спектив  на  передышку.  Хочу  в  Саратов
смыться недели на две перед дачей, но и там ждет работа - надо сборник своих
старых статей подготовить к печати, да всякие чужие сборники ждут в гранках,
в верстке, в рукописях. Иногда мне кажется, что я  делаю  один  больше,  чем
весь Институт мировой литературы...
   Я прочел все шесть тетрадей воспоминаний  А.  Б.  Мариенгофа.  Прочел  не
отрываясь, это  был  ведь  настоящий  разговор  с  умным  и  много  думающим
современником о многих людях, которых я и  сам  знал  (немного,  правда,  со
стороны). Я не сомневаюсь, что для наших потомков записки А.  Б.  Мариенгофа
будут значить то же  самое,  что  нам  дают  в  наших  работах  воспоминания
Анненкова, Панаева,  Юрия  Арнольда,  -  м,  б.,  даже  больше  в  некоторых
отношениях, так как  Мариенгоф  совсем  не  книжный,  не  тенденциозный,  не
зализанный. Но сейчас об опубликовании этих воспоминаний отдельной книгой не
может быть и речи. Погода не та. Еще в  прошлом  году  можно  было  об  этом
думать, но печататься, пожалуй, все равно не пришлось бы. Во-первых, имя  не
каноническое, во-вторых, молодость не  героическая,  в-третьих  -  интонация
непривычная. Что же с этим делать? Я думаю, что надо  печатать  кусками,  м,
б., кое-что перемонтировать. Вот, например, Илья в "Литературном наследстве"
готовит том по советской литературе 20-х годов. Я бы  для  этого  тома  "Мой
век" приготовил, коечто изъяв, кое-что  взяв  из  других  разделов,  нарушив
хронологию  в  порядке  "лирических  отступлений"  и  проекции  в   будущее.
Совершенно   неожиданный,   но   исключительно   интересный   получился    в
воспоминаниях А. Б, не кто  иной,  как  В.  И.  Качалов...  Менее  интересен
Маяковский -  как-то  скуповато  о  нем  сказано,  много  знакомо  в  лучших
вариантах. Никто никогда не пройдет мимо того, что написал А. Б, о  Есенине.
Все это, мне кажется, еще более значительно, чем "Роман без вранья". Как мне
жаль, что я не редактор большого журнала!.. Я бы на свой риск  напечатал  А.
Б. Мариенгофа, как К. Симонов печатает воспоминания Любимова или как "Литер.
Москва" печатала стихи Заболоцкого.
 
   * * *
 
   Салтыкову уже было совсем плохо. Неожиданно кто-то явился проведать его.
   - Занят, скажите, - прохрипел Салтыков, - умираю.
   Форму объявления о своей смерти он написал сам:
   "Такого-то числа и месяца скончался писатель М. Е. Салтыков (Щедрин).
   Погребение там-то и тогда-то".
   И распорядился напечатать это объявление в "Новом времени", "Новостях"  и
"Русских ведомостях". В Москву же сообщить телеграфом.
   Хорошо бы умереть не трусливей.
   Только вот объявления о моей смерти "Известия" и "Правда" не  напечатают.
И превосходно! Биография должна быть цельной. Портить ее не надо.
 
   * * *
 
   Одну очень знаменитую актрису, не слишком разборчивую  в  своих  любовных
встречах, я спросил:
   - Для чего вам нужны эти ничтожные романы?
   - Для блеска глаз, Толечка! - ответила она.
   Последний роман ее с жирнозадым завмагом уж больно противен был.
   - Не понимаю, милая, как вы с ним можете... - брезгливо проворчал я.
   - А я, Толечка, в это время зажмуриваю глаза и шепчу: "Шляпки, шляпки".
 
   * * *
 
   Кирилке:
   - Во, брат, это артист!.. Всем артистам артист!.. Голос-то! А?.. Пожалуй,
если окошко раскрыть, его б и на Литейном слышно было, и на Невском... А?
 
