Кудрявые волны грассируют у берега, как парижанки.  Неподалеку  от  меня,
поджариваясь на раскаленном песке, болтают две дамы.
   - Вера Павловна, а кто в вашем вкусе: брюнеты, шатены или блондины?
   - И те, и другие, и третьи, Мусенька!
   Я очень люблю  подслушивать  пляжные  разговоры.  Особенно  женские.  Они
психологичней, острей, язвительней, а порой и неприличней.
   О брюнетах, шатенах и блондинах мечтают писательские жены - Вера Павловна
и Муська. Так ее почему-то все называют. Даже те, которые с  ней  незнакомы.
Вера Павловна,  как  говорят,  "со  следами  былой  красоты".  Она  крупная,
длинная. Кожа у нее на сорокапятилетней жирной подкладке, в черных  крашеных
волосах  эффектная  седая  прядь.  Муська  -   маленькая,   тощая.   У   нее
пронзительные глазки, зеленые, как у злой кошки. Нос явно  смертоносный.  Он
торчит между щек, как лезвие финского ножа.
   Вера Павловна  вытягивает  длинные  ноги,  забрасывает  руки  за  голову,
потягивается и лепечет томным голосом:
   - Ах, я хотела бы умереть молодой!
   Муська немедленно отзывается:
   - В таком случае, Вера Павловна, вы уже опоздали.
   Через пятнадцать лет один небезызвестный поэт, кинув  иронический  взгляд
на голый женский пляж, сказал со вздохом - "Тела  давно  минувших  лет".  На
пляже, как и в дни нашей молодости, рядом лежали  Муська  и  Вера  Павловна.
Только теперь под большими пляжными зонтами. Увы,  они  разговаривали  не  о
блондинах, брюнетах и шатенах, а об инсультах, инфарктах и гипертонии.
   Возвращаюсь к дням молодости.
   Солнце осатанело. Это уже не солнце, а зажженная газовая конфорка.
   - Папа!.. Папа!..
   - Что тебе?
   - Поучи меня плавать. Не хочу лежать. Поучи плавать.
   - Лежи на брюхе и загорай, как дамочка.
   Наш парень обиженно надувает губы:
   - Не хочу, как дамочка.
   - Вот как?"
   - Я не дамочка. Я мужчина.
   - Что-то непохоже.
   - Похоже! Неправда! - бурчит он через силу. - Неправда!
   А на языке у парня, конечно, вертится: "Врешь! Врешь!"
   Волны подросли.
   Я осведомляю свое семейство:
   - Пойду поплаваю.
   - Сыпь, - говорит Никритина. - Только, пожалуйста,  не  заплывай  далеко.
Волны большие.
   И она поворачивается на правый бок. Для идеального прокопчения приходится
беспрерывно вертеться.
   Мне нравилось плавать на крепких волнах. К тому же взрослые  хуже  детей.
Еще непослушней.
   На рейде стоит какой-то плюгавый буксир. Я заплываю за него.
   Никритина взволнованно спрашивает:
   - Кира, где папа?
   - В море.
   - Где в море? Я его не вижу.
   - И я не вижу.
   - Господи, он утонул!
   - Конечно, утонул, - соглашается Кирка.  -  Куда  ж  ему  больше  деться.
Пойдем, мама.
   - Куда пойдем? Куда? Лежи спокойно!
   - В будочку.
   - В какую будочку? О чем ты говоришь?
   - Я хочу сладкой водички с прыщиками.
   Так наш парень называл газированную воду с сиропом.
   И еще убежали годы.
   Опять разговариваем  на  пляже.  Разговариваем  на  вечную  тему:  в  чем
счастье?
   Пыжова вытягивает руку. Полное впечатление, что у  нее  на  ладони  сидит
маленькая птичка. Она нежно гладит ее. Пыжова была талантливой актрисой.
   - Вот оно, это счастье, вот оно, и... нет его!
   Ольга грустно смотрит вслед улетевшей птичке.
