, били плетьми, а то и медленно удавливали в петле. Не зря
ведь про Гиммлера рассказывали, как нежно он любил своих ангорских кроликов.
Ни  одного  не дал  зарезать.  Зато  еврейских  детей  посылал  на  погибель
бестрепетно. Тысячами.
     Я  чувствовал  во  всем теле легкую дрожь. Я  вдруг усомнился, смогу ли
когда-нибудь снова вернуться в Германию. Я знал -- ничего в жизни я не желаю
столь же страстно,  как  этого возвращения, но  помыслить его себе никак  не
мог.  И вообще -- тут  что-то совсем  другое. Я  ведь  мечтал  вернуться  на
родину, чтобы  отыскать убийц моего отца, а  не для того,  чтобы  снова  там
жить. И сейчас, вот  сию секунду, я почувствовал,  что не сумел бы там жить.
Меня  бы  всю  жизнь  преследовала эта  двойная  оптика:  страна  безобидных
обывателей и, ее тенью, страна исполнительных  убийц. Я  чувствовал, что уже
никогда не смогу их разделить. Слишком часто и страна, и люди менялись прямо
у  меня на  глазах.  Да и не хочу я  ничего разделять. Передо  мной отвесная
черная  стена,  непреодолимая   преграда.   Передо  мной  убийства,  которые
истерзали всю мою жизнь. При одной  только мысли о них все во мне закипает и
много дней не может успокоиться. Нет мне житья, пока я не расквитаюсь за эти
убийства.  Именно расквитаюсь -- речь не о правосудии. За жизнь моих близких
убийца поплатится своей жизнью.

     Погруженный в такие мысли, я почти забыл о Марии. Теперь я снова увидел
ее.  Она  стояла перед обувным  магазином  и придирчиво изучала витрину, вся
чуть  подавшись  вперед,  как  охотник в  засаде, и настолько углубившись  в
созерцание,  что, по-моему, обо  мне она тоже забыла. Я испытал вдруг прилив
удивительной нежности  к ней -- именно  потому,  что мы такие  разные  и еще
ничего друг о друге не знаем. Это делало ее в моих глазах особенно дорогой и
неприкосновенной,  сообщало моим чувствам к ней радость интимного узнавания,
которая  никогда не  переродится  в  постылую  семейную  фамильярность.  Это
придавало уверенности и ей,  и мне: мы  знали,  что  наши  жизни  могут идти
рядом,  не  переплетаясь  друг  с  другом. Возможно, где-то на этом  пути  и
встретятся слюдинки счастья, --  но без предательства и без  прикосновения к
прошлому.
     --Подыскали что-нибудь? -- спросил я.
     Она подняла глаза.
     --Слишком все тяжелое. Для меня чересчур солидно. А вы?
     --Ничего, -- ответил я. -- Ничего. Ровным счетом ничего.
     Она внимательно посмотрела на меня.
     --Не стоит возвращаться в прошлое, да?
     --Туда вернуться невозможно, -- ответил я.
     Мария усмехнулась.
     --Но это  же дает человеку свободу, верно? Как тем птицам из легенды, у
которых есть только крылья, а лапок нет.
     Я кивнул.
     --Зачем вы меня сюда привели?
     --Случайно вышло, -- бросила она с нарочитой легкостью. -- Вы же хотели
прогуляться?
     Может, и  случайно, подумал  я.  Только не верю я  в такие случайности.
Само  собой напрашивалось  желание  сравнить мирный  уют  этого  нацистского
гнездовья с разрушениями Флоренции. В каждом  из  нас живут затаенные обиды,
которые только  и  ждут своего часа.  Но  я ничего ей не ответил.  Пока  она
молчала,  любой  мой  ответ  был  бы  только  ненужной подначкой и ударом  в
пустоту.
     Мы подошли к кафе-кондитерской, которое в этот час было  набито битком.
Из зала  доносилась  музыка. Немецкие народные песни. Каждый из  этих людей,
вожделенно  поглощающий  сейчас  франкфуртский рулет  со взбитыми  сливками,
может  оказаться оборотнем, обернуться палачом и по  приказу исполнить любую
экзекуцию. Тот факт, что  эти люди живут в Америке, мало что меняет в лучшую
сторону. Скорее наоборот, из  новоприбывших вырастают обычно самые неистовые
патриоты.
     --Все-таки американцы  очень великодушны,  --  сказал  я. -- Никого  не
сажают.
