.  Попьем  чайку.  Есть  холодная  баранина.   Мартышка   еще
что-нибудь придумает.
   - Да нет.
   И надвигает на самые брови высокую  бобровую  шапку  с  черным  бархатным
донышком.
   - Поеду на свою Пречистенку клятую. Дунканша меня ждет.
   - Может, останешься? Ночуй с нами, Сережа, в старых пенатах.
   - Нет, поеду.
   И нехотя надевает шубу.
   - Поеду. Будь она неладна!
   И натягивает кожаные перчатки на пальцы, по-мальчишески растопыренные.
   - Право, Сережа, оставайся. Гляди, как метет на улице.
   - Поеду.
   Он застегивает шубу на все пуговицы и поднимает воротник, как на морозе:
   - Будь здрав.
   - Ты сказал, Сережа: "Клятая Пречистенка". Да ну ее к Богу!  Сыпь  домой.
Насовсем домой. Мартышка будет рада.
   Он кладет на мои плечи обе руки и, глядя в глаза, говорит вслух то,  что,
вероятно, не раз и не два говорил самому себе:
   - Нет, Толя, не могу я, да и не хочу сидеть на краешке чужого гнезда.
   И круто поворачивается на каблуках.
   - Мартышону кланяйся.
   - Поклонюсь, поклонюсь.
   Я молча провожаю его до парадного.
   - Прибегай, Сережа.
   - Спасибо.
   - Прибегай завтра.
   - Постараюсь.
   Дверь  хлопнула.  Возвращаюсь  не  спеша  в  нашу  комнату,  натопленную,
пахнущую сосной и ставшую гораздо уютней от  белой  скатерти  на  столе,  от
шотландской косынки в зеленую клетку на скучной ореховой тумбе, от  лебяжьей
пуховки и большого черепахового гребня, свидетельствующих о женщине.
   Но в груди у меня щемит. Что-то подступает к горлу. Я опускаюсь на низкую
табуретку возле  потухающей  буржуйки.  Сижу  тяжело,  грузно,  с  уроненной
головой и  как  будто  с  нечистой  совестью.  Словно  сделал  что-то  очень
жестокое, непоправимое, но неизбежное.
   Потом повторяю есенинские слова:
   - "Клятая Пречистенка!"
   Ах Дункан, милая, дорогая Изадора, и надо же было тебе  повстречаться  на
его пути!
   Вспоминаю диалог из каких-то мемуаров:
   - Почему, друг мой, ты не женился на этой знаменитой и богатой женщине?
   - Да потому, - ответил мужчина, - что не хотел стать женой своей жены.
   Кто, где, когда перекинулся этими  фразами?  А  Бог  его  знает.  Но  они
поучительные.
   Есенин, конечно, не стал "женой своей  жены".  Не  тот  характер.  Но,  к
сожалению, не стал и ее другом. По большому жизненному счету  -  не  стал  и
мужем. Любовь и дружба, в моем понимании, неразделимы при жизни вдвоем.  При
человеческой жизни вдвоем. А не в собачьей свадьбе.
   Отыграв "Ящик с игрушками", Нюша встретила  Есенина  на  нижней  площадке
нашей лестницы и тащила его за рукав обратно в  дом.  Очень  тащила.  Но  он
упрямо твердил свое:
   - Нет, поеду, Мартышон, поеду.
   И уехал.
   Не дотащила она Сережу.
 
   19
 
   Василий Иванович  Качалов  подарил  мне  свою  фотографическую  карточку.
Надпись на ней была в стихах:
   Толя, Толя Мариенгоф!
   Я давно твоих стихов
   Поддавался обаянью
   Рад был первому свиданью,
   Кажется, в "Гостинице",
   В той, где "имажйниться"
   Собиралась ваша рать.
   Рад был издали слыхать,
   Что почти вы без штанов,
   Но богаты звоном слов.
   А потом тебя - живого -
   Как-то привела Пыжова
   Вместе с Нюрой, вместе с Саррой
   И в квартирке нашей старой
   Мы, бывало, до утра
   Пили водку и "Абрау"
   Я читал стихи Сергея,
   Ты свои стихи читал,
   И на профиль твой Бердслея
   Джим смотрел и засыпал.
   Эта качаловская "квартирка старая" находилась во втором этаже деревянного
флигеля, что стоял во вдове Художественного театра.
   В таких квартирках в Пензе  жили  самые  мелкие  чиновники,  а  в  Москве
сторожа и дворники. Крохотные комнатки, с  крохотными  оконцами,  с  низкими
потолками, с поскрипывающими половицами и поющими дверями.
