не повторится в течение столетий.
   Как в Англии за три с половиной века не повторился Шекспир.
 
   * * *
 
   Шостакович находился тогда на Севере. Если память меня не обманывает -  в
Архангельске. В солнечный морозный день (было больше тридцати градусов) он в
хорошем настроении  вышел  из  гостиницы,  чтобы  купить  в  киоске  газету.
Заплатив двугривенный за московскую "Правду",  он  тут  же  на  морозе  стал
просматривать ее и сразу увидел жирную "шапку" над подвалом: "СУМБУР  ВМЕСТО
МУЗЫКИ".
   Эту преступную статью написал Заславский, обожавший  музыку  Шостаковича,
считавший его гением. Газетный негодяй написал ее по конспекту Сталина.
   Шостакович прочитал статью от первой  до  последней  строчки  тут  же  на
морозе, не отходя от киоска. У него потемнело в глазах, и чтобы  не  упасть,
он прислонился к стене.
   Это рассказал мне сам Дмитрий Дмитриевич. Он забежал к нам на Кирочную  в
первый же день своего возвращения в Ленинград.
 
   * * *
 
   На девятнадцатом году революции Сталину пришла мысль  (назовем  это  так)
устроить в Ленинграде "чистку".  Он  изобрел  способ,  который  казался  ему
тонким: обмен паспортов. И десяткам тысяч людей, главным  образом  дворянам,
стали  отказывать  в  них.  А  эти  дворяне  давным-давно   превратились   в
добросовестных советских служащих с дешевенькими портфелями из свиной  кожи.
За отказом в паспорте следовала немедленная высылка: либо поближе к  тундре,
либо - к раскаленным пескам Каракума.
   Ленинград плакал.
   Незадолго до этого Шостакович получил новую квартиру. Она была раза в три
больше его прежней на улице Марата. Не стоять  же  квартире  пустой,  голой.
Шостакович наскреб немного денег, принес их Софье Васильевне и сказал:
   - Пожалуйста, купи, мама, чего-нибудь из мебели.
   И уехал по делам в Москву, где пробыл недели  две.  А  когда  вернулся  в
новую квартиру, глазам своим не поверил:  в  комнатах  стояли  павловские  и
александровские  стулья  красного  дерева,  столики,  шкаф,  бюро.  Почти  в
достаточном количестве.
   - И все это, мама, ты купила на те гроши, что я тебе оставил?
   -  У  нас,  видишь  ли,  страшно  подешевела  мебель,  -  ответила  Софья
Васильевна.
   - С чего бы?
   - Дворян высылали. Ну, они в спешке чуть ли не даром отдавали вещи.  Вот,
скажем, это бюро раньше стоило...
   И Софья Васильевна стала рассказывать,  сколько  раньше  стоила  такая  и
такая вещь и сколько теперь за нее заплачено.
   Дмитрий Дмитриевич посерел. Тонкие губы его сжались.
   - Боже мой!..
   И, торопливо вынув из кармана записную книжку, он взял со стола карандаш.
   Сколько стоили эти стулья до  несчастья,  мама?..  А  теперь  сколько  ты
заплатила?.. Где ты их купила?.. А это бюро?.. А диван?.. и т, д.
   Софья Васильевна точно отвечала, не совсем понимая, для  чего  он  ее  об
этом спрашивает.
   Все записав своим острым, тонким, шатающимся почерком, Дмитрий Дмитриевич
нервно вырвал из книжицы лист и сказал, передавая его матери:
   - Я сейчас поеду раздобывать деньги. Хоть из-под земли. А завтра, мама, с
утра ты развези их по этим  адресам.  У  всех  ведь  остались  в  Ленинграде
близкие люди. Они и перешлют деньги - туда, тем... Эти стулья раньше  стоили
полторы тысячи, ты их купила за четыреста, - верни тысячу сто... И за  бюро,
и  за  диван...  За  все...  У  людей,  мама,   несчастье,   как   же   этим
пользоваться?.. Правда, мама?..
   - Я, разумеется, сделала все так, как хотел Митя,  -  сказала  мне  Софья
Васильевна.
   - Не сомневаюсь.
   Что это?..
   Пожалуй, обыкновенная порядочность. Но как же нам не хватает ее в  жизни!
Этой обыкновенной порядочности!
 