   * * *
 
   При царе интеллигентные молодые люди сплошь и рядом с высшим образованием
шли на военную службу "вольноопределяющимися". Так  это  называлось.  И  там
фельдфебель,  полуграмотный   хам,   орал   на   них,   обучая   казарменной
"словесности".
   Теперь  то  же   самое   происходит   в   литературе.   Полуинтеллигенты,
полуневежды, командующие Союзом писателей, орут на меня, обучая, как писать,
что писать, о ком и о чем.
   Мерси!
 
   * * *
 
   Говорили о грехопадении Анны Ахматовой.
   - Разрешите, друзья, несколько осовременить афоризм  Горького,  -  сказал
детский писатель со скептическим носом, слишком тонким и острым для рядового
человека.
   - Ну, осовременивай.
   И воспитатель молодого поколения отчеканил:
   - Летать рожденный могет и ползать.
   - Прелестно!
 
   * * *
 
   - Терпеть не могу чудес! - говорю всякий раз, когда ищу свои очки, только
что снятые с носа.
   Бывает, что даже умоляю, как в детстве:
   - Черт, черт, поиграй и отдай.
 
   * * *
 
   Смерть - это неизбежный трюизм, неизбежная банальность. Так к ней и  надо
относиться.
   Пытаюсь.
 
   * * *
 
   До чего преувеличен Маяковский! Не любим, но из чиновничьего, из рабского
послушания преувеличен. Сталин распорядился: "Самый лучший!.." Ну,  и  пошла
писать губерния - попал Владимир Владимирович в Пушкины нашей эпохи.  "Баня"
стала "Борисом Годуновым" XX века, "Облако в штанах" - "Евгением Онегиным".
   Смех и слезы.
   Какая же литературная "компашка" меня устраивает?
   Извольте: Шекспир, Пушкин, Лев Толстой, Чехов.
   Больше всего на свете я ненавижу ханжей. Но тому, кто написал  "Дьявола",
и это, по мне, простительно.
   "... Астрову нужно взять Алену, а дяде Ване Матрену", - скрипит он.
   А подальше и  того  пуще:  "...  приставать  к  Серебряковой  нехорошо  и
безнравственно".
   Ханжи на здоровье, ханжи, Лев Николаевич!..
   А тому, кто написал "Дядю Ваню", и пококетничать не грех. Господь Бог ему
все простит.
   - Я же не драматург, послушайте, я - доктор.
   Это он Станиславскому. И похулиганить горазд:
   "На Страстной неделе у меня приключилось геморроидальное кровотечение, от
которого я до сих пор не могу прийти в себя. На Святой  неделе  в  Ялте  был
Художественный театр, от которого я тоже никак не могу прийти в себя..."
   Вот хулиган! Вот прелесть!
 
