гда
уже был за границей). Есенин обрадовался предложению.
   Заехали. Есенин усадил на автомобиле рядом с собой некрасивую веснушчатую
девочку. Всю дорогу говорил ей ласковые слова и смотрел нежно.
   Вернулись мы усталые и измученные - часов пять летали по ужасным  дорогам
Подмосковья. Есенин сел ко мне на кровать, обнял за шею и прошептал на ухо:
   - Слушай, Толя, а ведь как бы здорово получилось:  Есенин  и  Шаляпина...
А?.. Жениться, что ли?..
 
   10
 
   Случилось, что  весной  девятнадцатого  года  я  и  Есенин  остались  без
комнаты. Ночевали по  приятелям,  по  приятельницам,  в  неописуемом  номере
гостиницы "Европа", в вагоне Молабуха. Словом, где, на чем и как попало.
   Как-то разбрелись на ночь.  Есенин  поехал  к  Кусикову  на  Арбат,  а  я
примостился  на  диване  в  кабинете  правления   знаменитого   когда-то   и
единственного в своем роде "Кафе поэтов".
   На Тверской, ниже немного Камергерского, помещалась эта "колыбель славы".
   А кормилицей,  вынянчившей  и  выходившей  немалую  семью  скандальных  и
знаменитых впоследствии поэтов, был толсторожий (ростом  с  газетный  киоск)
сибирский шулер и буфетчик Афанасий Степанович Нестеренко.
   Когда с эстрады кафе профессор Петр  Семенович  Коган  читал  двухчасовые
доклады о революционной поэзии, убаюкивая бледнолицых барышень  в  белых  из
марли фартучках, вихрастых красноармейцев и грустных их дам с обезлюдевшей к
этому часу Тверской, когда  от  монотонного  голоса  соловели  даже  веселые
забористые надписи на стенах кафе и  подвешенный  к  потолку  рыжий  дырявый
сапог  Василия  Каменского,  -  тогда  сам  Афанасий  Степанович  Нестеренко
подходил к одному из нас и, положив свою львиную лапу на плечо, спрашивал:
   - Как вы думаете, товарищ поэт, кто у нас сегодня докладчик?
   - Петр Семенович Коган.
   После такого неуместного ответа буфетчик громыхал:
   -  Не  господин  Коган-с,  а  Афанасий  Степанович   Нестеренко   сегодня
докладчик, да-с! Из собственного кармана, извольте почувствовать.
   В такие дни нам не полагалось бесплатного ужина.
   Но вернемся же к приключению.
   Оставшись ночевать в  Союзе,  я  условился  с  Есениным,  что  поутру  он
завернет за мной, а там вместе на подмосковную дачу к одному приятелю.
   Солнце разбудило меня раньше. Весна стояла чудесная.
   Я протер глаза и протянул руку к стулу за  часами.  Часов  не  оказалось.
Стал шарить под диваном, под стулом, в изголовье... Сперли!
   Погрустнел.
   Вспомнил, что в бумажнике у меня  было  денег  обедов  на  пять  -  сумма
изрядная.
   Забеспокоился. Бумажника тоже не оказалось.
   - Вот сволочи!
   Захотел встать - исчезли ботинки...
   Вздумал натянуть брюки - увы, натягивать было нечего.
   Так, постепенно я обнаруживал одну за другой пропажи: часы... бумажник...
ботинки... брюки... пиджак... носки... панталоны... галстук...
   Самое смешное было в такой  постепенности  обнаруживаний,  в  чередовании
изумлений.
   Если бы не Есенин, так и сидеть мне до  четырех  часов  дня  в  чем  мать
родила в пустом, запертом на тяжелый замок  кафе.  Сообщения  наши  с  миром
поддерживались через окошко.
   Куда пойдешь без штанов? Кому скажешь?
   Через полчаса явился Есенин. Увидя в окне мою  растерянную  физиономию  и
услыша грустную повесть, сел он прямо на панель и стал хохотать  до  боли  в
животе, до кашля, до слез.
   Потом притащил из "Европы" свою серенькую пиджачную пару. Есенин  мне  до
плеча, есенинские брюки выше щиколоток. И франтоватый же имел я в них вид!
   А когда мы сидели в вагоне подмосковного поезда, в  окно  влетел  горящий
уголек из паровоза и прожег у меня на есенинских брюках  дырку  величиной  с
двугривенный.
   Есенин перестал смеяться и, отсадив меня от окна, прикрыл газетой  пиджак
свой на мне. Потом стал ругать Антанту, из-за которой приходится черт  знает
чем топить паровозы; меня  за  то,  что  сплю,  как  чурбан,  который  можно
вынести, а он не услышит; приятеля, уговорившего нас - идиотов -  на  кой-то
черт тащиться к нему на дачу.
   А из дырки - вершка на три повыше колена  -  выглядывал  розовый  кусочек
тела.
   Я сказал:
   - Хорошо, Сережа, что ты не принес мне и  подштанников,  а  то  бы  и  их
прожег.
 