     --Сажают.  Японцев   в   Калифорнии,   --   возразила   Мария.   --   И
немцам-эмигрантам  там  тоже после восьми  вечера полагается  сидеть дома, а
днем не разрешено удаляться от дома больше, чем на восемь километров. Я была
там. -- Она рассмеялась. -- Страдают, как всегда, неповинные.
     --В большинстве случаев -- да.
     Из большой  пивной по соседству  послышалась духовая  музыка.  Немецкие
марши. В окнах витрины лоснились кровяные колбасы. С минуты на минуту должен
был грянуть "Хорст Вессель"(34).
     --По-моему, с меня хватит, -- сказал я.
     --С  меня  тоже,   --  откликнулась  Мария.  --  В  этой  обуви  только
маршировать хорошо, для танцев она не годится.
     --Тогда пойдем?
     --Не пойдем, а поедем. Обратно в Америку, -- сказала Мария.

     Мы сидели  в  одном  из ресторанов  в  Центральном парке. Перед глазами
расстилались  луга, свежий ветерок  от воды холодил щеки, откуда-то издалека
доносились  мерные  удары весел.  Вечер тихо  гас, и  меж деревьев уже упали
темно-синие тени ночи. Вокруг было тихо.
     --Какая ты загорелая, -- сказал я Марии.
     --Ты мне это уже говорил в машине.
     --Так то было сто лет назад. За это время я успел побывать в Германии и
чудом  вернуться.  Какая  ты загорелая! И  как  блестят твои волосы  в  этом
освещении! Это же итальянский свет. Знаменитый вечерний свет Фьезоле(35)!
     --Ты там бывал?
     --Нет,  только  по  соседству. Во Флоренции,  в  тюрьме.  Но свет-то  я
все-таки видел.
     --За что ты сидел в тюрьме?
     --Документов не было. Но меня быстренько выпустили  и сразу же  выслали
из страны. А свет  я знаю скорее  по итальянской  живописи.  В  нем какая-то
загадка: он будто  сочится из густых темных красок. Вот как сейчас из  твоих
волос и твоего лица.
     --Зато  когда  я  несчастлива, волосы у меня не  блестят и секутся,  --
сказала Мария.  -- И кожа становится плохой, когда я одна.  Я не могу  долго
быть одна. Когда я одна -- я ничто. Просто набор скверных качеств.
     Официант подал нам бутылку  чилийского белого вина. У меня было чувство
человека, только  что избежавшего большой опасности. Всколыхнувшийся  страх,
всколыхнувшаяся ненависть, всколыхнувшееся  отчаяние снова  остались  где-то
позади, там, куда  я все время стремился  их загнать, пока они способны меня
разрушить. В Йорквилле они дохнули  на меня кровавой пастью воспоминания, но
сейчас  мне  казалось, что  в последний миг  я  все-таки  успел улизнуть,  и
поэтому  чувствовал в себе глубокий покой, какого  давно не испытывал. И  не
было ничего важнее для меня в этот час, чем птицы, мирно прыгающие по нашему
столу, склевывая  крошки, чем желтое вино в бокалах и лицо, мерцающее передо
мной в сумерках. Я глубоко вздохнул.
     --Я спасся, -- сказал я.
     --Будь здоров! -- сказала Мария. -- Я тоже.
     Я не стал спрашивать, от чего она спаслась. Наверняка не от того же, от
чего я.
     --В Париже, в "Гран  Гиньоле"(36), я однажды видел пьеску,  она забавно
начиналась,  --  сказал  я.  --  Двое, мужчина и  женщина,  сидят в  гондоле
воздушного  шара. Он  с  подзорной  трубой,  все время смотрит  вниз.  Вдруг
раздается страшный грохот. Тогда он опускает трубу и говорит своей спутнице:
"Только что взорвалась. Земля. Что будем делать?"
     --Хорошенькое начало, -- заметила Мария. -- И чем же все кончилось?
     --Как  всегда в  "Гран  Гиньоле". Полной катастрофой. Но в нашем случае
это необязательно.
     Мария усмехнулась.
     --Двое  на  воздушном  шаре.  И  ни  земли, ни родины.  Для  того,  кто
ненавидит одиночество, а счастье считает всего лишь зеркалом, это совсем  не
страшно.  Да-да,  бесконечно  глубоким зеркалом,  в котором  снова и  снова,
бессчетное  число  раз, отражаешься только ты сам. Будем, Людвиг! Как хорошо
быть свободным, когда ты не один. Или это противоречие?
     --Нет. Осторожная разновидность счастья.
     --Звучит не очень красиво, да?
     --Не очень, -- согласился я. -- Но этого и не бывает никогда.
     Она посмотрела на меня.
     --Как бы ты хотел жить, когда все  это кончится и все пути  будут снова
открыты?
