могло не почудиться.  Этого лица,
этой оглядки через плечо, этой  улыбки в бликах уличных фонарей уже не  было
на свете. Это лицо уже не улыбнется. В последний раз, когда я его видел, оно
было холодным и застывшим, а на глазах сидели мухи.
     --Что ты сказал? -- спросил я через силу.
     Это все обман,  думал я. Какой-то морок, надо немедленно проснуться. На
миг  темное  пространство  с безмолвно поблескивающими лупоглазыми  зрачками
экранов  показалось  настолько  оторванным  от  остального  мира,  настолько
ирреальным, что почудилось, оно  поглотит сейчас и жизнь за окном, и меня, и
вообще все вокруг.
     --Можно, я зажгу свет? -- спросил я.
     --Конечно.
     Холодный  неоновый свет  залил  помещение,  заставив  нас  подслеповато
моргать и таращиться, будто застигнутых за постыдным занятием мальчишек.
     --Так о чем ты? -- переспросил я.
     Хирш взглянул на меня с недоумением.
     --Я говорю, не забивай себе  голову мыслями  о Танненбауме Он  разумный
человек  и  знает,  что  тебе  нужно  время  чтобы обжиться.  Ты  не  обязан
специально к нему  идти  и благодарить. Его  жена от  случая  к случаю  дает
приемы  для голодающих  эмигрантов. Скоро у нее как раз очередной прием. Она
тебя пригласит. Мы с тобой пойдем туда вместе. Тебе ведь тоже так лучше?
     --Гораздо лучше.
     Я встал.
     --Что у тебя с работой? -- спросил Хирш. -- Нашел что-нибудь?
     --Нет  пока.  Но   кое-что  есть  на  примете.  Не  хочу   быть  обузой
Танненбауму.
     --Об этом вообще не думай. А  жить всегда  можешь у  меня и столоваться
тоже.
     Я покачал головой.
     --Нет, Роберт, я хочу все  осилить  сам. Все,  понимаешь, все! "Ланский
катехизис", параграф седьмой: "Помощь приходит, только когда она не нужна".

     Я не  стал  возвращаться  в  гостиницу.  Решил  бесцельно побродить  по
городу, как бродил почти каждый вечер. Я смотрел на  каскады света и думал о
Рут, которой больше нет. Мы случайно  встретились  и  сразу остались вместе.
Это случилось  в горькую для нас обоих пору. Никого, кроме друг друга, у нас
не было. Но однажды меня арестовали, на две недели бросили в тюрьму, а потом
выдворили через швейцарскую  границу. С превеликим трудом я сумел вернуться.
Но когда  добрался до Парижа, Рут была уже мертва. Я нашел ее  в ее комнате,
посреди жужжащего  роя толстых, жирно поблескивающих мух; судя по всему, она
уже несколько дней так лежала. С  тех пор не могу избавиться от чувства, что
я ее бросил, бросил в  беде. У нее никого, кроме меня, не было, а я дал себя
арестовать  по  собственной дурости. Рут  покончила с  собой. Как  и  многие
эмигранты, она  всегда имела  при  себе  яд --  на  случай, если  ее схватит
гестапо. Но  она им даже  не  воспользовалась.  Двух стеклянных трубочек  со
снотворным  для  ее  усталого,   надломленного  отчаянием  сердца  оказалось
достаточно.

     Сам  не  знаю  почему, я  вдруг  остановился,  уставившись  на  витрину
газетного киоска. Аршинные заголовки кричали  со  всех передовиц: "Покушение
на Гилера!", "Гитлер убит взрывом бомбы!"
     Вокруг киоска сгрудились люди. Я протиснулся к прилавку и купил газету.
Она была еще чуть влажная от типографской краски. Я вдруг заметил,  что руки
у меня дрожат. Нашел какую-то подворотню и стал читать. Меня вдруг  охватило
яростное раздражение из-за того,  что я читаю так медленно. Да и понимаю  не
все! Я скомкал газету, потом  снова  ее разгладил  и  остановил такси. Решил
поехать к Хиршу.
     Хирша дома не было.  Я долго  стучал в  его дверь.  Она была заперта. В
магазине его тоже не оказалось. Вероятно, вышел перед самым моим приездом. Я
побрел к "Дарам моря". Мертвые рыбины поблескивали в витрине, распятые омары
зябко поеживались на  ледовой крошке,  официанты с  тяжеленными лоханями ухи
над головой лавировали  между столиков, ресторан был забит, но Хирша и здесь
не оказалось. Я медленно  двинулся дальше. В  отель возвращаться не хотелось
-- я боялся напороться на  Лахмана. Не тянуло меня и в плюшевый будуар -- не
исключено,  что его уже  оккупировала Мария Фиола. Мойкова на месте не было,
это я знал.