   11
 
   Сидел я как-то  в  нашем  кафе  и  будто  зачарованный  следил  за  носом
Вячеслава Павловича  Полонского,  который  украшал  в  эту  минуту  эстраду,
напоминая собой розовый флажок на праздничной гирлянде.
   Замечательный нос у Вячеслава Павловича Полонского! Нет ему подобного  по
всей Москве!
   Под стеклом на столике  в  членской  комнате  СОПО  хранилась  карикатура
художника Мака: нарисован был угол дома, из-за угла нос и подпись: "За  пять
минут до появления Полонского".
   Я подумал: "А ведь даже и  мейерхольдовский  нос  короче  без  малого  на
полвершка. Несправедливо расточает природа свои дары".
   В эту самую минуту я получил толчок под ребро и вышел из оцепенения.
   Рядом стоял Есенин. Скосив вниз куда-то глаза, он произнес:
   - Познакомься, Толя, мой первейший друг - Моисей.
   Потом чуть слышно мне на ухо:
   - Меценат.
   О меценатах читывал  я  во  французских  романах,  в  собрании  старинных
анекдотов  о  жизни  и  выдумках  российских  чудаков,  слышал   от   одного
обветшалого человека о "Черном  лебеде"  Рябушинского,  о  журнале  "Золотое
руно",  издававшемся  по  его  прихоти  на   необыкновеннейшей   бумаге,   с
прокладками из тончайшей папиросной, золотыми буквами и на нескольких языках
сразу, а в сущности, и  одного  отечественного  языка  для  "Золотого  руна"
слишком много, так как не было у него других читателей, кроме самих  поэтов,
удостоенных золотых букв.
   Но чтобы жи-во-го ме-це-на-та, да еще в дни  военного  коммунизма,  да  в
красной  Москве,  да  вдобавок  такого,  который  на  третью  минуту  нашего
знакомства открутил у меня жилетную пуговицу -  нет!  о  таком  меценате  не
приходилось мне грезить ни во сне ни наяву.
   Был он пухленький,  кругленький  и  румяненький,  как  молодая  картошка,
поджаренная на сливочном масле. На голове нежный цыплячий  пух.  Их  фамилия
всяческие имела заводы под Москвой, под Саратовом, под  Нижним,  и  во  всех
этих городах - домищи, дома и домики. Ростом же так мал, что стоило  бы  мне
подняться слегка на цыпочки, а ему чуть подогнуть коленки, и  прошел  бы  он
промеж моих ног, как под Триумфальной аркой. Позднее, чтоб не смешить людей,
никогда не ходили  мы  с  ним  по  улице  рядом  -  всегда  ставили  Есенина
посредине.
   Еще примечательнее  была  его  речь:  шипящие  звуки  он  произносил  как
свистящие,  свистящие  как  шипящие,  горловые  как  носовые,  носовые   как
горловые; краткие удлинял, долгие укорачивал, а что касается до ударений, то
здесь уже не было никаких границ его фантазии и изобретательности.
   И при всем этом обожал  латинских  классиков,  новейшую  поэзию  и  певца
"Фелицы" - Державина.
   Сидя спиной на кресле (никогда я не видел, чтобы  сидел  он  тем  местом,
которое для сидения предназначено природой), любил говорить:
   - Короли были не так глупы, когда окружали себя поэтами... Сережа, прочти
"Березку".
   Устав мотаться без комнаты, мы с Есениным перебрались к нему в квартиру.
   После номера в  "Европе",  инквизиторского  дивана  в  Союзе,  ночевок  у
приятелей на стульях, составленных  и  расползающихся  под  тобой  во  время
самого сладкого сна, наконец, у приятельниц, к которым были холодны сердцем,
- его мягкие волосяные матрацы, простыни тонкого полотна  и  пуховые  одеяла
примирили нас со многими иными неудобствами, вытекающими из его нежной к нам
дружбы.
   Помимо любви к поэзии он страдал еще от преувеличения своих  коммерческих
талантов, всерьез считая себя  несравненным  комбинатором  и  дельцом  самой
новейшей формации.
   Есенин - искуснейший виртуоз по игре на слабых  человеческих  струнках  -
поставил  себе  твердую  цель  раздобыть  у  него  денег  на   имажинистское
издательство.
   Начались уговоры - долгие, настойчивые, соблазнительные.  Есенин  рисовал
перед ним сытинскую славу, память в истории литературы как о новом  Смирдине
и... трехсотпроцентную прибыль на вложенный капитал.
   В  результате  -  в  конце  второй  недели  уговариваний  -  мы  получили
двенадцать тысяч керенскими.
   В тот достопамятный день у нашего "капиталиста" обедал старый  человек  в
золотых очках. Не так давно он еще был  "самым  богатым  евреем  в  России".
Теперь  же  не  комбинировал,  не  продавал  своих  домов,   реквизированных
советской властью, и не помещал денег  в  верные  дела  с  трехсотпроцентной
прибылью.
   "Наш друг", покровительственно похлопывая его по коленке, говорил:
   - В отставку вам, Израиль  Израильевич!  Что  же  делать,  если  уже  нет