     Я надолго задумался.
     --Не знаю, -- вымолвил я наконец. -- Правда не знаю.

XIII

     --Где вы пропадаете? -- накинулся на меня Реджинальд Блэк.
     Я показал ему на часы. Было десять минут десятого.
     --Адвокатские конторы тоже только в девять открываются, -- сказал я. --
А мне надо было уплатить долг.
     --Долги оплачиваются чеком. Это куда удобнее.
     --Я пока что не обзавелся банковским счетом, -- огрызнулся я. -- Только
долгами.
     Блэк  меня поразил. Это был совсем не тот  холеный светский  господин с
вальяжными манерами, каким  я  его знал.  Сегодня это  был собранный,  очень
нервный человек,  хотя и не желающий  выказывать  свою  нервность.  Лицо его
изменилось: куда-то  подевалась вдруг припухлая мягкость, и даже ассирийская
бородка казалась тверже  и острей,  уже не  ассирийская,  а скорее турецкая.
Этакий салонный тигр, вышедший на охоту.
     --У  нас  мало  времени, --  деловито  сказал  он. --  Надо  перевесить
картины. Пойдемте!
     Мы  прошли  в  комнату с  двумя  мольбертами.  Из  соседнего помещения,
укрывшегося за стальной дверью, он вынес две картины и поставил передо мной.
     --Скажите быстро  --  только не думайте! -- какую из них вы купили  бы.
Скорее!
     Это были два Дега, оба с танцовщицами. И без рам.
     --Какую? -- наседал Блэк. -- Одну из двух. Какую?
     Я кивнул на левую.
     --Эта вот мне нравится больше.
     --Меня не это интересует. Я спрашиваю, какую  из них вы бы купили, будь
вы миллионером?
     --Все равно левую.

     --А какую вы считаете более ценной?
     --По  всей видимости, другую.  Она просторней в композиции, не до такой
степени эскизна. Да вы же сами все это лучше меня знаете, господин Блэк!

     --В данном случае как раз нет. Меня интересует спонтанное, если хотите,
наивное суждение дилетанта. Я имею в виду клиента, -- добавил он, перехватив
мой взгляд. -- Да не торопитесь вы обижаться! Сколько эти картины стоят, я и
сам знаю. А вот клиент -- это всегда неизвестная величина. Теперь понимаете?
     --Это тоже входит в мои обязанности? -- поинтересовался я.
     Блэк рассмеялся и в один  миг  превратился  в прежнего шармера, правда,
слегка коварного, не внушающего особого доверия.
     --Почему бы вам не показать клиенту обе картины сразу? -- спросил я.
     Блэк посмотрел на меня, как на малое дитя.
     --Это будет полное фиаско, -- объяснил он.  -- Он же никогда не решится
выбрать и в  итоге не купит ничего. Показывают  обычно три-четыре картины, и
не  одного мастера. Всегда разных. Если покупатель  ни на что не клюнул,  вы
его отпускаете с Богом, а  не кидаетесь показывать все,  что у вас  есть.  И
ждете,  когда   он  придет  снова.  Этим  и  отличается  настоящий  торговец
искусством от дилетанта: он умеет ждать. Когда клиент приходит снова -- если
он  вообще приходит,  --  ему сообщают,  что две  картины  из  тех,  что ему
показывали в прошлый  раз, уже ушли, -- даже если на самом деле они  стоят в
соседней  комнате.  Или  что  они  отосланы  на  выставку. Потом  ему  снова
показывают две-три работы из  первой партии, а к ним еще две-три, ну от силы
четыре новых. Можно еще сказать, что какая-то из ваших картин сейчас как раз
на просмотре у клиента. Это  также оживляет  интерес покупателя. Нет  ничего
заманчивее, как увести покупку из-под носа  у конкурента. Все это называется
"прикормить клиента". -- Реджинальд Блэк выпустил облачко сигарного дыма. --
Как видите, я вовсе не хотел вас оскорбить; напротив,  хочу воспитать из вас
хорошего торговца живописью.  Теперь нам нужно поместить картины в рамы. Это
закон номер два: никогда не показывать клиенту картины без рам!
     Мы пошли в комнату, где висели рамы всех видов и размеров.
     --Даже директору  музея! -- продолжал наставлять  меня Реджинальд Блэк.
--  Разве  что другому  торговцу  живописью. Рамы  для картин все  равно что
платья для женщин. Даже Ван Гог мечтал о роскошных рамах. А  купить  не мог.
Он и картины-то свои продать не мог. Какую раму вы выберете для этого Дега?