     Я  брел  по  Пятой  авеню. Ее  простор,  сияние  ее  огней  -- все  это
подействовало  на меня  успокаивающе. Казалось, от  освещенных домов исходит
мелкая электрическая дрожь, которая  заставляет  вибрировать  весь воздух. Я
прямо  чувствовал эту дрожь у себя  на  лице  и ладонях. Возле отеля  "Савой
Плаза" я купил еще один экстренный выпуск -- его продавал горластый карлик с
тонюсенькими усиками.  Сообщалось в нем примерно то же самое, что и в первой
газете. В штаб-квартире  Гитлера  взорвана бомба. Подложил  бомбу  кто-то из
офицеров.  Еще  не известно, действительно  ли Гитлер убит,  но тяжело ранен
почти наверняка. Это был офицерский путч. Армейские части в Берлине вышли из
повиновения, к ним присоединились некоторые генералы. Возможно, это конец.
     Я  вплотную  подошел  к  ярко  освещенной  витрине,  чтобы разобрать  и
набранное  мелким шрифтом.  Казалось,  вокруг  меня  струятся токи магнитной
бури. Из зоопарка доносилось рыканье львов. Я тупо  глазел на витрину, перед
которой  стоял, и ничего не видел. Лишь некоторое время спустя я  сообразил,
что  стою  перед  знаменитым ювелирным  магазином "Ван  Клиф и  Арпелз". Две
диадемы двух умерших  королев холодно и  безучастно  покоились  там в черной
бархатной нише в обрамлении рубинов, изумрудов и  бриллиантов, как бы вобрав
в   себя   всю   неприступность  загадочного  мира  кристаллов  и  все   его
совершенство, возникшее задолго до теплой  суеты жизни и существующее с  тех
пор вне смерти, вне убийства,  по своим, непостижимым  законам неуклонного и
бесшумного роста. Я вновь ощутил газету  у себя в руке, услышал ее шуршание,
увидел жирные заголовки -- и опять поднял  взгляд на Пятую авеню, окунул его
в светозарную перспективу этой удивительной улицы, в ее изобилие и  блеск, в
золотистое мерцание витрин, в неудержимый взлет этажей,  бахвалящихся  своей
обольстительной  порочностью и  вавилонской  вседозволенностью.  Нет,  ничто
здесь не изменилось за те минуты, пока в душе у меня бушевала буря. Шуршание
газеты  в моей руке -- вот и все, что напоминало здесь  о войне,  призрачной
войне  без смертоубийств  и разрушений, беззвучный отголосок новой  битвы на
Каталаунских(19) полях,  долетевший сюда, на  другой берег  океана,  на этот
невредимый континент, отзвук не видимой  отсюда войны, который только  и был
слышен, что в шуршании газет на прилавках ночных киосков.
     --А когда будут утренние выпуски? -- спросил я.
     --Часа через два. "Таймс" и "Трибюн".
     Я  возобновил  свое беспокойное странствие вдоль  Пятой  авеню --  мимо
Центрального   парка   до   отеля   "Шерри-Незерланд",   оттуда   до   музея
"Метрополитен" и обратно до отеля "Пьер". Стояла неописуемая ночь, бездонная
и  тихая,  теплая,  обласканная поздним  июлем,  что  завалил  все цветочные
магазины розами,  гвоздиками  и орхидеями и переполнил  все киоски в боковых
улочках  буйным  кипением   сирени,   осененная   высокозвездным  небом  над
Центральным парком,  что  легло на пышные  кроны лип и  магнолий, и  покоем,
нарушаемым лишь  дробным цокотом  конного экипажа для полуночных влюбленных,
меланхоличным порыкиванием  львов  да рокотом редких  автомобилей, чертивших
прожекторами фар световые каракули в темных провалах парка.
