рно, графиня?
     --Это  все слова, Владимир Иванович. Вы любите слова. Вы поэт? Может, и
без сердца жить  можно.  Только чего ради?  -- Графиня встала. -- Сегодня на
ночь  две,  да, Владимир?  Спокойной  ночи,  месье  Зоммер.  Какая  красивая
фамилия. В детстве нас и немецкому тоже немного учили. Хороших вам снов.
     Мойков повел  хрупкую  даму к  лестнице.  Я посмотрел  на  пузырек,  из
которого он выдал графине две таблетки. Это было снотворное.
     --Дай и мне две, -- попросил я, когда он вернулся. -- Почему она всегда
берет их у тебя поштучно? --  полюбопытствовал я. -- Почему бы ей не держать
весь пузырек у себя в ночном столике?
     --Она себе не доверяет. Боится, что как-нибудь ночью выпьет все.
     --Несмотря на все свои воспоминания?

     --Тут не в воспоминаниях дело. Она страшится нищеты. Хочет жить, покуда
живется.   Но   боится   внезапных   приступов   отчаяния.  Отсюда  и   меры
предосторожности Но она заставила меня пообещать, что как только попросит, я
ей достану большой пузырек снотворного.
     --И ты сдержишь слово?
     Мойков посмотрел  на  меня  своими  выпуклыми,  будто  вовсе  без  век,
глазами.
     --А ты бы не сдержал?
     Он  медленно  раскрыл  свою  большую,  сильную  ладонь.  На  ней лежало
изящное, явно старинной работы, кольцо с рубином.
     --Просила продать. Камень небольшой, но ты только посмотри на него.
     --Да я ничего в этом не смыслю.
     --Это звездный рубин. Большая редкость.
     Я посмотрел на рубин  внимательней.  Он  был очень чистого и  глубокого
темно-красного тона,  а  если держать  на просвет,  в  нем начинала лучиться
крохотная шестиконечная звездочка.
     --Жаль, купить не могу, -- сказал я неожиданно для себя.
     Мойков засмеялся.
     --Зачем тебе?
     --Так  просто, --  ответил  я.  --  Потому что  это  вещь, не сделанная
людьми. Чистая и неподкупная в  своей чистоте. Это вовсе не для Марии Фиолы,
как  ты, верно,  подумал.  Та  и так  носит изумруды  с ноготь  величиной  в
диадемах  императриц.  Императрицы,  где  они  все?  Куда  они  пропали?  --
процитировал  я  в свою очередь. -- Это, часом, не  ты сочинил? Графиня тебя
поэтом назвала. Может, ты и вправду был поэтом?
     Мойков покачал головой.
     --Профессии мои, куда они пропали? -- напел он все тот же  мотив. --  В
первые  двадцать лет эмиграции все русские только о том и рассказывали,  кем
они были на родине. И врали страшно.  С каждым годом все больше. А потом все
меньше. Пока вовсе не забыли о своем прошлом. Ты еще  очень молодой эмигрант
со  всеми  недугами этого  нелегкого ремесла.  В  тебе  еще  все  взывает  к
отмщению, и  ты  считаешь,  что  это глас  справедливости,  а  не  эгоизм  и
безмерное самомнение. Наши вопли об отмщении!  Как хорошо  я их  помню. Куда
они пропали? Все развеяно ветром и быльем поросло.
     --У вас просто случая не было, -- сказал я.
     --Был,  был у  нас  случай,  и  не  один, ты, приготовишка  несчастный,
мечтающий выучиться  на  гражданина мира.  Чего ты от  меня хотел? Ты  же не
просто так пришел?
     --Того же, что и графиня. Две таблетки снотворного.
     --А не весь пузырек?
     --Нет, -- ответил я. -- Пока нет. Не в Америке.

XIV

     Реджинальд  Блэк  послал меня  к Куперу -- тому самому, что купил у нас
Дега: надо было повесить у него картину.
     --Посмотрите  на  его апартаменты,  вам  будет интересно  взглянуть, --
заметил  Блэк. -- Там  вообще много интересного. Только обязательно возьмите
такси: рама у танцовщицы хрупкая и к тому же подлинная.
     Купер жил на  десятом этаже дома на  Парк-авеню.  Это были  двухэтажные
апартаменты с выходом  в расположенный на крыше сад. Я ожидал увидеть слугу,
но Купер встретил меня лично -- по-домашнему и без пиджака.
     --Входите,  входите, --  галантно пробасил он. --  Торопиться не будем,
эту прелестную зелено-голубую даму надо разместить  с  толком. Хотите виски?