     --Наверно, вот эту!
     Блэк покосился на меня с уважением.
     --Неплохо. Но мы возьмем другую. --  Он засунул танцовщицу в массивную,
богато декорированную барочную раму. -- Ну как?
     --Несколько пышновато для картины, которая даже не закончена.
     На  обеих картинах  был хорошо различим красный  факсимильный  штемпель
мастерской Дега. Он даже не сам их написал -- ученики постарались.
     --Как раз поэтому! --  воскликнул Блэк.  -- Не  бывает  слишком  пышной
рамы, особенно для картины, которая, скажем так, скорее эскиз.
     --Понимаю. Рама все скрадывает.
     --Она  возвышает. Она сама по себе  настолько  закончена,  что  придает
законченность и картине.
     Блэк был прав.  Дорогая  рама преобразила картину. Она вдруг вся ожила.
Правда, теперь  она  выглядела несколько  хвастливо,  но это  и было то, что
нужно. Картина  ожила. Ее перспективы не убегали  больше  в бесконечность --
крепко схваченные прямоугольником рамы, они обрели  опору  и смысл. Все, что
прежде,  казалось, безалаберно и разрозненно болталось в пространстве, разом
оформилось  в  единое  целое.  Прежде   случайное  стало  непреложным,  даже
непрописанные места смотрелись так, будто они оставлены с умыслом.
     --Некоторые торговцы экономят на рамах. Скупердяи.  Они думают, клиенты
не  замечают, когда им  подсовывают позолоченные штамповки,  этаких гипсовых
уродин.  Может, осознанно они этого и не  замечают, но картина-то  смотрится
бедней. Картины -- они аристократки, -- изрек Блэк.
     Теперь он подыскивал раму для второго Дега.
     --Вы  что же,  вопреки вашим принципам  все-таки намерены  показать две
работы одного мастера? -- спросил я.
     Блэк улыбнулся.
     --Нет. Но вторую картину я хочу держать  в  засаде. Никогда  не знаешь,
как пойдет торг. Принципы  тоже должны быть гибкими. Что  вы скажете об этой
раме? По-моему, подходит.  Людовик  Пятнадцатый. Красота, правда?  Эта  рама
сразу делает картину тысяч на пять дороже.
     --А сколько стоит рама эпохи Людовика Пятнадцатого?
     --Сейчас? От пятисот до семисот долларов. Все война проклятая виновата.
Из Европы же ничего не доходит.
     Я глянул  на Блэка. Тоже причина  проклинать войну,  подумал  я. И даже
вполне резонная.

     Картины уже были в рамах.
     --Отнесите первую  в  соседний кабинет, -- сказал  Блэк. --  а вторую в
спальню жены.
     Я посмотрел на него ошарашенно.
     --Вы не  ослышались,  --  сказал он.  -- В спальню моей  жены.  Хорошо,
пойдемте вместе.
     У госпожи Блэк  была  очень  миленькая, можно даже сказать, женственная
спальня. Между шкафчиками и зеркалами висело несколько  рисунков и пастелей.
Блэк окинул их орлиным взором полководца.
     --Снимите-ка  вон  тот рисунок  Ренуара  и повесьте на его  место Дега.
Ренуара  мы повесим  вон там, над туалетным столиком, а рисунок Берты Моризо
уберем совсем. Портьеру  справа наполовину  задернем. Еще чуть-чуть  --  вот
так, теперь свет в самый раз.
     Он  был  прав.  Тяжелое  золото  задернутой  портьеры  придало  картине
нежности и тепла.
     --Стратегия  в торговле  -- половина  успеха.  Клиент  неспроста  хочет
застать нас врасплох, с утра пораньше, когда картины выглядят дешевле. Но мы
встретим его во всеоружии.
     И  Блэк продолжил свой инструктаж  по вопросам коммерческой  стратегии.
Картины,  которые  он  хотел показывать, я должен  был  по очереди вносить в
комнату, где  стояли мольберты. На  четвертой или пятой картине он  попросит
меня принести из  кабинета второго Дега. На это я должен буду напомнить ему,
что Дега висит в спальне госпожи Блэк.
     --Говорите по-французски,  сколько влезет,  -- учил  меня Блэк.  --  Но
когда  я спрошу про Дега, тут  уж ответьте по-английски, чтобы  и клиент вас
понял.
     Раздался звонок в дверь.
     --А  вот и  он!  --  воскликнул Блэк, весь воспрянув.  --  Ждите  здесь
наверху, пока я вам не позвоню.