     Я вошел в  парк и двинулся к  небольшому  пруду. Посеребренный, он тихо
мерцал в свете  незримой луны. Я сел на скамью. Никак не получалось спокойно
все  обдумать. Сколько я ни пытался,  тут же подступало  прошлое -- все  шло
кругом,  путалось,  накатывало,  глазело  из  мертвых глазниц,  потом  опять
шныряло в сумрак дерев, шуршало там, неслышными  шагами подкрадываясь снова,
сквозь  пепел и  скорбь заговаривало со мною  едва слышными голосами былого,
шептало что-то, то ли увещевая, то ли желая предостеречь, внезапно приближая
события и лица из путаных лабиринтов лет,  так что я,  уже  почти  поверив в
галлюцинации, и вправду думал, что вижу их в  этом призрачном сплетении вины
и ответственности, промахов и упущений, бессилия,  горечи и  неистовой жажды
мести.  В  эту  теплую  июльскую  ночь,  полную  цветения  и  произрастания,
насыщенную  затхлой  влагой  черного, недвижного  пруда,  на  глади которого
полусонным  вспугнутым кряканьем изредка перекликались  друг с  другом утки,
все во мне вдруг разверзлось  снова,  пройдя перед внутренним оком  траурным
шествием боли, вины и неисполненных обещаний. Я встал; невмоготу было сидеть
вот  так,  в полной  неподвижности,  чувствуя, как  совсем рядом на  бреющем
полете проносятся  летучие мыши, обдавая  лицо  холодком  могильного  тлена.
Окутанный обрывками воспоминаний, будто дырявым  плащом, я побрел  дальше по
тропинкам,  убегавшим в глубь парка, побрел сам не зная куда. Очутившись  на
круглой  песчаной  площадке,  я  остановился. В  центре ее, в  пятне лунного
света, недвижным и пестрым хороводом теней затаилась небольшая карусель. Она
была  завешена  парусиной,  но не полностью и  наспех; видны  были лошадки в
золотистых сбруях с развевающимися гривами, и  гондолы,  и слоны, и медведи.
Все  они  замерли  на бегу,  их  галоп  окаменел, и  теперь  они пребывали в
безмолвной неподвижности,  заколдованные, как  в сказке. Я долго смотрел  на
эту  застывшую  жизнь,  столь  странно  безутешную  в  своем  оцепенении  --
наверное,  как  раз  оттого,  что замышлялась она как  апофеоз  беззаботного
веселья. Зрелище это обо многом мне напомнило.
     Внезапно  послышались  шаги. Откуда-то  сзади,  из  темноты вышли  двое
полицейских.  Они оказались рядом,  прежде чем я успел сообразить, стоит мне
убегать или нет. Так что я остался.
     --Что вы тут делаете? -- спросил один  из полицейских, тот,  что повыше
ростом.
     --Гуляю, -- ответил я.
     --В парке? Ночью? Чего ради?
     Я не знал, что на это ответить.
     --Документы? -- спросил второй.
     Паспорт Зоммера был при мне.  Светя себе фонариком,  они принялись  его
изучать.
     --Значит, вы не американец? -- спросил второй.
     --Нет.
     --Где остановились?
     --Гостиница "Мираж".
     --Вы ведь недавно в Нью-Йорке? -- спросил длинный.
     --Недавно.
     Тот,  что  поменьше,  продолжал  изучать мой  паспорт.  Я  почувствовал
неприятный  холодок в желудке, уже много лет навещающий меня при  встречах с
полицией. Я смотрел  на  карусель,  на лакированного  белого  скакуна, что в
вечном протесте вскинулся на дыбы  из своей постылой  упряжки, потом перевел
глаза на звездное небо и стал думать о том, до чего будет забавно, если меня
сейчас задержат как немецкого шпиона. Коротышка все еще листал мой паспорт.
     --Ну  скоро  ты,  Джим?  -- спросил длинный.  -- Он вроде не  похож  на
блатного.
     Джим не отвечал. Длинный стал проявлять нетерпение.
     --Да  пойдем, Джим. -- Затем он  обратился ко мне: --Вы что, не знаете,
что в такое время здесь опасно разгуливать в одиночку?
     Я  покачал  головой.  Должно  быть,  у  меня  другие  представления  об
опасности. Я снова стал разглядывать карусель.
     Тут по ночам столько  всякого сброду  шныряет, -- начал просвещать меня
длинный.  --  Воры,  грабители,  прочая  мразь.  Что   ни  час,  обязательно
что-нибудь случается. Или вам охота, чтобы вас изувечили?
     Он  засмеялся.  Я не  ответил. Я  не  сводил  глаз  со своего паспорта,
который все  еще оставался  в руках  у  второго полицейского. Паспорт -- это
все, что у меня было, без него я даже в Европу вернуться не смогу.
     --Пройдемте, -- сказал наконец Джим. Паспорт он мне не вернул.
     Я последовал  за ними. Мы  дошли до  патрульной  машины, что  стояла на
обочине.
     --Садитесь, -- приказал Джим.
     Я влез в машину и устроился на заднем сиденье. Мыслей не было никаких.
     Уже  вскоре мы  выехали  из парка  на  Пятьдесят  девятую улицу. Машина
остановилась. Джим обернулся и протянул мне паспорт.
