мал его, и все  же что-то во  мне противилось
той гладкости, с  которой  он  переводил все это в бизнес.  Слишком мерзко и
жутко это было. До того жутко и мерзко, что я сам с  превеликим трудом сумел
с  этим  совладать. Не  забыть,  нет,  но именно  совладать,  переплавить  и
погрузить  в себя,  покуда  оно без  надобности.  Без  надобности здесь,  на
острове Эллис, - но не в Германии.
     Левин открыл свой чемоданчик и достал оттуда несколько листков.
     --Тут  у меня еще  кое-какие  бумаги: господин Хирш  дал  мне  с  собой
показания  и  заявления  людей,  которые  вас  знают.  Все  уже  нотариально
заверено. Моим партнером  Уотсоном,  удобства ради. Может, и  на них  хотите
взглянуть?
     Я покачал головой.  Показания эти я знал  еще с  Парижа. Роберт Хирш  в
таких делах был  дока. Не хотел я  сейчас  на них смотреть. Странным образом
мне почему-то  казалось,  что  при  всех удачах  сегодняшнего  дня  я должен
кое-что предоставить самой судьбе. Любой эмигрант сразу понял бы меня.  Тот,
кто всегда вынужден  ставить на один шанс  из ста,  как  раз по этой причине
никогда не станет преграждать дорогу обыкновенной удаче. Вряд ли имело смысл
пытаться растолковать все это Левину.
     Адвокат принялся удовлетворенно засовывать бумаги обратно.
     --Теперь нам надо отыскать кого-нибудь, кто  готов  поручиться,  что за
время вашего пребывания в Америке вы  не обремените государственную казну. У
вас есть тут знакомые?
     --Нет.
     --Тогда, может, Роберт Хирш кого-нибудь знает?
     --Понятия не имею.
     --Уж кто-нибудь да найдется, --  сказал Левин со странной уверенностью.
-- Роберт в этих делах очень надежен. Где вы  собираетесь жить в  Нью-Йорке?
Господин Хирш предлагает вам гостиницу "Мираж". Он сам там жил раньше.
     Несколько секунд я молчал, а затем вымолвил:
     --Господин Левин,  уж не хотите ли вы сказать, что я и вправду выберусь
отсюда?
     --А почему нет? Иначе зачем я здесь?
     --Вы и правда в это верите?
     --Конечно. А вы нет?
     На мгновение я закрыл глаза.
     --Верю, -- сказал я. -- Я тоже верю.
     --Ну  и  прекрасно! Главное  не терять надежду!  Или  эмигранты  думают
иначе?
     Я покачал головой.
     --Вот видите. Не терять надежду --  это старый, испытанный американский
принцип! Вы меня поняли?
     Я кивнул. У меня не было ни малейшего желания объяснять этому невинному
дитяте  легитимного  права,  сколь  губительна иной раз бывает  надежда. Она
пожирает все ресурсы ослабленного  сердца, его способность к  сопротивлению,
как неточные  удары  боксера, который безнадежно проигрывает. На моей памяти
обманутые  надежды  погубили гораздо  больше людей, чем  людская  покорность
судьбе,  когда ежиком свернувшаяся  душа все  силы  сосредоточивает на  том,
чтобы выжить, и ни для чего больше в ней просто не остается места.
     Левин закрыл и запер свой чемоданчик.
     --Все  эти вещи  я сейчас вручу инспекторам  для  приобщения  к делу. И
через несколько дней приеду снова. Вышеголову!  Все  у  нас получится! -- Он
принюхался.  --  Как  же  здесь пахнет... Как  в  плохо продезинфицированной
больнице.
     --Пахнет бедностью, бюрократией и отчаянием, -- сказал я.
     Левин снял очки и потер усталые глаза.
     --Отчаянием? -- спросил он не без иронии. -- У него тоже бывает запах?
     --Счастливый вы человек, коли этого не знаете, -- проронил я.
     --Не  больно-то возвышенные у вас представления о  счастье,  -- хмыкнул
он.
     На это я ничего не стал отвечать;  бесполезно было втолковывать Левину,
что  нет  таких  бездн,  где не нашлось бы места  счастью,  и  что  в  этом,
наверное,  и состоит вся тайна выживания рода человеческого.  Левин протянул
мне  свою большую, костлявую  ладонь. Я хотел было спросить  его, во что все
это мне  обойдется, но промолчал. Иной  раз так легко одним лишним  вопросом
все разрушить. Левина прислал Хирш, и этого достаточно.