   Но до чего же была уютна,  радушна,  тепла,  сердечна,  гостеприимна  эта
дворницкая квартирка!
   Я не скажу, какого времени -  павловского  или  александровского  -  была
качаловская  мебель,  но  в  креслах  было  удобно  сидеть,  на   диване   -
развалиться, а за круглым столом о пяти ножках - вкусно елось, хорошо пилось
и чудесно разговаривалось.  Потому  что  не  только  молодым  гостям,  но  и
хозяину, который находился в великолепной мужской  зрелости,  никто  еще  не
говорил: "Вася, тебе гуся  с  яблоками  нельзя!"  -  "Нет,  нет,  только  не
поросенка!" - "Положи обратно кусок, положи! Вот, пожалуйста, это твое белое
мясо - куриная грудка с рисом".
   Или: "Вася, Вася, ты уже две рюмки выпил. Хватит! Сам же сегодня  доктору
слово дал!"
   Нет, хвала Господу, тогда еще всем и все было дозволено, никто не смотрел
трагическим глазом на гусиный филейчик, никто не выхватывал изо рта папиросу
и не вел счета рюмкам, стопкам, бокалам. Этого скучного и  скорбного  счета,
портящего жизнь.
   Ольгу Ивановну Пыжову я бы тоже отнес к ряду некрасивых красавиц.
   Разноцветные глаза этой актрисы Художественного  театра  воспел  в  своем
рассказе один из "Серапионовых братьев".  Язычок  у  Пыжовой  был  тонкий  и
острый, как лезвие бритвы, которая  почему-то  называется  безопасной.  А  о
пыжовском нраве следовало бы сказать приблизительно те же слова, что  сказал
Пушкин о комедии Бомарше:
   Откупори шампанского бутылку
   Иль перечти "Женитьбу Фигаро".
   Справедливость этого пока еще может  кое-кто  засвидетельствовать.  Через
год, другой, третий - еще меньше. Не за горами тот день, когда их не  сыщешь
и днем с огнем. А жаль! Хорошие свидетели. Они умели  и  настоящими  стихами
побаловать человека, и на сцене играли неплохо, и недурно ставили  пьесы,  и
могли до вторых петухов с толком и жаром поговорить об искусстве.
   Недавно  в  МХАТе  одного  из  этих  свидетелей,   убеленного   сединами,
отмеченного лысиной, как у линяющего орла, и обласканного народной  любовью,
принялся поучать бойкий служащий из  Министерства  культуры.  Мой  свидетель
слушал, посапывая, кивал головой и вдруг буркнул оттопыренными губами:
   - Умерли.
   - Простите, кто умер?
   - А те, кто могли учить меня.
   Так вот: эти  немногие  свидетели  могут  подтвердить,  что  когда  Ольга
Ивановна была в настроенье, - а в те времена это не  являлось  редкостью,  -
она с лихвой заменяла для нашей небольшой компании бутылку  шампанского,  на
которую не всякий день мы могли раскошелиться.
   Пыжова жила  в  небольшой  коридороподобной  комнате.  Единственное  окно
выходило на площадь, которая меняла памятники, как меняет мужей  современная
женщина. Перед ампирным дворцом  сначала  стоял  белый  генерал  по  фамилии
Скобелев;   потом   олицетворявшая   свободу   замоскворецкая   молодуха   в
древнеримском одеянии; она была высечена из шершавого серого камня и держала
в руке гладкий шар. Художник Якулов называл  его  арбузом.  Теперь  на  этой
площади  высится  монумент  основателю  Москвы.  Он  крепко  оседлал  лошадь
Васнецова с картины "Три богатыря".
   В коридороподобной  комнате  Пыжовой  сиживали  знаменитейшие  футуристы,
имажинисты, "Серапионовы братья", композиторы, режиссеры и художники.
   Рассказывают, что Елизавета Михайловна Хитрово, дочь фельдмаршала Михаила
Илларионовича  Кутузова,  поздно  просыпалась,  долго  лежала  в  кровати  и
принимала избранных посетителей у себя в спальной.
   Женщины моего века тоже принимали у себя в спальной, но  этому  никто  не
удивлялся, потому что никаких других комнат, как правило, у них не было.