Или лучше кофе?
     --Спасибо. Кофе с удовольствием выпью.
     --А я виски. В такую жару это единственно разумное решение.
     Я не  стал  ему возражать.  В квартире было  очень прохладно  --  здесь
царила   искусственная,   слегка  отдающая  могильной  стылостью  атмосфера,
создаваемая воздушным охлаждением. Окна были плотно закрыты.
     Купер осторожно вызволил картину из бумаги. Я  осмотрелся. Обстановка в
комнате по преимуществу французская, Людовик XV,  почти сплошь миниатюрные и
очень добротные  вещи,  изящные, много  позолоты,  плюс к  тому  два  кресла
итальянской   работы   и   небольшой,   но  великолепный,  желтого   дерева,
венецианский комод. На стенах полотна импрессионистов. Я был поражен. Вот уж
не думал, что у Купера столь изысканный вкус.
     Он  установил  Дега  на стул.  Я  приготовился  к нападению;  кофе  был
предложен неспроста, это я понял сразу.
     --Вы действительно были ассистентом в Лувре? -- начал он.
     Я кивнул -- не мог же я подвести Блэка.
     --А прежде? -- допытывался он.
     --Прежде  я работал  в одном брюссельском музее.  Почему вас интересует
мое прошлое?
     Купер хохотнул.
     --Этим  торгашам ни в  чем верить нельзя.  Насчет того,  что  сей  Дега
принадлежал госпоже Блэк, -- это ведь чистой воды блеф!
     --Почему? К тому же картина-то от этого ни лучше, ни хуже.
     Купер стрельнул в меня хитрым взглядом.
     --Разумеется, нет. Потому я ее и купил.  Вы ведь знаете, сколько Блэк с
меня за нее содрал?
     --Понятия не имею, -- сказал я.
     --А как вы думаете?
     --Я правда не знаю.
     --Тридцать тысяч долларов!
     Купер  не спускал с  меня глаз. Я тотчас же понял, что он  врет и хочет
проверить мою реакцию.
     --Большие деньги, верно? -- наседал он.
     --Для кого как. Для меня, конечно, это очень большие деньги.
     --А сколько бы отдали вы? -- мгновенно спросил он.
     --У меня нет таких денег.
     --А если бы они у вас были?
     Я решил, что за одну чашку кофе с меня довольно расспросов.
     --Все, что у меня  есть, -- ответил я. -- Любовь к искусству в наши дни
самый выгодный бизнес. Цены растут каждую неделю.
     Купер расхохотался кудахтающим смехом, будто возбужденный индюк.
     --Уж не  собираетесь  ли  вы внушить мне, будто Блэк  вчера рассказывал
правду?  Дескать, он выкупил  обратно картину на пятьдесят процентов  дороже
той цены, за которую ее продал.
     --Нет, -- сказал я.
     --Ну вот, видите? -- Купер ухмыльнулся.
     --Я не стану вам этого внушать, потому что это действительно правда, --
спокойно заметил я.
     --Что-о-о?
     --Это правда. Я видел  записи в книгах. Да это вообще легко  проверить.
Попробуйте через год, через два предложить ему эту картину обратно.
     --Ну,  это  старый трюк, --  пробурчал  Купер  пренебрежительно,  но  в
глубине души, похоже, все-таки успокоился. Тут его  позвали к телефону. -- А
вы пока  что  осмотритесь,  -- бросил он мне на ходу. -- Может, уже подыщете
место для Дега.
     Служанка, позвавшая хозяина к телефону, повела  меня по дому. Не иначе,
у  Купера были очень  хорошие консультанты. Квартира в целом  не  напоминала
музей, однако  каждая  вещь по отдельности  была достойна музея. Я ничего не
понимал: Купер не производил  впечатления столь тонкого  знатока. Впрочем, и
такое бывает, я это еще по Парижу знал.
     --А вот спальня господина Купера, -- сказала  служанка. -- Может, здесь
найдется место?
     Я  так  и  обомлел  на  пороге.  Над широченной,  сквернейшего  модерна
кроватью тяжело нависал  лесной пейзаж в массивной золотой раме -- с ревущим
оленем-самцом,  несколькими  самками да  еще  и  ручьем на  переднем  плане.
Картина повергла меня в полную оторопь.
     --Что, господин Купер охотник? -- вымолвил я наконец.
     Служанка покачала головой.
     --Может, он это сам нарисовал?
     --Да что вы, Господь  с вами!  Если  бы  он так  мог!  Это  его любимая
картина. Великолепно, правда? Все как живое. Даже пар от морды оленя видно.