     Я  встал,  провожая  адвоката  взглядом. Его  уверения, что  у нас  все
получится, не  успели меня  убедить. Слишком большой  у  меня  опыт по  этой
части, слишком  часто  я обманывался. И все-таки я чувствовал, как в глубине
души нарастает волнение, которое теперь уже  не унять.  Не  только мысль что
Роберт Хирш в  Нью-Йорке, что он вообще жив, не давала мне покоя, но и нечто
большее, нечто, чему я еще несколько минут назад сопротивлялся изо всех сил,
что гнал  от  себя со  всею  гордыней отчаяния, -- это была надежда, надежда
вопреки всему.  Ловкая,  бесшумная, она только что впрыгнула  в мою жизнь  и
снова была здесь, вздорная,  неоправданная, неистовая надежда --  без  имени
почти без цели, разве что с привкусом некой туманной свободы. Но свободы для
чего? Куда? Зачем? Я не знал. Это была надежда без всякого содержания, и тем
не менее  все, что я про себя именовал своим  "я",  она без малейшего  моего
участия уже  подняла ввысь  в порыве столь примитивной  жажды жизни, что мне
казалось, порыв этот не имеет со мной почти  ничего общего.  Куда подевалось
мое  смирение? Моя недоверчивость? Мое напускное, натужное,  с таким  трудом
удерживаемое на лице чувство собственного превосходства? Я понятия  не имел,
где это все теперь.

     Я  обернулся  и  увидел перед  собой  женщину,  ту самую,  что  недавно
плакала. Теперь она держала за руку рыжего сынишку, который уплетал банан.
     --Кто вас обидел? -- спросил я.
     --Они не хотят впускать моего ребенка, -- прошептала она.
     --Почему?
     --Они  говорят, он... -- Она замялась.  -- Он отстал. Но он поправится!
--  затараторила она с горячностью. -- После  всего, что он перенес.  Он  не
идиот! Просто  отстал  в развитии! Он  обязательно  поправится!  Просто надо
подождать! Он не душевнобольной! Но они там мне не верят!
     --Врач среди них есть?
     --Не знаю.
     --Потребуйте врача. Специалиста. Он поможет.
     --Как я  могу требовать врача,  да еще  специалиста,  когда  у меня нет
денег? -- пробормотала женщина.
     --Просто подайте заявление. Здесь это можно.
     Мальчуган тем временем  деловито,  лепестками внутрь, сложил кожуру  от
съеденного банана и сунул ее в карман.
     --Он такой аккуратный!  -- прошептала  мать.  -- Вы  только посмотрите,
какой он аккуратный. Разве он похож на сумасшедшего?
     Я  посмотрел на мальчика.  Казалось, он  не слышал слов матери. Отвесив
нижнюю губу, он чесал  макушку.  Солнце тепло искрилось у  него в  волосах и
отражалось от зрачков, словно от стекла.
     --Почему они его не впускают? -- бормотала мать. -- Он и так несчастней
других.
     Что на это ответишь?
     --Они  многих впускают, -- сказал я наконец. -- Почти всех. Каждое утро
кого-то отправляют на берег. Наберитесь терпения.
     Я презирал себя за то, что это говорю. Я чувствовал, как меня подмывает
спрятаться от  этих глаз,  которые смотрели из глубин  своей беды в ожидании
спасительного совета.  Не было у меня такого  совета. Я  смущенно  пошарил в
кармане, достал немного мелочи и сунул безучастному ребенку прямо в ладошку.
     --На вот, купи себе что-нибудь.
     Это сработало старое эмигрантское суеверие -- привычка подкупать судьбу
такой  вот  наивной  уловкой.  Я  тут  же устыдился своего  жеста.  Грошовая
человечность  в уплату  за свободу, подумал я.  Что дальше? Может,  вместе с
надеждой уже  заявился ее  продажный  брат-близнец  -- страх? И ее еще более
паскудная дочка -- трусость?
     Мне  плохо  спалось  этой  ночью.  Я подолгу  слонялся  возле  окон, за
которыми, подрагивая, полыхало северное  сияние Нью-Йорка,  и думал  о своей
порушенной жизни.  Под утро  с каким-то  стариком  случился приступ. Я видел
тени,  тревожно  метавшиеся  вокруг его  постели.  Кто-то  шепотом спрашивал
нитроглицерин. Видно, свои таблетки старик потерял.
     --Ему  нельзя  заболевать!  --  шушукались  родственники.  -- Иначе все
пропало! К утру он должен быть на ногах!
     Таблеток они  так и не  нашли, но  меланхоличный турок с длинными усами
одолжил им свои. Утром старик с грехом пополам поплелся в дневной зал.