   * * *
 
   Труп  тирана,  кровавого  тирана,  верховного  палача,   государственного
преступника следует бросать в помойную яму, а не помещать  его  в  мраморном
мавзолее-усыпальнице рядом с Лениным.
 
   * * *
 
   Вождями Октябрьской революции  были  идеалисты-интеллигенты  с  бородками
второй половины XIX века (Ленин, Троцкий, Луначарский, Бухарин и др.).
   Кончились бородки - кончилась революция.
 
   * * *
 
   Мне очень по сердцу красивое мужское братство (fratemite!), которое я  бы
назвал "банным".
   Да,  как  в  бане!  -  где  голые  люди,  не  знающие   друг   друга   по
имени-отчеству, старательно трут намыленной мочалкой  друг  другу  спины.  А
потом, сделав дело, звонко дружески хлопают ладошкой по мокрой заднице.
   Надели люди штаны, и все кончилось.
   Боже, как грустно!
   Тьфу! Да ведь это трюизм, что писатель должен видеть  жизнь  собственными
глазами, слышать собственными ушами, думать о ней собственной головой.  А  у
нас хотят и настаивают, чтобы - по газетной передовице.
   Чудаки, право!
 
   * * *
 
   Федин и Леонов - не русская литература. Это подделка под великую  русскую
литературу. Старательная, добросовестная, трудолюбивая подделка. Я  бы  даже
сказал - честная.
 
   * * *
 
   У Чехова где-то брошено: "Напрасно Горький с таким серьезным лицом творит
(не пишет, а именно творит), надо бы полегче..."
   Вот и Федин с Леоновым тоже - творят. А Пушкин - "бумагу марал". Конечно,
на то он и Пушкин. Не каждому позволено.
   И чего это я рассердился на наших "классиков"?
   Бог с ними!
 
   * * *
 
   Не выношу полуинтеллигентов. Или - или. Куда  лучше  ремесленник,  мужик,
рабочий. А искусством управляют и о нем пишут сплошь полуинтеллигенты. Беда!
   Такие курортные одноэтажные длинные дома с верандами, похожими на палубу,
и с комнатками, похожими на каюты второго класса, назывались "кораблями". Да
и окрашены они были в голубой пароходный цвет. Только и не хватало что трубы
с дымом.
   В полотняном кресле, шикарно именующемся "шезлонгом", спиной ко мне сидел
приехавший ночью человек  с  волнистыми  есенинскими  волосами.  Не  слишком
внимательно он читал газету. А у меня на коленях лежал  третий  том  Чехова.
Упиваясь, наслаждаясь, я перечитывал Антона Павловича всякое лето.
   Сосед с есенинскими  волосами,  не  повернувшись  лицом,  кинул  какую-то
фразу. Я ответил ему, также не меняя позы.
   От фразы к фразе,  лениво  смакуя  утреннюю  евпаторийскую  прохладу,  мы
разговорились часа на два, вплоть до полуденного купанья.
   Перед тем как подняться за полотенцем, я спросил его:
   - Ваша жена умеет плавать?
   - Не знаю, - ответил он просто. - Я еще мало знаком с ней.
   С этого пошла наша с Образцовым  дружба  -  крепкая,  спокойная,  на  три
десятка лет.
   Мы оба, разумеется, очень постарели. Но дружба постарела еще больше  нас.
Того и гляди, протянет ноги.
   Мне очень нравился Владимир Николаевич Образцов,  отец  Сережи.  Крупный,
грузный старик с большим красивым (для меня) животом, с  седой  герценовской
бородой, мягким значительным носом и глазами добрыми, счастливыми,  любящими
вас.
   Когда я с ним познакомился,  он  уже  был  академиком  во  всех  орденах.
Беспартийный любимец правительства.
   Сережа говорил про него:
   - Папа за всю жизнь знал одну женщину.
   На белом свете я перевидал немало. Но такое, признаюсь,  впервые  -  одна
женщина! Чудеса в решете. Не правда ли?
   Вот случай из жениховских месяцев Владимира Николаевича.
   На балконе подмосковной дачи за вечерним чаем сидело пятнадцать человек -
полностью две семьи жениха и невесты.
   Вошел жених и долго внимательно смотрел на попивающих чай.
   - Добрый вечер... Приятного аппетита...
   После чего, не найдя среди этих пятнадцати своей невесты,  он  спросил  с
огорчением:
   - А где все?
   Будущий тесть ответил ему без улыбки:
   - Все в малиннике!
   И жених побежал туда.
 