   * * *
 
   - Стихов-то у меня... лирики... про любовь нет... Хоть шаром покати...  -
сказал Есенин. - Плохо это... Влюбиться надо... Лирически бы...  Только  вот
не знаю в кого.
   Он никогда не умел писать и не писал без жизненной подкладки.
   На его счастье, в тот же день Никритина вернулась  домой  после  вечерней
репетиции  с  приятельницей  своей  Гутей  Миклашевской,  первой  красавицей
Камерного театра.
   Большая, статная. Мягко покачивались бедра на длинных ногах.
   Не полная, не тонкая. Античная,  я  бы  сказал.  Ну,  Афродита,  что  ли.
Голова,  нос,  рот,  уши  -  точеные.  Волосы   цвета   воробьиного   крыла.
Впоследствии Есенин в стихах позолотил их. Глаза, поражающие в своем широком
и свободном разрезе, безукоризненном по рисунку. Негромко говорила, негромко
смеялась. Да нет, пожалуй, только пленительно улыбалась.
   Пушкин, казалось, угадал ее:
   Стыдливо холодна, восторгу моему
   Едва ответствуешь, не внемлешь ничему,
   И разгораешься потом все боле, боле -
   И делишь, наконец, мой пламень поневоле.
   Александр Сергеевич не счел приличным напечатать эти свои отличные стихи,
так как написал их о собственной жене.
   У Сергея Александровича были другие этические правила.
   Излюбили тебя, измызгали.
   Невтерпеж.
   Что ж ты смотришь так синими брызгами?
   Или в морду хошь?
   Эти стихи,  тоже  написанные  о  жене  законной,  зарегистрированной,  об
Айседоре Дункан, Есенин, разумеется, напечатал. И слава Богу! У каждого века
своя повадка.
   На другой же день после знакомства с Миклашевской Есенин читал мне:
   В первый раз я запел о любви...
   Это была чистая правда.
   А ночью он читал в ресторане - своей музе из Камерного театра:
   Мне бы только смотреть на тебя;
   Видеть глаз златокарий омут,
   И чтоб, прошлое не любя,
   Ты уйти не смогла к другому.
   У Миклашевской был муж или кто-то вроде мужа - "приходящий", как говорили
тогда. Она любила его - этого лысеющего профессионального танцора.  Различие
между приходящей домработницей и приходящим мужем в  том,  что  домработница
является на службу ежедневно, а приходящий муж - раза два в неделю.
   Приезжая к Миклашевской со своими новыми стихами, Есенин раза  три-четыре
встретился с танцором. Безумно ревнивый, Есенин  совершенно  не  ревновал  к
нему. Думается, по той причине, что роман-то у него был без романа. Странно,
почти невероятно, но это так.
   По-смешному я сердцем влип.
   Я по-глупому мысли занял.
   Твой иконный и строгий лик
   По часовням висел в Рязани.
   Я на эти иконы плевал,
   Чтил я грубость и крик в повесе,
   А теперь вдруг растут слова
   Самых нежных и кротких песен.
   Это все произошло после возвращения Есенина из Америки, после  развода  с
Изадорой Дункан. Пил он уже много и нехорошо. Но при своей музе из Камерного
театра очень старался быть "дистенгэ", как любил  сказануть,  привезя  из-за
границы несколько иностранных слов.
   - Подайте шампань!.. - так теперь заказывал  он  в  ресторане  "Советское
шампанское".
   Пускай ты выпита другим,
   Но мне осталось, мне осталось
   Твоих волос стеклянный дым
   И глаз осенняя усталость.
   О возраст осени! Он мне
   Дороже юности и лета.
   Ты стала нравиться вдвойне
   Воображению поэта.
   Миклашевскаяобыла несколько старше Есенина.
   И мне в окошко постучал
   Сентябрь багряной веткой ивы,
   Чтоб я готов был и встречал
   Его приход неприхотливый.
   Есенину было двадцать восемь.
   Прозрачно я смотрю вокруг
   И вижу - там ли, здесь ли, где-то ль, -
   Что ты одна, сестра и друг,
   Могла быть спутницей поэта.
   Стихи о любви наконец-то были написаны. И муза из Камерного театра  стала
Есенину ни к чему.
   Попав  во  время  войны  в  бывшую  Вятку,  я  неожиданно  встретил   там
Миклашевскую. Она уже несколько лет работала на провинциальных  сценах  -  с