     --Ну  вот, приятель,  --  сказал он. --  Здесь можете выходить.  А то в
парке вас, чего доброго, еще кто-нибудь обидит ненароком.
     Оба полицейских рассмеялись.
     --Мы же  человеколюбцы, -- заявил длинный.  -- Еще какие человеколюбцы,
приятель! В пределах разумного, конечно!
     Я  вдруг  почувствовал,  что  весь  затылок  у  меня  взмок от  пота, и
рассеянно кивнул.
     --Утренние газеты уже вышли? -- спросил я.
     --Вышли. Жив ублюдок. Ублюдкам всегда везет.
     Я  побрел вдоль  по  улице, прошел  мимо  "Сент-Морица",  единственного
виденного  мной в Нью-Йорке отеля с небольшим палисадником и  столиками, где
можно  было  спокойно  посидеть с газетой. В  отличие от Парижа,  Вены  да и
любого городка в Европе, где в кафе можно почитать газету, в Нью-Йорке таких
кафе не было. Видимо, здесь ни у кого не хватало времени на такую ерунду.
     Я подошел к газетному киоску. Почему-то вдруг я ужасно устал. Проглядел
первую  страницу. Гитлер не убит В  остальном сообщения  противоречили  друг
другу.  Неясно, то  ли это мятеж военных, то  ли  нет.  По слухам, все еще в
руках   восставших  частей.  Но  предводители   арестованы  верными  Гитлеру
генералами. Сам Гитлер жив. И  не  в руках  мятежников. Наоборот,  уже успел
отдать приказ всех мятежников вешать.
     --Когда будут следующие газеты? -- спросил я. --Утром. Дневные выпуски.
Это уже утренние. Я в растерянности смотрел на продавца.
     --Радио, -- сказал  он. --  Радио включите. Там  по всем программам всю
ночь одни последние известия.
     --Верно! -- обрадовался я.
     У меня-то радио не было. Но у Мойкова есть. Может,  он  уже вернулся. Я
схватил такси и поехал в гостиницу.  Я слишком обессилел, чтобы идти пешком.
К  тому же  хотелось  добраться  как можно  скорее. Меня  охватила  странная
апатия, как будто  я слышу  и воспринимаю окружающее сквозь  слой ваты, хотя
внутри все дрожало от нетерпения.

     Мойков был на месте. Никуда не ушел.
     --К тебе Роберт Хирш приходил, -- сообщил он мне.
     --Когда?
     --Часа два назад.
     Как раз в то время, когда я стучался к нему в квартиру.
     --Он что-нибудь передал? -- спросил я.
     Мойков  кивнул  на  небольшой,  поблескивающий  хромированными  ручками
радиоприемник.
     --Принес  тебе  вот это. "Зенит", между прочим. Очень  хороший аппарат.
Сказал, что тебе он сегодня наверняка понадобится.
     Я кивнул.
     --Больше он ничего не сказал?
     --Да  он  только  полчаса  как  ушел.  Был  взволнован, но без  всякого
оптимизма. Немцам, говорит, не удавалась ни одна революция. Им даже мятеж не
по  зубам.  Их  бог -- это приказ  и послушание, а уж  никак не  совесть. Он
считает,  покушение  -- это путч военных,  и устроили они его не потому, что
нацисты  изверги и  убийцы,  для которых право --  просто  кровавый фарс,  а
потому,  что войну  проиграли. Да мы  еще  полчаса назад  последние известия
слушали. Когда  стало  ясно, что Гитлер  жив и  жаждет мести,  Хирш  ушел. А
приемник тебе оставил.
     --С тех пор больше ничего не передавали? --
     --Гитлер  собирается выступить  с речью.  Будет убеждать народ, что его
спасло провидение.
     --А как же иначе. О фронтовых частях что-нибудь слышно?
     Мойков помотал головой.
     --Ничего, Людвиг. Война продолжается.
     Я кивнул. Мойков посмотрел на меня.
     --Ты, я погляжу, аж зеленый весь. С Робертом Хиршем я уже бутылку водки
выпил. Но готов выпить с тобой еще одну. В такую ночь только последние нервы
гробить. Или водку пить.
     Я протестующе поднял руки.
     --Нет, Владимир. Я  и  так с ног валюсь. Но  радио  возьму.  У  меня  в
комнате, надеюсь, есть розетка?
     --Она тебе не нужна. Это портативный приемник.  --  Мойков  все еще  не
сводил с меня глаз.  -- Слушай,  не сходи с ума, -- сказал он. -- Прими хотя
бы глоток. И вот это. -- Он раскрыл свою громадную ладонь, на которой лежали
три таблетки. -- Чтобы  заснуть. Завтра  утром сто раз успеешь выяснить, что
правда,  а что  нет. Ты  уж  послушай совет престарелого эмигранта,  который
десять раз такие же надежды переживал и одиннадцать раз их хоронил.