   * * *
 
   В Вятке на моем вечере, после того как я "отчитал" стихи, из  зрительного
зала пришла записка:
   "Тов. Мариенгоф!
   Как вы считаете - поэтами родятся или они делаются ими?"
   Я прочел записку вслух и без паузы ответил:
   - Сначала делаются, потом родятся.
   Вятичи были очень довольны моим ответом.
 
   * * *
 
   Наконец-то при Мономахе россияне  скинули  в  Днепр  каменного  идола.  А
потом, спохватившись, стали кричать:
   - Выплывай, Перуне! Выплывай!..
   Слава Богу, Перун не выплыл.
   Так и со Сталиным. Впрочем, этот еще в  истории  выплывет.  Но  каким  же
чудовищем кровавого деспотизма!
 
   * * *
 
   В мастерской у Коненкова.
   Вторично остановившись перед мраморным Паганини, я сказал:
   - Ты, Сергей Тимофеевич, русский Микеланджело.
   Он насупил густые длинноволосые брови:
   - Я Коненков!.. А не твой Микель.
   Очень старик обиделся - как это я мог сравнить его с тем, кого сам же  он
считал гением, но, очевидно, по сравнению с собой, - гением второго рода.
   Потом мы пили чай. Чашки  стояли  на  столе  в  зверях,  птицах  и  гадах
ползучих, рожденных резцом великого скульптора из могучего  древнего  корня.
Такая же деревянная в чудищах люстра висела над нами. На  таких  же  стульях
сидели мы. Сидели на бессмертных, на прекрасных произведениях  коненковского
искусства.
   Я сказал:
   - Если бы, Сережа, я был Рокфеллером, купил бы у тебя все это.
   Он усмехнулся и почесал белую патриаршую бороду:
   - Рокфеллер хотел купить. Очень! (Коненков сверх двадцати  лет  прожил  в
Америке.) Да я не продал ему. России они нужней.
   Вернулся я от Коненкова тихим, "в раздумьях", как пишут плохие  писатели,
склонные к высокому стилю. Своим "домом" я называл квартиру Сарры Лебедевой,
нашего старинного друга (тоже дай Бог скульптор!), у которой я  обычно  жил,
приезжая в Москву.
   - Саррушка, - сказал я, снимая шубу, -  а  ведь  Коненков  самый  большой
русский скульптор.
   - Теперь?
   - Да нет - вообще. От сотворения русского мира.
   Она пожала плечами.
   - Не согласны?
   - На это трудно ответить.
   - А кто же тогда, если не он? Трубецкой?
   -  Раздевайтесь,  Толя,  раздевайтесь.  Вешайте  свою  трехпудовую  шубу.
Давайте ужинать.
   За ужином этот разговор не возобновился.
   В двадцатых годах Коненкову заказали мой портрет.
   Не знаю, как теперь, но в то время, прежде  чем  подойти  к  мрамору  или
дереву, он много и долго рисовал свою натуру.
   Я с утра приходил к нему на Плющиху в мастерскую.
   На столе все  уже  было  приготовлено:  карандаши,  листы  ватмана,  штоф
зеленого самогона, два граненых стакана, две  луковицы,  два  ломтя  черного
хлеба, соль.
   Коненков кончал работу, когда пустел штоф. Одновременно.
   Пить с утра, да еще вонючий самогон, да под луковицу - это оказалось выше
моих сил. А пощады не было. После четвертого сеанса я смылся.
   - Читывали мне вчерась старенький французский журнальчик,  -  рассказывал
Коненков. -  Этот  журнальчик,  видишь  ли,  распространил  среди  парижских
художников и скульпторов анкету: "Кто и как работает?" Только один  ответил:
"Я - пьяным!" Этот один и был гением! Вот какое дело, Анатолий.
   Фамилии этого французского  "гения"  Сергей  Тимофеевич,  разумеется,  не
запомнил.
   - А все остальные, - убежденно заключил он, - бездарности!
   - Среди них и Ренуар был? - спросил я. - Среди этих бездарностей?
   - Кажется.
   - И Роден?
   - Как будто.
   Я кивнул головой без всяких возражений. А Коненков надулся.
   После возвращения из Америки с белыми космами и патриаршей бородой Сергей
Тимофеевич уже не прикасался к спиртному.
   При первой же встрече он снисходительно поставил  передо  мной  графинчик
хорошего коньяка и рюмочку, величиной с наперсток. А сам пил чай с лимоном.
   Однако бездарностью он, пожалуй, не стал.
 