     --Пар видно, -- согласился я и продолжил осмотр спальни.
     На  противоположной  стене  я  обнаружил  венецианский  пейзаж  Феликса
Цима(38).  Я  чуть не  прослезился  от умиления, особенно когда  углядел  на
комоде еще и несколько  питейных кубков: я понял, что  проник в  куперовскую
святая  святых.  Только  здесь,  в  своей  спальне,  Купер  чувствовал  себя
человеком и мог быть самим собой. Вся остальная часть квартиры была для него
только  антуражем,  вложением денег,  потехой  тщеславию, в лучшем случае --
объектом  вялого  интереса. Но  истинной его страстью  был вот этот  ревущий
олень, истинную романтику его души  выражал  вот этот слащавый  венецианский
этюд.
     --Великолепно, правда? -- млела хорошенькая служанка.
     --Грандиозно!  Но здесь ничего  трогать  нельзя. Сюда эта  картина  все
равно не подходит.
     Девушка повела меня по узенькой  лестнице наверх. По  пути до  меня  из
куперовского  кабинета донесся  резкий  голос  хозяина,  лающий по  телефону
какие-то приказы. На пороге террасы я остановился. Внизу раскинулся Нью-Йорк
--  белый,  какой-то  почти  африканский  город,  но  без  деревьев,  только
небоскребы, сталь и  бетон, ничего  органически  естественного, выраставшего
столетиями,  лишь  решимость,  порыв и  нетерпение  зодчих,  не  отягощенных
бременем  вековых традиций, людей, чьим высшим законом была  не приземленная
безопасность,  но бестрепетная  Целесообразность. Однако  как раз  благодаря
этому город обрел  совершенно небывалую, не классическую и не романтическую,
а  какую-то новую,  современную, дерзновенную красоту. Я  глядел  вниз,  как
завороженный.  Да,  Нью-Йорк надо осматривать не с  задранной головой, а вот
так, подумал я.  Отсюда, сверху,  и небоскребы смотрелись совсем  иначе,  не
чужаками-исполинами, а  вполне  по-свойски, как  жирафы  в каменных саваннах
посреди зебр, газелей, носорогов и гигантских черепах.
     Я заслышал сопение Купера -- он поднимался по лестнице. Лицо его сияло.
Не иначе, он успел сбыть по телефону  сколько-то там десятков тысяч бомб или
гранат. От  возбуждения  Купер раскраснелся, как помидор. Смерть настраивала
его на жизнеутверждающий лад, к тому же и мораль была на его стороне.
     --Ну что, нашли место? -- спросил он.
     --Вот  здесь, -- сказал я. -- На террасе. Танцовщица над Нью-Йорком! Но
на солнце пастель очень быстро поблекнет.
     --Что я, с ума сошел?! -- возмутился Купер. -- Тридцать тысяч долларов!
     --И даже больше того, произведение искусства, -- уточнил я. -- Но можно
повесить в  салоне, который рядом, только  не  на солнечной стороне. Вон над
теми двумя бронзовыми вазами эпохи Хань.
     --Вы  и в  этом китайском старье  разбираетесь?  -- оживился Купер.  --
Сколько, по-вашему, они стоят?
     --Вы хотите их продать?
     --Да  нет, конечно. Я  их  только  два  года  назад  купил.  За пятьсот
долларов обе-две. Дорого?
     --Считайте, что даром, -- с горечью сказал я.
     Купер расхохотался.
     --А вон те терракотовые штукенции? Сколько они стоят?
     --Танцовщицы,  эпоха  Тан.  Наверно, долларов по  триста за каждую,  --
неохотно признал я.
     --Мне они за сотню достались!
     Физиономия Купера лоснилась от удовольствия. Он был из тех барыг,  кому
прибыли дарят чувственный восторг.
     --Так  куда повесим Дега?  -- спросил я. У меня пропала охота и  дальше
тешить самолюбие этого оружейного спекулянта. Но Купер был ненасытен.
     --А вот этот ковер сколько стоит? -- жадно допытывался он.
     Это  был армянский ковер  с  драконами,  семнадцатый век.  Зоммер,  мой
крестный, млел бы сейчас от восхищения.
     --Ковры очень упали в цене, -- сказал я. -- С тех пор, как в моду вошли
напольные покрытия, никто не хочет покупать ковры.
     --Как?  Да  я  за него двенадцать тысяч выложил.  Он  что же, больше не
стоит этих денег?
     --Боюсь, что нет, -- мстительно подтвердил я.
     --Тогда сколько? Ведь все же поднялось!