   Про дочку победителя Наполеона еще  рассказывали,  что,  когда  избранный
посетитель намеревался сесть, она взволнованно останавливала его:
   - Не сюда, не сюда! Это кресло Пушкина!.. Ой,  не  на  диван!  Это  место
Жуковского... Нет, нет, и не на этот стул. На нем сипел Гоголь!
   И ласково заижючала:
   - Друг мой, садитесь ко мне на кровать. Это место для всех.
   Упаси меня Боже от каких-нибудь аналогий!
   Не знаю, как другие, а в особенности литературные  критики,  но  лично  я
верю в любовь с первого взгляда. Верю хотя бы потому, что сам так  влюбился.
Кроме того, и отец английской драматической  литературы  сказал:  "Тот,  кто
любил, всегда любит с первого взгляда". В  той  же  степени,  если  даже  не
больше (и тут некоторый опыт у меня имеется), верю и я в  дружбу  с  первого
взгляда. Именно так - с первого взгляда подружился я с Сергеем  Есениным,  с
Сергеем Образцовым, с Ольгой Пыжовой. Вероятно, подобное случается только  в
молодости, когда трезвый ум,  к  счастью,  не  слишком  вмешивается  в  наши
чувства.
   В конце первого  вечера  приятного  знакомства  на  капустнике  Камерного
театра Ольга Пыжова уже с нежностью говорила и мне, и  Никритиной,  и  Сарре
Лебедевой:
   - Ну, гады...
   Нет, никогда не понять и старым и новым "этим Коганам" теплого пыжовского
слова!
   Через  два  дня,  сверкая  своими  разноцветными  глазами,  она  объявила
Качаловым, с которыми была в самых тесных отношениях:
   - Сегодня после  спектакля  я  приведу  к  вам  трех  гадов:  Мариенгофа,
Никритину и Лебедеву.
   Для Василия Ивановича и Нины Николаевны слово  "гад"  было  рекомендацией
более чем достаточной.
   Едва мы сняли шубы и переступили порог, Качалов сказал"
   - Что ж, сядем за стол.
   - А я уже сижу! - крикнула  из  столовой  Пыжова,  нацеливаясь  вилкой  в
"розовую рыбку", как она называла лососину.
   Кто не знает, что в гостях самые нудные, самые тягучие  те  полчаса,  что
выпадают на вашу долю от появления в доме до "прошу за стол, друзья мои! ".
   У наших радушных хозяев (вот хитрецы!) этих  тягучих  тридцати  минут  не
оказалось - увильнули от них.
   - Что ты скажешь, Вася, о моих гадах? -  спросила  Пыжова,  жуя  "розовую
рыбку".
   Но Василий Иванович вместо того, чтобй ответить на ее лобовой вопрос, как
теперь говорится, уже наполнил большие рюмки ледяной водкой, настоянной, как
полагается, на лимонных корочках.
   Наполнил и улыбнулся своей качаловской улыбкой. Мне приходится употребить
этот эпитет "качаловской", "качаловская" потому,  что  все  другие,  слишком
общие, могут относиться и к одному человеку, и к другому, и  к  третьему,  а
качаловская улыбка или качаловский голос - единственны.
   Мы чокнулись.
   И опять, как позавчера на капустнике в Камерном, случилось то (и  это,  к
сожалению, последний раз в моей жизни), что я подружился с людьми с  первого
взгляда. Говорю "с людьми", потому что это относилось в одинаковой мере и  к
Василию Ивановичу, и к Нине Николаевне Литовцевой, его жене, славившейся  во
МХАТе труднейшим характером.
   Хотя я очень боюсь показаться сентиментальным (какое бедствие!),  но  нет
сил устоять против желания разразиться тирадой о душевной чистоте.
   Так вот: придешь, допустим,  к  кому-нибудь  на  именины.  Глянешь  -  ни
соринки! Все сверкает, все блестит. "У меня, мол, чистота, у меня  порядок!"
А под буфетом, к примеру, пылищи на палец и паутина с дохлыми  прошлогодними
мухами.
   Ну и подумаешь: "Э, дорогая хозяюшка, да ты очковтирательница!"
   Нечто подобное бывает и с душевной чистотой. Снаружи  все  сверкает,  все
блестит, а как ненароком глянешь в укромное местечко души  или  сердца  и  -
плюнешь в сторону: "Да чтоб тебя черт побрал с  такой  чистотой  душевной!..
Грязь, зависть, недоброжелательство".
   А у Василия  Ивановича  и  у  Нины  Николаевны  была  настоящая  душевная
чистота. И чтобы увидеть ее, понять, почувствовать, не требовалось съесть  с
ними