   * * *
 
   Я заметил: если человек поумней, а главное, поинтеллигентней, к  медицине
он относится насмешливо, иронически, сверху вниз. И лечиться очень не любит.
Разумеется, пока серьезно не заболеет...
   Когда черноглазая "приготовишка" Нюрочка Никритина  после  уроков  бежала
домой, постукивая, как лошадка, копытцами, уже на Большой Васильковской (это
в Киеве) она начинала молиться: "Боженька, миленький, ты все можешь, устрой,
пожалуйста, чтобы у нас были к обеду гости!"
   Так она их любила, этих гостей.
   Прошло полвека, и ничего  в  этом  ее  свойстве  не  изменилось:  "Гости!
Гости!"
   Вообще, по моему мнению, меняются в человеке только самые пустяки,  самое
неважное.
   Была у меня приятельница - умная, интересная и актриса отличная.  Романов
у нее было, романов! Если кто-нибудь принимался  считать  их  -  пальцев  не
хватало.
   И вот однажды иду я с ней по Садовому  кольцу.  Она  прищурилась,  кинула
взгляд направо и сказала:
   - Нет, этот не был моим любовником.
   - Безусловно, - ответил я.
   Потому что "этот" был... лошадью. Которая и фыркнула кстати.
   - Ах, какой ужас, я обозналась! - воскликнула прелестница.
   - Совершенно случайно, - пробормотал я.
   Это было в отдаленные извозчичьи времена.
   Вскоре моя приятельница родила дочку и назвала ее Татьяной, в честь себя.
   - Пусть величают Татьяной Татьяновной! - объявила она.
   Отец был абсолютно неясен.
   Впоследствии, когда Татьяночку спрашивали:
   - А кто твой папа?
   Она отвечала с гордостью:
   - Мой папа моя мама.
   Жизнь  разбросала  нас.  Никритина  из  Камерного   перешла   в   Большой
драматический, и мы перебрались в Ленинград. Встречались с Татьяной редко.
   На генеральной репетиции у Мейерхольда меня  кто-то  посвойски  взял  под
руку:
   - Ну и негодник! Ну и безобразник! Ну и гнусная личность! -  с  нежностью
сказала Татьяна. - У меня уже дочь невеста, а ты и не видел ее.  Потом  ведь
не простишь себе этого. Красавица! В твоем вкусе.  Носик  не  римский  и  не
греческий, а как у мартышек. Как у твоей Нюхи.
   Само собой не прошло и суток, как я  уже  стоял  перед  крохотной  дачной
кроваткой из белых прутьев.
   - Какова? - спросила счастливая мать.
   Заломив пухлые ручки в складочках, сверкая карими глазищами  и  округлыми
плечиками, созданными как будто для бального  декольте,  в  кроватке  лежала
годовалая красавица-кокетка.
   - Ну, какова? - переспросила мать, восторженно улыбаясь.
   - Очаровательна! Прелестна!  -  ответил  я.  -  Лет  через  восемнадцать,