     Картины  поднялись, а ковры упали. Это  все из-за войны.  Сейчас другой
покупатель  пошел. Многие старые коллекционеры  вынуждены продавать, а новое
поколение хочет утвердить совсем другой стиль. Его  легче утвердить Ренуаром
на стенах, нежели потертыми старинными  коврами на полу, на которых,  к тому
же,  всякий  посетитель  будет  топтаться в свое удовольствие.  Сейчас  мало
осталось  по-настоящему  тонких  коллекционеров  старой   школы  вроде  вас,
господин Купер, -- я проникновенно  посмотрел ему прямо  в глаза, -- которые
еще ценят такие великолепные ковры.
     --Сколько он все-таки стоит?
     --Ну, может,  половину.  Сегодня, правда, покупают  разве что небольшие
молитвенные коврики, а такие крупные шедевры -- нет.
     --Вот черт! -- Купер с досадой встал. -- Хорошо, повесьте Дега там, где
вы сказали. Только стену мне не повредите!
     --Я сделаю маленькую дырочку, будет  почти незаметно. У нас специальные
крепежи.
     Купер  удалился  переживать понесенные убытки. Я  быстро повесил  Дега.
Зелено-голубая танцовщица парила теперь над обеими, почти бирюзовыми  вазами
и перекликалась с ними всеми оттенками своей нежной, бархатистой гаммы.
     Я  бережно погладил  обе вазы. И  тотчас ощутил особую, какую-то теплую
прохладу их патины.
     --Привет   вам,  бедные,   несчастные  эмигрантки,  заброшенные  в  это
роскошное логово оружейного  магната  и культурного варвара! -- сказал я. --
Вы дарите мне странное чувство домашнего очага  без дома и без родины, когда
совершенство  заменяет   человеку  любую   географию,   искусство  --  любой
патриотизм, а  ужасы  войны отступают  при мысли  о  том, что  этому племени
беспокойных,  недолговечных,  убивающих  друг  друга  скитальцев  по  нашему
глобусу иногда все-таки  удавалось что-то, что несет в себе иллюзию вечности
и воплотилось творениями  чистой  красоты в бронзе, мраморе, красках, слове,
--  пусть  даже  это  что-то нежданно-негаданно встречается в доме  торговца
смертью.  И  тебе,  хрупкая  танцовщица,  тоже  не  стоит  роптать  на  твою
эмигрантскую долю.  Все могло  быть  гораздо  хуже. Нынешний  твой  владелец
вполне способен украсить  тебя ожерельем  из гранат и выставить  под конвоем
пулеметов  и  огнеметов!  В  этом,  кстати, куда  лучше  выразилась  бы  его
сущность. Но  тебя спасла его страсть к  обладанию реальными ценностями. Так
что пребывай и дальше в мечтах,  ты, прекрасная  незнакомка, в компании двух
своих  терракотовых подружек эпохи Тан, лет сто назад выкопанных в Пекине из
могил мандаринов какими-нибудь грабителями и теперь  заброшенных сюда, как и
все мы, в эту чужбинную юдоль нашего существования.
     --Что вы там все время бормочете?
     За спиной у меня стояла  служанка. Я совсем забыл, что она  где-то тут.
Видно, Купер послал ее присмотреть, как бы я чего не украл или не разбил.
     --Заклинания, -- ответил я. -- Магические заклинания.
     --Вам что, плохо?
     --Нет, --  сказал я. -- Напротив. Мне  очень хорошо. А вы похожи на эту
пленительную танцовщицу. -- Я указал на картину.
     --На эту жирную  корову? --  возмутилась  она. --  Да  я  бы тут же  на
несколько месяцев на диету села! Ничего, кроме салата и постного творога!

     Перед эшеровским домом упокоения красовались два лавровых дерева, кроны
которых  были острижены аккуратными шарами. Я что-то напутал со  временем  и
пришел  на  час   раньше.  Внутри  грампластинка  играла   органную  музыку,
стерильный воздух пах свечами и  дезинфекцией.  В  зале царил полумрак,  два
оконных  витража пропускали в помещение совсем немного света,  а поскольку я
вошел с  солнечной улицы,  то  поначалу вообще  не мог  ничего  различить. Я
только услышал незнакомый  голос  и  удивился,  что это  не Липшютц. Липшютц
обычно над всеми  умершими эмигрантами  произносил надгробные речи. Он начал
произносить  их еще во Франции --  там, правда, украдкой и  наспех, чтобы не
привлекать внимание  полиции. Зато  здесь, в Америке, он развернулся  вовсю,
ибо  знал наверняка:  никто не  ждет  его у ворот кладбища или на выходе  из
ритуального  зала  с  ненавязчивым,   но  твердым   предложением  предъявить
документы. Хирш  объяснил  мне, что,  оказавшись  здесь,  в Америке, Липшютц
посчитал эти напутствия умершим эмигрантам своим священным долгом. Раньше он
был адвокатом и  очень  страдал от того,  что  не может больше выступать  на
процессах; потому и переключился на надгробные речи.