   - По-моему, - философствует Никритина, - счастье в том, чтобы чувствовать
себя нужной.
   - Кому?
   - Нужной в театре,  нужной  дома.  Нужной  Длинному,  Кирке,  моей  маме.
Словом, чувствовать себя нужной.
   - Так! А ты. Кирка, что скажешь  по  этому  поводу?  -  спрашивает  Сарра
Лебедева.
   Подруги и летом встречаются.
   - По какому?
   - Да вот: в чем счастье?
   Он, как Василий Иванович Качалов, подпирает рукой морденку, морщит лоб  и
переспрашивает:
   - В чем счастье?
   И с семилетней серьезностью отвечает:
   - В хорошей жене.
   Жорж Питоев частенько говорил о своей жене с  загадочными  глазами  цвета
ванильной полоски: "Людмила, ты моя рука, ты моя нога!"
   Признаюсь, если б я не трусил  плагиата,  я  бы  тоже  коекогда  заявлял:
"Нюшка, ты моя рука, ты моя нога!"
   Но в нашем доме  относились  к  сентиментальности  хуже,  чем  к  гриппу.
Поэтому Кирка ничего подобного никогда не слышал. Тем не менее он, очевидно,
ощущал это: "Ты моя рука, ты моя нога!"
   Вот и сказал: "Счастье в хорошей жене!"
   Пожалуй, он был не очень далек от истины.
   Парижане горячо спорили о Людмиле  Питоевой.  Одни  уверяли:  "Людмила  -
толстушка! ", другие: "Да что вы - худенькая!"  Потому  что  Питоева  всегда
играла до девятого месяца и одни видели ее на сцене брюхатой, другие - после
родов. У этой замечательной актрисы было семеро  детей:  Саша,  Жорж,  Надя,
Светлана, Варвара, Людмила и  последняя  -  Нюшка.  Названная  так  в  честь
Никритиной.
 
   23
 
   Не стало Есенина.
   Я плакал в последний раз, когда умер отец. Это было более семи  лет  тому
назад. И вот снова вспухшие красные веки. И снова негодую на жизнь.
   Через пятьдесят минут Москва будет встречать Новый год.
   Те же люди, которые только что со скорбным видом шли за гробом Есенина  и
драматически бросали черную горсть земли  на  сосновый  ящик  с  его  телом,
опущенный на веревках в мерзлую яму, - те же  люди  сейчас  прихорашиваются,
вертятся  перед  зеркалами,  пудрятся,  душатся  и   нервничают,   завязывая
галстуки. А через пятьдесят минут,  то  есть  ровно  в  полночь,  они  будут
восклицать, чокаясь шампанским! "С Новым годом! С новым счастьем!"
   Я говорю Никритиной:
   - Невероятно!
   Она поднимает руки, уроненные на колени, и кладет их  на  стол,  как  две
тяжелые книги.
   - Да нет. Это жизнь, Толя.
   Вспоминаю.
   В детской тишина. Старушка, напуганная своей нелегкой судьбой, и ребенок,
оставшийся некрещеным, - оба спят одинаковым сном - мирным и сладким.
   Шипят новогодние примусы на кухне.
   За окном - синее небо, золотые звезды, редкие белые  хлопья.  Именно  так
плохие художники рисуют новогоднюю ночь.
   Комната своим вторым, стеклянным глазом смотрит в чужую жизнь, то есть  в
чужое незанавешенное окно. Обычное дело! Из  оливковой  шторы  еще  до  нэпа
сшили отцу семейства роскошный френч, а  трехлетней  дочурке  -  хорошенькую
шубку, капор и варежки. Их перекидывали на тесемке через  шейку,  тоненькую,
как стебель василька.
   Мы с Никритиной, сидя на своей неперсидской тахте, перебираем фотографии.
Есенин на них молодой, задорный, насмешливый, легковолосый.