II

     Через три дня адвокат явился снова.
     --У вас жуткий вид, - закаркал он. -- Что с вами?
     --Надежда --  с  усмешкой  ответил  я. -- Надежда  доканывает  человека
вернее всякого несчастья. Вам ли этого не знать, господин Левин.
     --Опять эти ваши  эмигрантские  шуточки! У  вас нет поводов скисать  до
такой степени. У меня для вас новости.
     --И  какие же? -- спросил  я осторожно. Я все  еще  боялся  как  бы  не
выплыла история с моим паспортом.
     Левин опять  осклабил  свои  несусветные  зубы. Часто  же,  однако,  он
смеется. Слишком часто для адвоката.
     --Мы нашли для вас поручителя! -- объявил он. -- Человека, который даст
гарантию, что государству не придется нести из-за вас расходы. Спонсора! Ну,
что теперь скажете?
     --Хирш, что ли? -- спросил я, сам не веря своему вопросу.
     Левин покачал лысиной.
     --Откуда у Хирша такие деньги. Вы знаете банкира Танненбаума?
     Я молчал. Я не знал, как отвечать.
     --Возможно, -- пробормотал я наконец.
     --Возможно?  Что значит  "возможно"?! Вечно вы увиливаете! Конечно,  вы
его знаете! Он же за вас поручился!
     Внезапно  возле самых  окон  над  беспокойно мерцающим морем с  криками
пронеслась стая чаек.  Никакого  банкира Танненбаума  я не  знал.  Я  вообще
никого  не знал  в  Нью-Йорке,  кроме Роберта  Хирша. Наверное, это  он  все
устроил. Как устраивал во Франции, прикидываясь испанским вице-консулом.
     --Очень может  быть, что  и знаю,  -- сказал я уклончиво. -- Когда ты в
бегах, встречаешь уйму людей, а фамилии легко забываются.
     Левин смотрел на меня скептически.
     --Даже такая рождественская, как Танненбаум(3)?
     Я рассмеялся.
     --Даже  такая,  как  Танненбаум. А  почему нет? Как  раз  Танненбаум  и
забывается! Кому в наши дни охота вспоминать о немецком Рождестве?
     Левин фыркнул своим бугристым носом.
     --Не имеет значения,  знаете вы  его или нет.  Главное, чтобы он за вас
поручился. И он готов это сделать.
     Левин  раскрыл  чемоданчик.  Оттуда  вывалилось   несколько  газет.  Он
протянул их мне.
     --Утренние. Уже читали?
     --Нет.
     --Как? Еще не читали? Здесь что, нет газет?
     --Есть. Но я их еще не читал.
     --Странно.  Мне-то  казалось,  что как раз вы должны каждый  день прямо
кидаться на газеты. Разве остальные не кидаются?
     --Может, и кидаются.
     --А вы нет?
     --А я нет. Да и не настолько я знаю английский. Левин покачал головой.
     --Своеобразная вы личность.
     --Очень может быть, --  буркнул я. Я даже пытаться не стал растолковать
этому любителю прямых ответов,  почему стараюсь не  следить за сообщениями с
фронтов, покуда  сижу  здесь взаперти. Для меня  куда важнее сберечь скудные
остатки внутренних резервов, а не транжирить их на пустые эмоции. А расскажи
я  Левину,  что вместо газет  по ночам читаю  антологию  немецкой  поэзии, с
которой не расставался на протяжении всех скитаний, он, чего доброго, вообще
откажется представлять мои интересы, сочтя меня душевнобольным.
     --Большое спасибо, -- сказал  я, забирая газеты. Левин продолжал рыться
в папке с бумагами.
     --Вот двести долларов, которые мне передал для вас Хирш, -- объявил он.
-- Первая выплата моего гонорара.
     Левин  извлек  на  свет  четыре зеленых  купюры, разложил их  карточным
веером, помахал и мгновенно припрятал снова.
     Я проводил купюры взглядом.
     --Господин Хирш  передал  мне эти  деньги  только  для  того,  чтобы  я
выплатил вам аванс? -- поинтересовался я.
     --Не то  чтобы так  прямо,  но  ведь вы мне их отдадите, не так ли?  --
Левин  опять  улыбался,  но  теперь  уже  не  только  всеми зубами  и каждой
морщинкой лица, а, казалось даже ушами. -- Вы же  не хотите, чтобы я работал
на вас бесплатно? -- кротко спросил он.