коммерческой фантазии.
   И тут же рассказал, как вот он  -  новейшей  формации  человек  -  сейчас
проделал комбинацию с таким  коммерчески  безнадежным  материалом,  как  два
поэта:
   - Почему не  заработать  двадцать  четыре  тысячи  на  двенадцать...  Как
говорит русская пословица:  "У  пташечки  не  болит  живот,  если  она  даже
помаленьку клюет".
   Умный старый еврей поблескивал золотыми очками, поглаживал седую голову и
мягко улыбался.
   Месяца через три вышла первая книжка нашего издательства.
   Мы  тогда  жили  с  Есениным  в  Богословском,  в  бахрушинском  доме,  в
собственной комнате.
   Неожиданно на пороге появился "меценат".
   Есенин встретил его с распростертыми объятиями и  поднес  совсем  свежую,
вкусно попахивающую типографской краской книжку с трогательной надписью.
   Тот поблагодарил, расцеловал и попросил тридцать шесть тысяч.
   Есенин обещал через несколько дней лично занести ему на квартиру.
   Недели через три у нас вышел сборник.
   И снова на пороге комнаты мы увидели "мецената".
   Ему немедленно вручили вторую книгу с еще более трогательной надписью.
   На сей раз он соглашался простить нам двенадцать тысяч и заработать всего
каких-либо сто процентов.
   Есенин крепко пожал ему руку и поблагодарил за широту и великодушие.
   Перед Рождеством была третья встреча. Он поймал  нас  на  улице.  Мы  шли
зеленые, злые - третьи сутки питались мукой, разведенной в холодной  воде  и
слегка подсахаренной. Клейстер замазывал глотку, ложился комом в желудке,  а
голода не утолял.
   Крепко держа обоих нас за пуговицы, он говорил:
   - Ребята, я уже решил: мне не надо ваших  прибылей.  Возьмите  себе  ваши
двадцать четыре, а я возьму себе свои двенадцать... Что?.. По рукам?..
   И мы ударили своими холодными ладонями по его теплой.
   О последней встрече не хотел и вспоминать...
   Стоял теплый мартовский день.  Болтая  ногами,  мы  тряслись  на  ломовой
телеге, переправляя из типографии  в  Центропечать  пять  тысяч  экземпляров
новой книги.
   Вдруг вынырнул он.
   Разговор был  очень  короткий.  Есенин  нехотя  слез  с  книжных  кип.  Я
последовал его примеру.  Телега  свернула  за  угол  и  вместо  Центропечати
поехала в Камергерский переулок топить стихами его  замечательную  мраморную
ванну.
   У меня неприятно щекотало в правой ноздре. Я старался уверить  себя,  что
мне очень хочется чихнуть, - было бы малодушно подумать другое. На  прощанье
круглый человечек с цыплячьим пухом на голове мне напомнил:
   - А ведь я, Анатолий, знал твоего папу и маму -  они  были  очень,  очень
порядочные люди.
   Я взглянул на Есенина. Когда телега с нашими книгами скрылась из виду,  с
его ресниц упала слеза, тяжелая и крупная, как первая дождевая капля.
   Вчера я перелистывал Чехова. В очаровательном "Крыжовнике" я наткнулся на
купца, который перед смертью приказал подать себе тарелку меда  и  съел  все
свои деньги и выигрышные билеты вместе с медом, чтобы никому не досталось.
   Над Большим театром четыре коня взвились на дыбы. Рвут вожжи и мускулы на
своих ногах. И все без толку: толстоколонный домище - недвижим.
   Есенин посмотрел вверх:
   - А ведь мы с тобой вроде этих глупых лошадей. Русская  литература  будет
потяжельше Большого театра.
   И он в третий раз стал перечитывать статейку в журнале.
   Статейка последними словами  поносила  Есенина.  Где  полагается,  стояла
подпись: Олег Леонидов.
   Я взял из рук Есенина журнал, свернул его в трубку и положил в карман:
   - О Пушкине и Баратынском тоже писали, что они прыщи на коже вдовствующей
российской литературы.
   Есенин ловил ухом и прятал в памяти каждое слово, сказанное о его стихах.
Худое  и  лестное.  Ради  десяти  строк,  напечатанных  о  нем  в  захудалой
какой-нибудь газетенке, мог лететь из одного конца Москвы в другой.  Пишущих
или говорящих о нем плохо как о поэте считал своими смертельными врагами.
   В одном футуристическом журнале в  тысяча  девятьсот  восемнадцатом  году
некий Георгий Гаер разнес Есенина.
   Статья была порядка принципиального: урбанистические начала столкнулись с
крестьянскими.
   Футуристические позиции тех времен требовали разноса.
   Года через два Есенин ненароком обнаружил под Георгием  Гаером  -  Вадима
Шершеневича.
   И жестким стал к Шершеневичу, как сухарь. Я отдувался.  Извел  словесного
масла великое множество - пока сухарь пообмяк с верхушки.
   А по существу, так до конца своих дней и не простил он от полного  сердца
Шершеневичу его статьи.
   Рыча произносил:
   - Георгий Гаер!..
 