   Вспоминаем:
   Вот оно, глупое счастье
   С белыми окнами в сад
   По пруду лебедем красным
   Плавает тихий закат
   Потом долго молчим и рассеянно смотрим в чужую жизнь.
   Через оконные стекла чужие жизни кажутся счастливыми  и  спокойными.  Вот
молодая мать с нежностью закутывает старым байковым одеялом крохотные  голые
ножки.
   - Как ты думаешь, Нюша,  -  спрашиваю  я,  -  почему  эта  очаровательная
женщина не встречает Новый год?
   - Вероятно, не на кого оставить дочурку.
   - А где ее муж в оливковом френче?
   - Бог его знает.
   Тогда мне в голову приходит грустная мысль, что эта чужая жизнь не  такая
уж спокойная и счастливая.
   Опять молчим. Я барабаню ногтем о  стену,  аккомпанируя  своим  невеселым
мыслям.
   - Ты читала, Нюша, о последних минутах поэта Хомякова?
   - Нет.
   - Он лежал на постели, вытянувшийся, сосредоточенный.  В  спальню  входит
его сосед по имению и спрашивает: "Алексей Степанович, что с  вами?"  -  "Да
ничего особенного... приходится умирать", - спокойно отвечает Хомяков.
   - Русская смерть, Толя.
   - Пожалуй. Но много ли русских умирает этой русской смертью?
   Вдруг четыре звонка.
   - К нам, Нюша.
   - Да нет. Кто-то обсчитался, нажимая кнопку.
   И опять четыре взонка.
   Я иду отпирать.
   - Саррушка...
   Лебедева будто не замечает моего удивления.
   - Я, ребята, пришла к вам встречать  Новый  год,  -  говорит  она  совсем
просто и слегка в нос. - А где Нюшка?
   - Там.
   - Здорова?
   - Да.
   - Очень хорошо.
   И  легонько,  неторопливо  шагает  по  коридору,  носками  врозь  и  чуть
по-спортивному переваливаясь с боку на бок.
   Через пятнадцать лет в поэме военного времени я уже писал иначе:
   "Ну, по домам!.."
   И Сарра встала.
   Идет походкою Второй Екатерины.
   И совсем по Ийому пришлось бы писать об  этом  в  1960  году,  когда  эта
"царь-баба", эта "погибель мужского рода" передвигается по ровным московским
тротуарам, опираясь на крепкую палку с резиновым наконечником.
   Бабушка у Лебедевой казацкого донского рода. Она не знала грамоты и  была
ярой антисемиткой. А отец был тонким интеллигентом. В назидание своей мамаше
он и назвал дочку Саррой. В православных святцах имеется это имя. В переводе
на русский - "знатная".
   - Здравствуй, Нюшенька.
   - Здравствуй, Саррушка.
   Поцеловавшись, Лебедева ставит на стол новогоднюю бутылку шампанского, не
оскорбительного для нас, потому что Саррушка -  наш  друг.  Она  по-хорошему
любит поэзию, любит стихи Есенина. Его  смерть  для  нее  не  просто  смерть
знакомого человека, которого читающая Россия знает как знаменитого поэта,  а
Европа и Америка - как молодого мужа Айседоры Дункан.
   Ровно в двенадцать мы чокнулись, но  не  сказали  друг  другу:  "С  новым
счастьем"...
   А потом часов до пяти:
   - Вы помните, Нюша...
   - Вы помните, Саррушка...
   - Вы помните, Толя...
   - Вы помните...
   - Вы помните...
   Покойный  Сергей  Есенин  этот  Новый  год  встречал  с  нами   в   своем
Богословском переулке, где и в самом деле - каждая собака знала  его  легкую
походку.
   Сотни людей спрашивали меня: "Почему он сделал это?"  В  конце  концов  я
сказал себе: "По-видимому, я должен ответить. Во всяком  случае,  попытаться
ответить".
   И вот пытаюсь.