     --Конечно  нет.  Однако не  вы ли  сами утверждали,  что для допуска  в
Америку моих ста пятидесяти долларов слишком мало?
     --Без спонсора --  да!  Но Танненбаум все меняет. Левин буквально сиял.
Он  сиял  до  того  нестерпимо, что  я  всерьез  начал  опасаться  и за  мои
оставшиеся  полторы  сотни.  И  решил стоять  за них до последнего, пока  не
получу  в  руки паспорт с въездной  визой. Похоже,  однако, Левин и сам  это
почувствовал.
     --Теперь со всеми документами я  иду к  инспекторам, -- деловито заявил
он. -- И если  все пойдет, как надо, то через  несколько дней к вам пожалует
мой партнер Уотсон. Он уладит все остальное.
     --Уотсон? -- удивился я.
     --Уотсон, -- подтвердил он.
     --А  почему  не  вы?  --  спросил  я  настороженно.  К  немалому  моему
изумлению, Левин смутился.
     --Уотсон из  семьи  потомственных американцев. Самых первых, -- пояснил
он. --  Его предки прибыли в страну на "Мейфлауэре". В Америке это все равно
что принадлежать к высшей знати. Безобидный предрассудок,  но просто грех им
не воспользоваться. Особенно в вашем случае. Вы меня понимаете?
     --Понимаю, --  оторопело ответил я. Видимо, Уотсон не еврей. Значит,  и
здесь это тоже имеет значение.
     --Он придаст нашему делу надлежащий вес, -- сказал Левин  солидно. -- И
другим  нашим запросам, на будущее. --  Протягивая  мне  костлявую руку,  он
встал. -- Всего хорошего! Скоро вы будете в Нью-Йорке!
     Я не ответил. Все  в адвокате мне не нравилось. Суеверный, как  всякий,
кто  живет  волей  случая,  я  видел  дурное  предзнаменование  в  беспечной
уверенности,  с  какой  этот  человек  смотрит в  будущее.  Он  выказал  эту
уверенность в первый же  день, когда  спросил  меня, где  я собираюсь жить в
Нью-Йорке. У нас, эмигрантов, это  не  принято -- боимся  сглазить.  Слишком
часто на моем веку такие вот надежды оборачивались самым худым концом. А тут
еще и Танненбаум  -- что  значит эта странная, непонятная история? Я все еще
толком не верил  в  нее. И  деньги  от Роберта Хирша  этот адвокатишка мигом
прикарманил! Наверняка они предназначались  не  для  этого! Двести долларов!
Целое  состояние! Я свои полторы сотни целых  два года копил. А  этот Левин,
чего  доброго,  в  следующий  приход  захочет  и  их  заграбастать!  Немного
успокаивало меня только  одно: эту  зубастую гиену  все-таки послал  ко  мне
Роберт Хирш.

     Из всех,  кого я  знал, Хирш  был  единственным истинным  Маккавеем(4).
Однажды, вскоре  после  перемирия,  он  вдруг объявился во  Франции  в  роли
испанского  вице-консула.  Раздобыв откуда-то дипломатический паспорт на имя
Рауля Тенье, он выдавал себя за такового с поразительной наглостью. Никто не
знал,  фальшивый  у  него  паспорт  или  подлинный,  а  если  подлинный,  то
насколько.  Поговаривали   даже,  что  Хирш  получил  его  чуть  ли  не   от
французского  Сопротивления.   Сам  Роберт   хранил  на   сей   счет  полную
непроницаемость,  но всем  и  так было известно, что  в кометном шлейфе  его
карьеры были эпизоды, когда он работал и на французское подполье. Как бы там
ни было, он имел в распоряжении автомобиль с испанскими номерами  и эмблемой
дипкорпуса, носил элегантные костюмы и во времена, когда горючее было дороже
золота, на  трудности с бензином не  жаловался. Добыть все это он мог только
через подпольщиков.  Хирш и работал  на них: перевозил оружие, литературу --
листовки и маленькие двухстраничные памфлеты. Это были времена, когда немцы,
нарушив пакт  о частичной оккупации, вторгались  на незанятую часть Франции,
устраивая там облавы на эмигрантов. Всех, кого мог, Хирш пытался спасти. Его
выручали автомобиль, паспорт -- и отвага.  Когда его все же останавливали на
дорогах  для  проверки,  он   в  роли  полномочного  представителя  другого,
дружественного  Германии  циктатора  не знал  к проверяющим  ни  пощады,  ни
снисхождения.  Он   отчитывал  постовых-,  кричал  о  своем  дипломатическом
иммунитете и,  чуть что, грозил  жаловаться  лично Франко, а через  того  --
самому  Гитлеру.   Опасаясь  нарваться  на  неприятности,  немецкие  патрули
предпочитали  пропускать  его  сразу.  Врожденный  верноподданнический страх
заставлял их трепетать перед громким  титулом и паспортом, а выработанная за
годы  муштры  привычка к  послушанию сочеталась, особенно у низших  чинов, с
боязнью ответственности.  Однако  даже  офицеры СС  теряли  лицо, когда Хирш
принимался  на них  орать. Весь его  расчет  при этом  был на страх, который
порождает в собственных рядах всякая диктатура, превращая  право в капризное
орудие  субъективного  произвола, опасного  не только для  врагов, но и  для
сторонников, когда  те просто не в силах уследить  за  постоянно меняющимися
предписаниями.  Таким образом, Хирш  извлекал  выгоду  из трусости, которая,
наряду с жестокостью, есть прямое следствие всякого деспотизма.