гарантирую, будет такой же неотразимой потаскушкой, как ты, мой друг.
   - Что?..
   И мать, мгновенье тому назад блаженно-счастливая, ринулась на меня:
   - Хам!.. Хам!.. Хам!..
   И, упав на диван, горько зарыдала.
   Стоя перед ней на коленях, я целовал ее мокрые от слез  руки  и  молил  о
прощенье.
   - Ну конечно, хам. Конечно! - говорил я. - Но разве, дружок, это для тебя
новость? Разве ты не знала этого? Вспомни, как ты объявляла: "Я в  восторге:
Мариенгоф зверски мне хамит. Это значит, что я ему нравлюсь и  он  ухаживает
за мной..." Теперь, дружок, у тебя появилась  соперница  -  твоя  прелестная
дочка. И я хамлю ей. И это значит, что я влюблен в нее по уши.
   Татьяна рассмеялась сквозь  слезы.  В  нашем  кругу  это  называлось  "ее
грибной дождичек".
   - Значит, мир?
   - Мир, негодяй.
   Важный Татьянин дядюшка, бывший полковник-кавалергард,  с  усами,  словно
сделанными  из  ваты,  снисходительно  улыбался  из  вольтеровского  кресла,
единственной роскошной вещи в комнате.
   Ровно через восемнадцать лет, при случайной встрече на Невском, я спросил
этого пышного мужчину:
   - А как Татьянина дочка? Как Татьяночка?
   - Да ведь вы же, сударь, предсказали ее будущее. И не ошиблись... Романы,
романы, романы!
   Право, я нимало не удивился, - эти  "романы,  романы,  романы"  были  уже
написаны в сверкающих глазищах Татьяночки, когда она  еще  лежала  в  дачной
кроватке из белых прутьев.
 
   * * *
 
   Взяв рюмку за талию, Эрдман сказал:
   - Кто мои настоящие друзья, это я узнаю сразу после моих похорон.
   - Почему так, Николаша?
   - Твое здоровье!.. - И он большим глотком выпил ледяную водку.
   - Видишь ли, цыганская карта  предсказала,  что  хоронить  меня  будут  в
дождь,  в  слякоть.  А  ведь  в  такую  погоду  пойдут  провожать  меня   на
Ваганьковское только настоящие друзья.
   Он налил вторую рюмку.
   - За дружбу. Толя!.. Сколько, нашей-то?
   Без малого сорок.
   В тот вечер мы крепко выпили.
 
   * * *
 
   Двухлетняя Олечка,  внучка  актрисы  Казико,  увидела  в  гостях  большой
портрет Толстого.
   - Борода!.. - сказала она  уважительно.  -  Больша-ая,  бе-е-лая...  Деда
хоро-ший.
   - И умный, - вставила Казико. - Очень умный.
   - И у-умный... всегда в горшок писает.
   Я не убежден, права ли Олечка, если это  понимать  как  образ  примерного
литературного поведения.
 
   * * *
 
   "ПОКАЗУХА!"
   Это слово только вчера родилось, а сегодня его уже говорит город, говорит
деревня, говорит интеллигент, говорит молочница.
 