   Есенин мог потерять и терял все. Последнего друга, и любимую  женщину,  и
шапку с головы, и голову в винном угаре - только не стихи!
   Стихи были биением его сердца, его дыханием.
   Вспомните, сколько считанных минут он жил после того, как написал  кровью
свои последние строчки:
   До свиданья, друг мой, до свиданья.
   Милый мой, ты у меня в груди.
   Предназначенное расставанье
   Обещает встречу впереди.
   До свиданья, друг мой, без руки, без слова.
   Не грусти и не печаль бровей.
   В этой жизни умирать не ново,
   Но и жить, конечно, не новей.
   Он  написал  это  стихотворение  неторопливо,  своим   обычным   округлым
почерком, заставляя жить отдельно, словно похолостяцки, каждую букву.
   Ему пришлось обмакнуть ржавое гостиничное перо  в  собственную  кровь.  В
этом не было ни дурной позы, ни дешевой мелодрамы.  Просто-напросто  горькая
необходимость: в многочисленных карманах пиджака, как на грех, не  оказалось
карандаша, а в стеклянной чернильнице высохли чернила, как это обычно бывает
в перворазрядных отелях.
   Где-то, когда-то мне довелось прочесть биографию шотландской принцессы XV
века. Если память не изменяет, ее звали Маргаритой.
   Умирая, принцесса сказала:
   - Плевать на жизнь!
   Ей было девятнадцать лет.
   Никто не слышал последних слов Есенина. Да и  вряд  ли  в  унылом  номере
петербургской гостиницы "Англетер" в последнюю минуту он разговаривал сам  с
собой. Этой дурной театральной привычки я никогда не замечал за  ним.  Но  с
1923 года, то есть после возвращения из свадебного заграничного путешествия,
весь смысл его существования был тот же, что и у шотландской принцессы:
   - Плевать на жизнь!
   В начале 20-х годов как-то в "Стойло Пегаса" пришли три  девушки.  Совсем
юные.
   У  хорошенькой,  глазастой  Гали  Бениславской  тогда  еще  были  косы  -
галочьего цвета. Длинные, пушистые, с небольшими бантиками. Крепенькие  ноги
в черных хромовых башмаках с пуговицами.
   Мы говорили: "Пришла Галя в мальчиковых башмаках". Или:  "Пришла  Галя  в
бабушкиных чулочках!"
   Они были в крупную вязку, теплые, толстые и тоже черные.
   Двух других девушек мы ласково называли "мордоворотиками".
   После возвращения Есенина из Америки Галя стала для  него  самым  близким
человеком:  возлюбленной,  другом,  нянькой.  Нянькой   в   самом   высоком,
благородном и красивом смысле этого слова, почти для каждого из нас дорогого
по далекому детству, а в войну взрослые, измученные люди переделали  няню  в
"нянечку".
   Я, пожалуй, не встречал в жизни большего, чем у Гали,  самопожертвования,
большей преданности, небрезгливости и, конечно, любви.
   Она отдала Есенину всю себя,  ничего  для  себя  не  требуя.  И  уж  если
говорить правду - не получая.
   Хочется привести несколько кусочков из писем Есенина:
   Галя, милая.
   Простите за все неуклюжества.
   8/IX - 23
   Галя, милая!
   Простите, что обманул.
   Дня я еще не видел. Какой он есть.
   Думаю, что не смогу поехать с вами.
   Немного разбит настроением физически.
   (Без даты)
   Галя, милая! Я очень люблю Вас и очень дорожу Вами.  Дорожу  Вами  очень,
поэтому не поймите отъезд мой как что-нибудь направленное в  сторону  друзей
от безразличия. Галя, милая! Повторяю Вам, что Вы очень и очень мне  дороги.
Да и сами Вы знаете, что без Вашего участия в  моей  судьбе  было  бы  очень
много плачевного...
   Привет Вам и любовь моя!
   Правда, это гораздо лучше и больше, чем чувствую к женщинам.