     --Думаешь, это тоже все пойдет прахом?
     --Завтра узнаем. По ночам надежда  приносит  странные сны.  Я-то  знаю:
даже убийца  иной раз может показаться ангелом, ежели ратует за твое дело, а
не против него. Лично я все эти игры давно бросил и предпочитаю снова верить
в десять заповедей. Хотя и они, как известно, весьма далеки от совершенства.
     Из полутьмы возникла женская тень. Это была очень старая дама, ее серая
иссохшая кожа напоминала мятую пергаментную бумагу. Мойков встал.
     --Вам что-нибудь нужно, графиня?
     Тень истово закивала.
     --Сердечные капли, Владимир Иванович! Мои все вышли. Ох уж эти июльские
ночи! Никак не заснешь. Они напоминают мне летние ночи пятнадцатого  года  в
Петербурге. Бедный царь!
     Мойков протянул ей маленькую бутылочку водки.
     --Вот ваше сердечное, графиня. Спокойной ночи. Спите хорошенько.
     --Попытаюсь.
     Тень, шурша, удалилась. На ней было очень  старомодное кружевное платье
с рюшами.
     --Она  живет только прошлым. После революции семнадцатого время для нее
остановилось. Она тогда и  умерла,  просто  не знает  об этом.  --  Он снова
внимательно  взглянул на  меня.  -- Слишком  много  всего  случилось за  эти
последние  тридцать лет, верно, Людвиг? А справедливости в кровавом  прошлом
нет. И быть не может. Иначе пришлось бы истребить половину  человечества. Ты
уж поверь мне, старику, который когда-то думал так же, как ты.

     Я  взял приемник и пошел  к себе в  комнату. Окна  были распахнуты.  На
ночном столике стояла китайская бронза. Как  же давно все  это было, подумал
я.  Я поставил  приемник рядом  с  вазой  и  стал  слушать  новости, которые
передавались нерегулярно и пулеметной скороговоркой, в коротких паузах между
джазовой  музыкой  и  рекламой  виски, туалетной  бумаги, летних  распродаж,
бензина и  фешенебельных кладбищ с сухой  песчаной  почвой  и  изумительными
видами.  Я  пытался  поймать  какую-нибудь  заокеанскую  программу,  Англию,
Африку, и иногда  это почти удавалось,  я даже разбирал отдельные  слова, но
они тут же тонули в трескучих помехах -- то ли шторм бушевал над океаном, то
ли полыхали  где-то  за  горизонтами  грозы,  а может, доносились  отголоски
далекой битвы. Я отошел и уставился в  окно, в которое всеми своими звездами
безмолвно и бездонно  глядела  июльская ночь. Потом снова  включил приемник,
окунувшись в мешанину из тупой рекламы  и подлинного исторического трагизма,
между которыми  жестяные металлические  голоса не  делали  никаких различий,
разве  что  реклама  становилась  все  назойливей и  громче,  а новости  все
безотрадней. Покушение не удалось,  в армии идут аресты мятежников, генералы
против генералов, при этом партия убийц уже дискутирует новые методы зверств
-- подвергнуть заговорщиков очень  медленному  удушению через  повешение или
всего  лишь  обезглавить. Этой ночью Бога часто беспокоили мольбами;  но он,
похоже,  твердо решил оставаться на стороне Гитлера. Совершенно разбитый,  я
заснул только под утро.

     Уже днем я узнал от Мойкова, что  один из постояльцев ночью умер -- это
был неприметный эмигрант,  почти безвылазно и тихо сидевший у себя в номере.
Звали его Зигфрид Заль, и умер он от инфаркта. Я его вообще ни разу н видел.
     --Можешь  занять  его комнату,  -- сказал Мойков. Она  немного побольше
твоей. И лучше. До ванной ближе. Цена та же.
     Я отказался.  Этого Мойков решительно не мог  понять  Я, честно говоря,
тоже.
     --Вид  у тебя  отвратительный, -- констатировал он.  -- Судя  по всему,
снотворное тебя не берет.
     --Почему же, обычно берет.
     Он глянул на меня неодобрительно.
     --В твои годы я тоже частенько подумывал  о  своей личной мести и своей
личной  справедливости,   --  сказал  он.  --   А  сегодня,  вспоминая  себя
тогдашнего,  кажусь  себе  ребенком, который  после свирепого  землетрясения
спрашивает, куда подевался его любим