и
вправду творит чудеса -- он даже подтянулся и как будто окреп.
     --Что вам предложить? -- вежливо спросил Мойков, озабоченно покосившись
на бутылку.
     --Кока-колы, -- ответил Лахман к немалому нашему облегчению.
     --А для дамы?
     --У вас  есть  шартрез? -- сквозь мощные челюсти пискнул этот щелкунчик
неожиданно тоненьким фальцетом.
     --Желтый или зеленый? -- невозмутимо уточнил Мойков.
     --А что, разве бывает желтый?
     --Здесь -- да. -- Это был любимый напиток Рауля.
     --Тогда  желтого,  я такого еще не пробовала. Можно сразу двойной? А то
от этих курильщиков в кинозале у меня горло першит.
     --Хоть всю бутылку,  -- великодушно ответил Мойков и наполнил ей рюмку,
не забыв налить водки себе и мне.
     Лахман и мисс Мак-Крейг сидели рядышком, как голубки, смотрели на нас и
выжидательно молчали. Все-таки ничего нет глупее полного счастья, подумал я.
Особенно   когда  приходится   озарять  его  вспышками  остроумия,   пытаясь
поддержать что-то вроде разговора. К счастью,  в холл  как раз сошли Рауль и
Джон,  и  беседа  разом  оживилась.  От неожиданности  оба  глянули  на мисс
Мак-Крейг  с таким  отвращением,  будто увидели  освежеванного  тюленя,  но,
осознав свою промашку, тут  же наперебой стали состязаться друг с  другом  в
изощренной  галантности.  Минутой  позже на лестнице появилась  графиня.  Ее
соколиный взор мгновенно взял на прицел  бутылку, и глаза старой дамы тут же
увлажнились ностальгической слезой.
     --Россия!  --  прошептала  она. -- Великая, изобильная  держава! Родина
всякой души! Матушка-Русь!
     --Плакала моя именинная водка, -- прошептал Мойков.
     --Подмени бутылку,  -- посоветовал  я.  -- Твоя тоже хорошая. Она  и не
заметит.
     Мойков ухмыльнулся.
     --Это   графиня-то  не   заметит?   Она  отлично  помнит  любой  банкет
сорокалетней давности. И особенно, какую там давали водку.
     --Но ведь твою-то она тоже пьет.
     --Она и  одеколон  выпьет, если  ничего другого  не  будет.  Но вкус не
утратила. Так что сегодня нам уже не вырвать бутылку из ее когтей. Разве что
по-быстрому выпить все самим. Хотим мы этого?
     --Нет, -- твердо ответил я.
     --Вот и я так думаю. Значит, оставим графине.
     --Я и эту не особенно хотел. Дай мне лучше твоей. Она мне как-то больше
нравится.
     Мойков  одарил  меня проницательным взглядом своих широко раскрытых, не
мигающих глаз мудрого старого попугая.  Я видел:  он  думает  о многих вещах
сразу.
     --Хорошо,  -- сказал он наконец. -- Ты у нас настоящий  кавалер в самых
разных смыслах  и  направлениях,  Людвиг. Благослови тебя Бог. И  храни,  --
добавил он неожиданно.
     --От чего? От кого?
     Заметив, что графиня на него не смотрит, Мойков одним быстрым движением
опрокинул в себя полную до краев стопку. Потом,  отерев рот тыльной стороной
огромной ладони, бережно поставил стопку на стол.
     --Только от самого себя, -- ответил он. -- От кого же еше?