Таировым  поссорилась  из-за  своего  танцора.  Не  желая   на   целый   год
расставаться с ним, она наотрез отказалась ехать в  гастрольную  поездку  за
границу. Таиров принял это как личное оскорбление.
   "Возмутительно! - говорил он. -  Променяла  Камерный  театр  на  какую-то
любовь к танцору!"
   Война. Эвакуация. Вятка.
   - А вы, Гутенька, все так же хороши! - сказал я, крепко расцеловавшись  с
ней при свете "коптилки" военных лет.
   Есенинская муза улыбнулась не без горечи:
   - Так же ли, мой друг?
   На другой день, при белом свете, я не без грусти понял и оценил правдивую
горечь ее вопроса. Хороша, красива, но...
   О возраст осени!..
   Теперь эта поэтическая строчка была к месту.
   Потом я заметил, что есенинская муза говорит громче, чем в промелькнувшую
эпоху, что ее мягкие бедра совсем не танцуют и что у нее под мышкой портфель
свиной кожи.
   - Уж не стали ли вы, Гутенька, членом партии? - с улыбкой спросил я.
   - Да, - строго ответила она.
   - Может быть, даже председателем месткома?
   - Да.
   В воображении своем я  увидел  всю  картину,  предшествующую  этому:  вот
Гутенька  перед  зеркалом;  она  всматривается  пристальней  и  пристальней;
конечно, сама видит то, что завтра - послезавтра увидят и товарищи по труппе
(о,  эти  товарищи!),  и  режиссер,  и  директор,  и  зрители  с  проклятыми
биноклями. Скажем откровенно: Гутенька не так уж  замечательно  играла  даже
гофманскую "Принцессу Брамбиллу", свою лучшую роль в Камерном театре.
   Однако:
   - Ах, до чего же красива эта Миклашевская!..
   - Ах, какие глаза у этой Миклашевской!..
   - А эти танцующие бедра!..
   - А эта античная шея!.. и т, д.
   Кто же не знает, что красота неплохо служит актрисе, играющей  героинь  и
кокет.
   И вдруг - проклятое зеркало!  Это  бесцеремонное,  это  нехитрое  вятское
зеркало!
   Вот и подала  Гутенька  заявление  в  ВКП(б).  Партийные  красавицы,  как
известно, увядают не так быстро, как беспартийные.
   Перед моим отъездом из Вятки Миклашевская сказала:
   - Вероятно, Толечка, в Москве вы заглянете к Таирову!
   - Обязательно!
   - Поговорили бы, милый, с ним обо мне. Что-то очень потянуло на Никитскую
(там была ее квартира), на Тверской бульвар (там стоял Камерный).
   - Охотно, Гутенька. Непременно поговорю.
   Разговор с Александром Яковлевичем оказался легким. Первый  бокал  белого
вина (теплого, военного, полученного по академическому пайку)  я  поднял  за
Камерный театр двадцатых годов.
   - Выпьем, друзья, за наши чудные двадцатые годы!  -  чокнувшись,  сказала
Алиса Коонен.
   - О, какое было время! Какое время! - сказал Таиров.
   И его южные, маслянистые глаза загорелись.
   Мы  стали  наперебой  вспоминать  спектакли  тех  неповторимых  лет.   Я,
разумеется, не забыл и "Брамбиллу", прогремевшую в Москве.
   - А знаешь, Саша, - обронил я, - пора тебе замириться с Гутей.  Чего  там
недоброе помнить! Помирись и пригласи-ка ее  обратно  в  театр.  Гутя  будет
счастлива. Одним духом прибежит. Я случайно встретился с ней в Вятке,  видел
на сцене.
   - Она все так же красива?
   - О!
   - Не подувяла?
   - Нисколько! - соврал я с легким сердцем.
   - Давай ее адрес.
   К открытию нового  сезона  Миклашевская  снова  была  актрисой  Камерного
театра. Какие роли сыграла она  там,  я  не  помню.  Вероятно,  нечего  было
помнить. Тем не менее Таиров  вскорости  выхлопотал  ей  звание  заслуженной
актрисы.
   А когда, по предложению Сталина, Александра Яковлевича и Алису Георгиевну
выгоняли из их театра, из таировского и кооненского Камерного  театра,  член
партбюро Августа Леонидовна Миклашевская, став оратором,  пламенно  ратовала
за это "мудрое решение вождя человечества".
   Эх, Гутенька, Гутенька!
   После того я уже не встречался с ней. Что-то не хотелось.
 