   12
 
   Стояли около "Метрополя" и ели яблоки На извозчике мимо  с  чемоданами  -
художник Дид Ладо.
   - Куда, Дид?
   - В Петербург.
   Бросились к нему во весь дух. На лету вскочили, догнав клячонку.
   - Как едешь-то?
   - В пульмановском вагоне, братцы, в отдельном купу красного бархата.
   - С кем?
   - С комиссаром. Страшеннейший! Пистолетами и  кинжалищами  увешан.  Башка
что обритая свекла.
   По паспорту Диду было за пятьдесят, по сердцу -  восемнадцать.  Англичане
хорошо говорят: костюму столько времени, на сколько он выглядит.
   Дид с нами расписывал Страстной монастырь, переименовывал улицы, вешал на
шею чугунному Пушкину плакат: "Я с имажинистами".
   В СОПО читал доклады по мордографии, карандашом доказывал  сходство  всех
имажинистов с лошадьми: Есенин - вятка, Шершеневич - орловский, я - гунтер.
   Глаз у Дида был верный.
   Есенина в домашнем быту так и звали мы - Вяткой.
   - Дид, возьми нас с собой.
   - Без шапок-то?..
   - А на кой они черт!
   Если самому "восемнадцать", то чего возражать?
   - Деньжонки-то есть?..
   - Не в Америку едем.
   - Валяй садись.
   Поехали к Николаевскому вокзалу.
   На  платформе  около  своего  отдельного  пульмановского   вагона   стоял
комиссар.
   Глаза у комиссара круглые и холодные, как серебряные рубли.  Голова  тоже
круглая, без единого волоска, ярко-красного цвета.
   Я шепнул Диду на ухо:
   - Эх, не возьмет нас "свекла"!
   А Есенин уже ощупывал его пистолетину, вел разговор о преимуществе кольта
над наганом, восхищался сталью кавказской шашки и малиновым звоном шпор.
   Один кинорежиссер ставил картину из еврейской жизни. В последней части  в
сцене погрома должен был на крупном плане плакать горькими слезами малыш лет
двух. Режиссер  нашел  очаровательного  мальчугана  с  золотыми  кудряшками.
Началась съемка. Вспыхнули юпитеры.  Почти  всегда  дети,  пугаясь  сильного
света, шипения, черного глаза аппарата и чужих "дядей", начинают плакать.  А
этому хоть бы что: мордашка веселая, и смеется во все горлышко. Пробовали  и
то и се - малыш  ни  в  какую.  У  оператора  опустились  руки.  Тогда  мать
неунывающего малыша научила расстроенного режиссера:
   - Вы, товарищ, скажите ему: "Мойшенька, сними башмачки!" Очень  он  этого
не любит и всегда плачет.
   Режиссер сказал -  и  павильон  огласился  пронзительным  писком.  Ручьем
полились горькие слезы. Оператор завертел ручку аппарата.
   Вот и Есенин, подобно той матери, замечательно знал  для  каждого  секрет
"мойшенькиных башмачков": чем расположить к себе, повернуть  сердце,  вынуть
душу.
   Отсюда его огромное обаяние.
   Обычно любят - за любовь. Есенин никого не любил, и все любили Есенина.
   Конечно, комиссар взял нас в свой вагон, конечно, мы поехали в Петербург,
и спали на красном бархате, и пили кавказское вино хозяина вагона.
   В Петербурге весь первый  день  бегали  по  издательствам  Во  "Всемирной
литературе"  Есенин  познакомил  меня  с  Блоком.  Блок   понравился   своею
обыкновенностью. Он был бы очень хорош в советском  департаменте  над  синей
канцелярской бумагой, над маленькими нечаянными радостями дня, над  большими
входящими и исходящими книгами.
   В этом много чистоты и большая человеческая правда.
   На второй день в Петербурге пошел дождь.
   Мой пробор  блестел,  словно  крышка  рояля.  Есенинская  золотая  голова
побурела, а кудри свисали жалкими писарскими запятыми.  Он  был  огорчен  до
последней степени.
   Бегали из магазина в магазин, умоляя продать нам "без ордера" шляпу.
   В магазине, по счету десятом, краснощекий немец за кассой сказал:
   - Без ордера могу отпустить вам только цилиндры.
   Мы, невероятно обрадованные, благодарно жали немцу пухлую руку.
   А через пять минут на Невском призрачные петербуржане  вылупляли  на  нас
глаза,  "ирисники"  гоготали  вслед,  а  пораженный  милиционер   потребовал
документы.
   Вот правдивая история появления на  свет  легендарных  и  единственных  в
революции цилиндров, прославленных молвой и воспетых поэтами.
 