     Я прошел  в  кабинет,  где  на деревянных  стеллажах стояли  картины, и
уселся на стул. Блэк пружинистым шагом поспешил вниз поприветствовать гостя.
В кабинете имелось только одно небольшое оконце с матовым стеклом, забранное
к тому же массивной решеткой.  У меня сразу возникло странное чувство, будто
я  сижу  в  тюремной камере,  куда  для разнообразия поместили  на  хранение
сколько-то картин  общей стоимостью в несколько сот тысяч долларов. Молочный
свет из матового окошка напомнил мне о камере в  швейцарской  тюрьме,  где я
однажды   просидел  две  недели  за  нелегальное  пребывание  в  стране  без
документов,  --  самое распространенное эмигрантское правонарушение.  Камера
была вот такая же аккуратная и чистенькая, и я с  удовольствием посидел бы в
ней еще: кормежка в тюрьме была приличная, и топили не скупясь. Но через две
недели  непогожей  ночью меня доставили  в  Дамас к  французской границе,  я
получил на прощанье сигарету и  дружелюбный тычок в спину: "Марш во Францию,
приятель! И не вздумай больше у нас в Швейцарии показываться!"
     Должно  быть, я  задремал. Во  всяком случае,  звонок раздался для меня
неожиданно. Я спустился к Блэку.  Внизу я узрел  тучного  мужчину с красными
ушами и маленькими глазками.
     --Месье  Зоммер, -- пропел Блэк елейным тоном, -- пожалуйста, принесите
нам Сислея, тот светлый пейзаж.
     Я принес светлый пейзаж и поставил его перед  гостем. Блэк долгое время
ничего не говорил, он безучастно разглядывал в окно облака.
     --Ну как, вам нравится? -- спросил он затем нарочито скучливым голосом.
-- Сислей своей лучшей поры. "Половодье". То, что все хотят заполучить.
     --Мура, -- сказал клиент тоном еще более скучливым, чем Блэк.
     Блэк улыбнулся.
     --Тоже разновидность  критики, -- саркастически  заметил  он. --  Месье
Зоммер, --  обратился он затем ко  мне по-французски, -- пожалуйста, унесите
этого великолепного Сислея.
     Я  на  секунду  замешкался,  ожидая,  что Блэк  попросит  меня принести
что-нибудь еще.  Но, поскольку просьбы не последовало, я пошел  с Сислеем  к
двери, уже на пороге услышав, как Блэк сказал клиенту:
     --Вы сегодня не в настроении, господин Купер.  Лучше отложим до другого
раза.
     "Хитер!  --  подумал  я, сидя в своем матовом закутке. --теперь ход  за
Купером". Когда некоторое время спустя меня вызвали  снова, я застал обоих в
молчании:  они курили дежурные сигары, которые Блэк держал для клиентов,  --
"партагас",  как  установил я  позже,  поднося  очередные  картины.  Наконец
прозвучал пароль и для меня.
     --Но этого Дега здесь нет, господин Блэк, -- тактично напомнил я.
     --Как нет? Конечно, он здесь. Не украли же его, в самом деле.
     Я подошел к нему, слегка склонился к его уху и прошептал:
     --Картина наверху, в комнате у госпожи Блэк...
     --Где?
     Я повторил по-английски: картина у госпожи Блэк в спальне.
     Блэк стукнул себя по лбу.
     --Ах да, правильно! Я же совсем забыл. День нашей свадьбы, -- ну что ж,
тогда ничего не выйдет...
     Я смотрел на  него с неприкрытым восторгом: он опять  предоставил право
хода Куперу.  Блэк не  приказал мне  все же принести картину, не сказал, что
картина теперь принадлежит жене, -- просто все подвесил в воздухе и спокойно
ждал.
     Я  отправился  в  свою  горенку  и тоже стал ждать.  Мне казалось, Блэк
поймал на крючок акулу,  но  я  вовсе не был уверен, что акула при случае не
проглотит  Блэка.  Впрочем, положение  Блэка все  же было  предпочтительней.
Самое скверное, что ему  грозило, --  это то,  что  акула  откусит  крючок и
уплывет.  Предполагать, будто Блэк  продешевит,  было глупо --  такое просто
исключалось.   Впрочем,   акула,   надо  признать,  предпринимала   довольно
оригинальные попытки  сбить цену. Дверь моя  была приоткрыта,  и  в  щелку я
слышал, как  разговор  все  больше склоняется  к общим рассуждениям  на тему
сложного  экономического  положения  и  войны.  Акула,  не  хуже  Кассандры,
пророчила всяческие бедствия: крах биржи, долги, банкротства, новые расходы,
новые битвы, кризисы  и да