   * * *
 
   Шел я как-то по Берлину с Никритиной и со своими приятельницами, молодыми
актрисами Камерного театра  -  Александровой  и  Батаевой.  Город  холодный,
вымуштрованный, без улыбки. Это я говорю не о людях, а о домах, о фонарях, о
плевательницах.
   И вдруг позади себя слышу сочные, густые, матерные слова. Самый что ни на
есть первейший отбор.
   - Нюшка!.. Лиза!.. Алочка!.. Вы слышали?.. Слышали?.. - кинулся я к своим
дамам. Кинулся, задыхаясь, трепеща. И глаза  мои,  по  их  уверениям,  сияли
восторгом.
   Вот как я любил свою родину.
 
   * * *
 
   Покойный знаменитый профессор  Гергалаф  как-то  у  себя  в  клинике,  по
необходимости, отрезал одному несчастному ступни обеих ног.
   Потом, демонстрируя обезноженного, профессор говорил  своей  белохалатной
свите, что причина причин болезни - куренье.
   - Вот до чего, друзья мои, довели человека "невинные" папироски,  которые
через десять минут вы все закурите, - заключил прославленный хирург.
   Ассистент Гергалафа стоял возле изголовья обезноженного. Тот  сделал  ему
знак глазами - "Нагнитесь, мол, ко мне".
   И прошептал:
   - А ведь я, доктор, в жизни не выкурил ни одной папиросы.
   - Молчите! Молчите! - испуганно отвечал ассистент.
   Не слишком ли много и в нашей литературе  этого  трусливого  -  "Молчите!
Молчите! ".
   * * *
   Когда родители назвали  меня  Анатолием,  это  было  редкое  имя.  Больше
половины России тогда составляли Иваны. Теперь же кругом Тольки и Юрочки,  а
Иван самое избранное имя. Лишь отчаянный эстет  и  оригинал  назовет  Иваном
своего сына.
 
   * * *
 
   Киевский  стихоплетишка  Микола  Бажан,  дослужившийся  на   Украине   до
какого-то министерского портфеля, выступая  в  Москве,  в  Союзе  писателей,
сказал:
   "Среди нашей  интеллигенции  нашлись,  к  сожалению,  неустойчивые  люди,
которые думали в панике, что необходима переоценка  всех  ценностей,  полная
смена всех. Неправильно ставился вопрос и о личности И. В.  Сталина.  Многие
ретивые редакторы дошли до того, что имя Сталина стали вычеркивать из  наших
произведений. Один из московских писателей заявил, что он горд тем, что ни в
одном его произведении  никогда  имя  Сталина  не  было  упомянуто.  А  ведь
гордиться-то нечем. Зачеркивать все,  что  было  сделано  Сталиным  доброго,
зачеркивать весь тот путь, который мы прошли, веря в Сталина как  воплощение
наших мечтаний и  идеалов,  видя  в  Сталине  воплощение  партийной  воли  и
партийного руководства, было бы недостойно честных советских людей и честных
советских писателей".
   "Веря в Сталина как воплощение наших мечтаний и идеалов".
   Подлец! Подлец этот Бажан!
   - А миллионы и миллионы, - спрашиваю я, - безвинных людей,  замученных  в
застенках ГПУ пытками этим "воплощением идеалов".
   Им, им! Не жалкие же его палачи в ответе! Замученных им  в  одиночках,  в
каторге, в тюрьмах, в концлагерях, в ссылках. Расстрелянных  им  в  затылок,
как Мейерхольд, Перец Маркиш, Бухарин, Тухачевский и тысячи, тысячи  других.
Раздавленных на пустынных дорогах или в темных переулках, как великий артист
Михоэлс.
   Среди расстрелянных, раздавленных, замученных пытками  и  все  друзья  по
революции Владимира Ильича  -  его  старая  большевистская  гвардия,  верная
своему лидеру  до  его  смертного  часа.  Тут  гордость  нашего  воинства  -
полководцы,  разбившие  Деникина,  Колчака,  Юденича,  Врангеля.  Тут   цвет
искусства, науки и техники. Тут ум и мускулы деревни.
   Бессмысленно,  совершенно  бессмысленно  разбитые  жизни,   искалеченные,
оклеветанные, обесчещенные, пущенные "в расход" наши лучшие люди.
   "Мокрое" сталинское дело! Самое страшное "мокрое  дело"  за  всю  историю
человечества.
   Ну и подлец же, подлец этот Бажан. Этот Миколушка!..
   "Есть много огромного, но огромней  всего  человек",  -  говорил  Сократ.
Посмеемся же, друзья мои. Горестно посмеемся. Ведь и Бажан  как  будто  тоже
человек, он даже стишки пишет.
 