   13
 
   К осени стали жить в бахрушинском  доме.  Пустил  нас  на  квартиру  Карп
Карпович Коротков - поэт, малоизвестный читателю,  но  пользующийся  громкой
славой у нашего брата.
   Карп Карпович был сыном богатых мануфактурщиков, но еще до  революции  от
родительского дома отошел и пристрастился к прекрасным искусствам.
   Выпустил он за короткий срок книг тридцать,  прославившихся  беспримерным
отсутствием на них покупателя  и  своими  восточными  ударениями  в  русских
словах.
   Тем не менее расходились книги довольно быстро, благодаря той неописуемой
энергии, с какой раздавал их со своими автографами Карп Карпович!
   Один  веселый  человек  пообещал  даже  два  фунта  малороссийского  сала
оригиналу, у которого бы оказалась книга  Карна  Карповича  без  дарственной
надписи.
   Риск был немалый.
   В девятнадцатом году не только ради сала, но и за желтую пшенку  неделями
кормили собой вшей в ледяных вагонах.
   И все же пришлось веселому человеку самому съесть свое сало.
   Комната у нас была большая, хорошая.
 
   14
 
   Силы такой не найти, которая б  вытрясла  из  нас,  россиян,  губительную
склонность к искусствам: ни тифозная вошь, ни  уездные  кисельные  грязи  по
щиколотку, ни бессортирье, ни война, ни революция, ни пустое брюхо.
   Можно сказать, тонкие натуры.
   Возвращаюсь поздней ночью от приятеля. В небе висит  туча  вроде  дачного
железного рукомойника с  испорченным  краном  -  льет  проклятый  дождь  без
передыха, без роздыха.
   Тротуары Тверской - черные, лоснящиеся. Совсем как мой цилиндр.
   Собираюсь свернуть в Козицкий переулок. Вдруг с  противоположной  стороны
слышу:
   - Иностранец, стой!
   Смутил простаков цилиндр и деллосовское широкое пальто.
   Человек пять отделилось от стены.
   ЖДУ.
   - Гражданин иностранец, ваше удостоверение личности!
   На голой кляче ковылял извозчик по расковыренной мостовой. Глянул в  нашу
сторону - и ну нахлестывать своего буцефала. А тот не будь дурак - стриканул
карьером. У кафе "Лира" подремывал сторож. Смотрю - шмыг он в переулочек,  -
и будьте здоровы!
   Ни живой души. Ни бездомного пса. Ни тусклого фонаря.
   Спрашиваю:
   - По какому, товарищи, праву вы требуете у меня документ? Ваш мандат.
   - Мандат?..
   И парень в студенческой фуражке и с лицом, помятым, как не взбитая  после
ночи подушка, помахал перед моим носом пистолетиной:
   - Вот вам, гражданин, и мандат!
   - Может быть, от меня требуется не удостоверение личности, а пальто?
   - Слава тебе Господи... догадался.
   И, слегка помогая разоблачаться, парень с помятой физионом