   * * *
 
   Мимо моего окна опять шеренгочкой проводят малышей. Да это же  трехлетние
старики и старушки! Так же они повязаны поверх меховых шапок теплыми шарфами
и платками; так же трудно, неровно передвигают  жиденькие  ноги  в  суконных
калошах; такие  же  у  них  мрачные  задумчивые  физиономии.  Словно  головы
обременены философскими мыслями. Чистый обман!.. Впрочем, старики и старушки
тоже нас надувают - философских мыслей у них в  головах  не  больше,  чем  у
трехлетних.
   Ночь, как старуха в черном шерстяном платке, повязанном ниже бровей.
 
   * * *
 
   Уметь любить - это редкое свойство. Особенно для мужчин. Я бы даже сказал
- это талант. Прекрасный талант! Он делает людей  счастливыми.  Ту,  которую
любят. И того, который любит.
 
   * * *
 
   Старый Эйх передал Юлиану Григорьевичу Оксману мою рукопись "Как цирковые
лошади по кругу... ". Это название мне  больше  нравится,  чем  безразличное
"Мой век, мои друзья и подруги".
   Первое название я взял из собственного ненапечатанного стихотворения:
   С тобою нежная подруга
   И верный друг,
   Как цирковые лошади по кругу,
   Мы проскакали жизни круг.
   С  Юлианом  Григорьевичем  я  познакомился  в   тридцать   шестом   году.
Познакомился, и все! Одна случайная встреча, но очень  приятная,  упавшая  в
память и сохранившаяся в ней.
   Оксманов в нашем литературном мире было - раз, два и обчелся. Он  понимал
литературу несравненно лучше, чувствовал ее глубже,  судил  строже  и  любил
бескорыстней, чем наши многочисленные преуспевающие Ермиловы.
   В том - тридцать шестом - году Юлиан Григорьевич был, как говорили,  "без
одной минуты академиком".
   А стал... каторжником.
   И неудивительно. Немногие крупные и порядочные люди уцелели в  знаменитую
эпоху. Потом, как бы оправдываясь, уцелевшие говорили:
   - Я выиграл свою жизнь по трамвайному билету.
   Теперь всем понятно, что люди тогда гибли, как говорится, -  "за  здорово
живешь".
   По этой же мудрой причине получил и Оксман свои  десять  лет  магаданской
каторги.
   Спасибо еще, к стенке не поставили.
   Но и там, в Магадане, наш "без минуты академик" сумел прославиться как...
сапожник.
   - Великолепные дамские туфельки делает! - рассказывали возвращенцы.
   Было и такое: на одном длинном этапе (чем-то Оксман тяжело болел) его уже
вытащили в  мертвецкую.  К  счастью,  на  той  узловой  станции  работал  не
медицинский чиновник, а горячий молодой врач. Он не только живых осматривал,
но и покойников.
   - Да ведь этот ваш труп дышит, - сердито сказал  он  служителю  морга.  -
Вынести!
   И Оксмана вынесли.
   Жизнь! Жизнь!
   "Все с пестрыми ручьями протечет..." - как сказано у одного  поэта  (могу
же я, наконец, и себя процитировать).
   И  вот  Юлиан  Григорьевич  Оксман  -  снова  профессор,  опять   историк
литературы, главный редактор... и прочее, и прочее.
   Старый Эйх с  удовольствием  посылает  ему  "письмишки"  не  в  каторжный
Магадан, а в столицу Мира.
   В последнем он лестно упомянул моих "Цирковых лошадей".
   Ответ был написан 25/IV.
   Дорогой Борис Михайлович.
   Вот уже и май  через  неделю.  Хотел  поехать  в  Ленинград,  но  паспорт
пришлось сдать на прописку - так  и  остался  без  документа,  не  с  чем  в
гостиницу попасть. А в гостях жить мне  неуютно,  старому  каторжнику  нужен
комфорт, я уже не могу быть целый день на людях.
   Устал безмерно - и  никаких  пер