   15 апреля 1924
   О печатании собрания:
   ...издайте по берлинскому тому... нервных вздрагиваний. Вдруг помрешь
   Этого собрания я желаю до - сделают все не так, как надо.
   29 октября 1924
   Галя, голубушка!.. может быть, в мире все мираж, и мы только кажемся друг
другу.
   Ради Бога, не будьте  миражем  Вы.  Это  моя  последняя  ставка  и  самая
глубокая.
   20 декабря 1924
   Милая Галя! Вы мне близки как друг, но  я  вас  нисколько  не  люблю  как
женщину.
   21/III- 25
   После очередного консилиума:
   Мне запрещено пить.  С  легкими  действительно  что-то  неладно...  После
выправки жизнь меняю.
   11 - 12 мая 1925
   Записка мне:
   Дорогой Анатолий!.. Галя - моя жена.
   Сергей
   В  это  время  его  женой  была  Софья  Андреевна  Толстая,  внучка  Льва
Николаевича, до немыслимости похожая на своего деда. Только лысины да  седой
бороды и не хватало.
   Впервые я с ней встретился в вестибюле  гостиницы  "Москва".  Взглянул  и
решил:
   - Да ведь это Софья Андреевна! Жена Сережи.
   Узнал ее по портретам Льва Николаевича.
   А  когда-то  Есенин  хотел  жениться  на  дочери   Шаляпина,   рыженькой,
веснушчатой дурнушке.
   Потом - Айседора Дункан.
   И все для биографии.
   Есенин - Шаляпина!
   Есенин - Дункан!
   Есенин - Толстая!
   Кого же любил Есенин?
   Больше всех он ненавидел Зинаиду Райх.
   Вот ее, эту женщину, с лицом белым и круглым, как тарелка,  эту  женщину,
которую он ненавидел больше всех в жизни, ее - единственную - и любил.
   Зинаида сказала Есенину, что он у нее первый.  И  соврала.  Этого  Есенин
никогда не мог простить ей. Не мог по-мужицки, по  темной  крови,  а  не  по
мысли.
   - Зачем соврала, гадина?!
   И судорога сводила лицо, глаза багровели, руки сжимались в кулаки.
   В стихотворении "Собаке Качалова" написано:
   Она придет, даю тебе поруку.
   И без меня, в ее уставясь взгляд,
   Ты за меня лизни ей нежно руку,
   За все, в чем был и не был виноват.
   Я убежден, что это относится к Зинаиде Райх.
   Мне кажется, что и у нее другой любви не было. Помани ее Есенин  пальцем,
она бы от Мейерхольда убежала без резинового плаща и без зонтика в дождь и в
град.
   В  последние  месяцы  своего  трагического  существования  Есенин   бывал
человеком не больше одного часа в сутки.
   От первой, утренней, рюмки уже темнело его сознание.
   А за первой, как железное  правило,  шли  -  вторая,  третья,  четвертая,
пятая...
   Время от времени Есенина клали в больницу,  где  самые  знаменитые  врачи
лечили его самыми новейшими способами. Они помогали так же мало, как и самые
старейшие способы, которыми тоже пытались его лечить.
   Седовласый профессор в длинном белом  халате,  роскошно  сидящем  на  его
мощной  фигуре,  самолично   подмешивал   в   есенинскую   стопку   какую-то
сверхтошнотворную пакость из пакостей:
   -  Прошу,  сударь,  выпейте  за  мое  здоровье.  Сегодня  мне,  с  вашего
разрешения, семьдесят восемь стукнуло.
   Есенин пил. Морщился. Но не больше, чем от старого мартелевского коньяка.
   И профессор растерянно поправлял на носу золотые очки:
   - Нда-с... великолепно-с!..
   И, махнув рукой, большими шагами выходил из палаты, боясь  оглянуться  на
свою белохалатную свиту.
   В медицину, друзья мои, надобно верить не  задумываясь,  так  же,  как  в
Бога.