   * * *
 
   Марья Федоровна Андреева, жена Горького (после Пешковой и до фрейлины  ее
величества Бенкендорф) всегда говорила про Никритину:
   - Моя дочка!
   Действительно,  играя  в  Киеве  в  Соловецком  театре,  Марья  Федоровна
пленилась  (вероятно,  от  смешного,  от   неожиданного)   очень   тоненькой
гимназисточкой четвертого класса, у которой было слишком много черных глаз и
слишком мало носа. Настолько пленилась,  что  даже  поставила  в  ее  бедную
комнату роскошный рояль, взятый где-то напрокат.
   - Нюрочка хочет учиться на фортепьяно... Так вот!
   Но  Нюрочка  собиралась  стать  великой  драматической  актрисой,  а   не
пианисткой.
   Однако бренчать на фортепьяно  она  все-таки  благодаря  Марье  Федоровне
научилась.
   До Киева Андреева служила в  Художественном  театре.  Правильная  красота
(даже чересчур правильная), необыкновенная  фигура,  эффектность  и  хорошие
манеры заменили ей талант, если только что-нибудь может его заменить.
   До  Горького  Марья  Федоровна  была   замужем   за   тайным   советником
Желябужским, то есть полным штатским генералом. Это, однако, не помешало  ей
стать членов партии  большевиков  (с  1904  года!).  У  себя  в  салоне  она
принимала великих князей и самых на земле красных социалистов.  Через  Марью
Федоровну миллионер Савва Морозов, влюбленный в  нее,  передавал  деньги  на
большевистскую  революцию.  Хорошо   все-таки,   что   он   покончил   жизнь
самоубийством до семнадцатого года. Такая революция - это  ведь  не  игрушка
для капиталистов.
   Я познакомился с Андреевой в 1919 году в  Кремле  на  узком  писательском
совещании, организованном Анатолием Васильевичем Луначарским и Горьким.  Как
это ни странно, на совещание были  приглашены  и  мы  -  скандальные  лидеры
имажинистов: Есенин, Шершеневич, Рюрик Ивнев и я.
   Марья Федоровна в глухом длинном шелковом  платье  была  как  вылитый  из
чугуна  памятник  для  собственной  могилы.  Устроившись  в  удобном  кресле
неподалеку от  Горького,  она  записывала  каждое  его  слово  в  сафьяновую
тетрадь. Вероятно, для истории. В Кремле было холодно.  Марья  Федоровна  не
сняла с рук лайковые перчатки. В черных ее пальцах сверкал маленький золотой
карандашик, прикрепленный к длинной  золотой  цепочке,  переброшенной  через
шею. То, что говорили другие, в  том  числе  и  я,  она  не  записывала.  По
молодости лет это приводило меня в бешенство.
   Ее "дочка",  то  есть  Никритина,  вторично  меня  познакомила  с  Марьей
Федоровной.  Бывшая  красавица,  бывшая  жена  Горького,  бывшая  примадонна
Художе