     Мало-помалу до  меня дошло,  что я попал  на  чужие похороны. Гроб  был
слишком  дорогой,  к  тому же я  стал  понемногу различать присутствующих  и
понял, что никого  из них не знаю.  Тогда я потихоньку выскользнул на улицу.
Там я  тут  же повстречал Танненбаума-Смита. Оказалось, Джесси от волнения и
ему назвала неправильное время.
     --У Теллера были родственники? -- спросил он.
     --По-моему, нет. А вы разве его не знали?
     Танненбаум мотнул головой. Мы постояли немного под палящим солнцем. Тут
из дома упокоения стали выходить люди с  тех похорон, на которые я угодил по
ошибке.  С непривычки они беспомощно моргали,  щурились на свету и торопливо
расходились кто куда.
     --А где гроб? -- поинтересовался я.
     --В задней комнате. Его потом оттуда вынесут. Там воздушное охлаждение.
     Последней из зала вышла молодая женщина. При  ней был пожилой господин.
Он остановился, зажег сигарету.  Женщина оглянулась.  В подрагивающем мареве
летнего  зноя  она  выглядела  совсем  потерянно. Мужчина бросил  погашенную
спичку и поспешил за ней.
     Тут я  увидел  Липшютца. Он  приближался к  нам  в  полотняном  светлом
костюме и при черном галстуке. Так сказать, уже в спецодежде.
     --Со временем вышло недоразумение, --  сказал  он. -- Мы не успели всех
оповестить. Это все из-за Джесси. Она во  что бы то  ни стало хотела увидеть
Теллера. Вот мы ей и сказали  неправильное время. Когда она придет, гроб уже
закроют.
     --Так когда же начнется панихида?
     Липшютц взглянул на часы.
     --Через полчаса.
     Танненбаум-Смит взглянул на меня.
     --Может, выпьем чего-нибудь? На углу я видел драгстор.
     --Я не могу, -- отказался Липшютц. --  Мне надо быть тут.  Скоро начнут
приходить другие.
     Он уже чувствовал себя церемониймейстером
     --Надо  еще  насчет  музыки договориться,  -- продолжал он. -- Чтобы не
получилось ерунды. Теллер был крещеный еврей. Выкрест-католик. Но с тех пор,
как пришел Гитлер, он себя считал только евреем.  В общем,  я вчера уговорил
католического священника,  чтобы тот  его благословил. Это  оказалось совсем
непросто  --  ну, из-за  того,  что  Теллер самоубийца.  Его, кстати,  и  на
кладбище  в  освященной земле хоронить  нельзя.  Правда, это-то, слава Богу,
само собой  устроилось, раз его сжигают. Но священник! Бог ты  мой,  сколько
мне пришлось  его  уламывать,  прежде  чем  он осенил себя крестом за упокой
души! Кое-как  я ему внушил, что это своего рода несчастный случай -- только
тогда он малость смягчился. Хотя, казалось бы, чего тут не понять:  в  конце
концов, папа заключил конкордат с нацистами, чтобы защитить католиков. Ну, а
уж  католик-еврей,  да  еще  и самоубийца,  -- это,  можно  сказать, тройная
жертва!
     Липшютц даже вспотел.
     --А музыка? -- напомнил я. -- Как вы с нею решили?
     --Сначала католический гимн "Иисус моя  опора". Потом иудейский -- "Все
обеты" Бруха(39). Тут у них два граммофона, так что никакого  перерыва из-за
смены  пластинок не  будет.  Одно  плавно  перейдет  в  другое. Раввину  это
безразлично, он терпимее, чем церковь.
     --Ну что, пойдемте? -- спросил меня Смит. -- А то здесь очень душно.
     --Да.
     Липшютц  остался  на  своем посту,  полный  траурного достоинства  и  в
надлежащем костюме. Он достал из кармана листок с речью и стал ее заучивать,
а  мы со Смитом пошли в драгстор, из дверей которого на нас сразу же повеяло
спасительной прохладой.
     --Лимонад со  льдом,  --  заказал  Смит.  -- Двойной.  А  вам? Меня  на
подобных церемониях всегда донимает жажда, ничего не могу с собой поделать.
     Я тоже  заказал себе двой