   Одного  угрюмого  актера   бывшего   Александрийского   театра   спросила
хорошенькая дамочка:
   - Николай Степанович, вы здоровый человек?
   - Вскрытие это покажет, - ответил угрюмый актер.
   Может быть, именно так надо верить в медицину.
   Свои замечательные стихи 1925 года Есенин писал в тот  единственный  час,
когда был человеком. Он писал их почти без помарок. Тем не  менее  они  были
безукоризненны даже по форме, более изощренной, чем когда-либо. Я  говорю  -
изощренной, понимая под этим лиричность, точность, предельную  простоту  при
своеобразии. Это было подлинное чудо! В молодые добрые времена он никогда не
работал легко и быстро. С лирическим стихотворением,  зачавшимся  в  голове,
любил "побродить и переспать ночку".
   Мне говорил:
   - В корове. Толя, молоко не прокиснет!
   А когда к нему приставал с вопросом какой-нибудь критик:
   - Сергей Александрович, дорогой, расскажите, пожалуйста, как вы пишите?
   - Как пишу? - переспрашивал Есенин. - Да  вот,  присяду  на  полчасика  к
столу перед обедом и напишу стишка тричетыре.
   И хохотал тому в спину:
   - Зачем дураку знать, что стихи писать,  как  землю  пахать:  семи  потов
мало.
   Великий философ Сковорода говорил: "Всякий человек имеет цель в жизни, но
не всякий - главную цель".
   У Есенина была - главная.
   К концу 1925 года решение "уйти" стало у него  маниакальным.  Он  ложился
под колеса дачного поезда, пытался  выброситься  из  окна,  перерезать  вену
обломком стекла, заколоть себя кухонным ножом.
   А накануне Есенин был у Николая Клюева.
   Среди теплеющихся лампадок читал стихи своему "старшему брату" в  поэзии.
4".
   Клюев сидел на некрашеной дубовой  лавке  под  иконой  Миколы  Чудотворца
старого новгородского письма.
   - Ну как? - тихо спросил Есенин. - Стихи-то?
   Старшой брат троекратно облобызал его:
   - Чувствительные, Сереженька. Чувствительные стишки. Их бы  на  веленевой
бумаге напечатать, с виньеточками:  амурчики,  голубки,  лиры.  И  в  сафьян
переплесть. Или в парчу.  И  чтоб  с  золотым  обрезом.  Для  замоскворецких
барышень. Они небось и сейчас по Ордынке да на Пятницкой проживают. Помнишь,
как Надсона-то переплетали? А потом - Северянина Игоря, короля  поэтов.  Вот
бы, Сереженька, и твои стишки переплесть так же.
   После этих слов Есенин заплакал.
   Это была его последняя встреча. Рассказал мне про нее один  петербургский
поэтик, бывший при этом.
   На литературном вечере в Вятке мне из публики бросили  записку:  "Товарищ
Мариенгоф, скажите - поэтами родятся или делаются?"
   Я скаламбурил:
   - Сначала делаются, а потом родятся.
   Так вот: Есенин поэтом родился и поэтом умер.
   Достоевский в "Дневнике писателя" рассказывает о двух самоубийствах.
   Дочь Александра Ивановича Герцена  от  Огаревой-Тучковой  "намочила  вату
хлороформом, обвязала себе этим лицо и легла на кровать... Так и умерла". Ей
было семнадцать лет. Перед смертью она написала следующую записку:
   Предпринимаю длинное путешествие. Если самоубийство не удастся, то  пусть
соберутся все отпраздновать мое воскресение из мертвых с бокалами  Клико.  А
если удастся, то прошу только, чтоб схоронили меня, вполне  убедясь,  что  я
мертвая, потому что совсем неприятно проснуться в гробу  под  землей.  Очень
даже не шикарно выйдет!
   Это уж совсем по-одесски.
   "Значит, - заключает Достоевский, - умерла от холодного мрака и скуки".
   Понимай: умерла без Бо