     На  несколько  месяцев  Хирш  стал для  эмигрантов чем-то вроде ходячей
легенды.  Некоторым  он  спасал  жизнь  неведомо  где  раздобытыми  бланками
удостоверений, которые заполнял на их имя. Благодаря этим бумажкам людям, за
которыми уже охотилось гестапо, удавалось  улизнуть за  Пиренеи. Других Хирш
прятал  в  провинции  по  монастырям,  пока  не предоставлялась  возможность
переправить их через границу. Двоих он сумел освободить даже из-под ареста и
потом помог бежать.  Подпольную литературу Хирш возил  в  своей машине почти
открыто и чуть ли не кипами. Это в  ту пору он, на сей раз  в  форме офицера
СС, вытащил из лагеря и меня -- к двум политикам в придачу. Все с замиранием
сердца  следили  за  этой  отчаянной вылазкой одиночки  против несметных сил
противника, с ужасом ожидая неминуемой гибели  смельчака. И вдруг Хирш сразу
исчез, как в воду канул. Прошел слух, что его расстреляли гестаповцы. И, как
всегда, нашлись люди, которые вроде бы даже видели, как его арестовали.
     После моего освобождения из лагеря мы еще не раз  встречались и провели
друг с другом не один вечер, досиживая за разговором до утра.  Хирш  был вне
себя от  того, что  немцы убивают евреев, как  кроликов, а  те тысячами, без
малейшего  сопротивления, дают  заталкивать  себя  в битком набитые товарные
вагоны  и везти прямиком в  лагеря  смерти. Он не мог  уразуметь, почему они
даже не пытаются  восстать, дать  отпор, почему хотя бы  часть из них, зная,
что погибели все равно не миновать, не взбунтуется, дабы прихватить с  собой
пару-тройку жизней своих палачей, --  так нет же, все  как один покорно идут
на  заклание.  Мы  оба знали, что  поверхностными  рассуждениями  о  страхе,
последней отчаянной надежде или тем паче трусости ничего тут не объяснишь --
скорее  объяснение коренилось в чем-то прямо  противоположном, ибо, судя  по
всему, человеку, вот так, молча принимающему смерть, требуется  куда  больше
мужества,  чем тому, кто  будет  рвать и  метать,  изображая  перед  смертью
неистовство тевтонской мести.  И  все равно  Хирш выходил  из себя  при виде
этого -- длящегося вот уже два тысячелетия  со времен Маккавеев -- смирения.
Он ненавидел за это свой народ -- и понимал его  всеми  фибрами выстраданной
любви  и  боли. Личная война, которую  он  в одиночку вел против изуверства,
имела свои, не  только  общечеловеческие  причины; в чем-то это  было еще  и
восстание против самого себя.

     Я взял газеты, которые дал мне Левин. По-английски я понимал плохо, так
что  читал с трудом. Еще на корабле я одолжил у  одного сирийца  французский
учебник английской  грамматики;  какое-то  время этот  сириец даже давал мне
уроки.  Уже здесь, когда его выпустили, он оставил книгу  мне в подарок, и я
продолжал  занятия.  Произношение я  с грехом  пополам осваивал  при  помощи
портативного  граммофона, который привезла с  собой  на  остров Эллис  семья
польских эмигрантов.  Там было  около дюжины  пластинок,  которые все вместе
составляли курс английского.  Граммофон по  утрам  выносился из  спального в
дневной зал, вся семья  усаживалась перед ним где-нибудь  в  уголке и  учила
английский. Они рьяно  и  почти  подобострастно вслушивались в неторопливый,
сытый голос диктора, пока тот  нудно расс