     --Останьтесь с нами, господин Зоммер, -- упрашивал меня Рауль. -- У нас
импровизированное торжество в  честь  Владимира.  Может,  последний его день
рожденья,  --  добавил  он шепотом.  --  Кто  в  наши-то  дни  живет  больше
восьмидесяти?
     --Те, кому восемьдесят один и больше.
     --Это уже  библейский возраст. Вы  бы хотели дожить до  такой старости?
Пережить свои  желания, свой голод, свои вожделения? Какая тоска! Хоть сразу
вешайся.
     У меня на этот счет были совсем другие взгляды, но я не стал разъяснять
их Раулю. Я  торопился уйти. Мария Фиола  ждала меня  в своей  уютной  чужой
квартире.
     --Оставайтесь! -- наседал Рауль. -- Не будьте занудой, вы никогда им не
были! Может, последний день рожденья у Владимира. Вы ведь тоже его друг!
     --Мне надо идти, -- сказал я. -- Но я еще вернусь.
     --Точно?
     --Точно, Рауль.
     Внезапно я почувствовал --  меня втягивают  во что-то, что смахивало на
маленькое предательство.  Я  не сразу  понял,  в чем дело, да  и  глупо было
думать о такой ерунде. Мойкова я видел каждый день и прекрасно знал,  что на
собственный день рожденья ему глубоко наплевать. Тем не менее я сказал:
     --Я ухожу, Владимир. Но, возможно,  еще успею вернуться до того, как вы
разойдетесь.
     --Надеюсь, что не успеешь, Людвиг.  Не будь дураком.  -- Мойков шутливо
ткнул меня в плечо своим огромным кулачищем и подмигнул.
     --Последние  капли  твоей настоящей водки утекают, -- вздохнул я.  -- В
аристократическое  горло графини. Она только что  разделила остатки с другом
Рауля. Недоглядели мы.
     --Не страшно. У меня еще две бутылки есть.

     --Настоящей?
     Мойков кивнул.
     --Мария Фиола  сегодня после обеда принесла. И я  их надежно припрятал.
-- Заметив мое удивление, он спросил: -- А ты разве не знал?
     --Откуда же мне это знать, Владимир?
     --Тоже  правильно.  Одному  Богу  известно, откуда  она  добывает  этот
райский напиток. В Америке его не купить, я точно знаю.
     --Наверное, у какого-нибудь русского, это самое простое  объяснение. Ты
все забываешь, что Америка и Россия союзники.

     --Или у американского дипломата, который получает ее прямо из России, а
может, и из русского посольства в Вашингтоне.
     --Не исключено,  --  согласился  я.  --  Главное, она у  тебя есть. И в
надежном укрытии. Какой смысл гадать о происхождении своей собственности?
     Мойков рассмеялся.
     --Золотые слова. Слишком мудрые для твоего-то возраста.
     --Такая уж у меня проклятая жизнь. Все не по годам рано и с лихвой.

     Я завернул  на Пятьдесят седьмую улицу.  Променад  гомосексуалистов  на
Второй  авеню  был  в полном разгаре. Тут и  там слышались радостные оклики,
приветствия, взлетали в грациозных и расточительных  жестах  руки, и все это
было  отмечено  печатью какого-то  ликующего эксгибиционизма: в  отличие  от
нормального променада с нормальными влюбленными парочками, где  царит скорее
тяга к укромности и секретам, здесь, напротив, наблюдался своеобразный парад
беззаботной, едва прикрытой непристойности. Хосе Крузе кинулся ко мне, как к
старому знакомому, и повис у меня на руке.
     --Как насчет коктейля в дружеском кругу, mon cher(41)?
     Я осторожно высвободил руку. Со всех сторон на меня
     Уже поглядывали, как на лакомый кусочек.
     --В другой  раз, -- ответил я.  -- Спешу  в церковь.  Там  у  моей тети
отпевание.
     Хосе так и покатился от хохота.
     --Неплохо,  ей-Богу! Тетя! Ну, вы и  шутник!  Или, может, вы не знаете,
кто такая тетя?
     --Тетя  есть  тетя.  Эта  тетя  была  старая,  вздорная  и  к  тому  же
негритянка.
     --Друг мой, тетя -- это старый педераст! Счастливого отпевания! -- И он
хлопнул меня по плечу.
     В тот  же  миг  я увидел,  как  его  палевый  пудель  Фифи  невозмутимо
поднимает лапу возле газетного киоска. Киоскер Куновский со  своего места не
мог видеть Фифи,  но  у  него,  вероятно,  уже выработалось шестое  чувство.
Внезапно  вскочив,  он  пулей вылетел  из  двери, опрокинул  по  пути стопку
журнала "Лайф" и с яростным воплем метнулся за угол  в явном намерении  дать
Фифи   пинка.  Однако   Куновский  опоздал.  Помахивая  хвостиком,  Фифи   с
невиннейшим видом трусил прочь, удалившись от места  преступления уже метров
на десять.
     --Опять этот ваш проклятый пудель! --  заорал  Куновский на Хосе Крузе.
-- Вон, свежий номер "Эсквайра" весь испоганил! Платите!
     Хосе Крузе недоуменно поднял брови.
     --Мой пудель?  Но у меня нет  никакого  пуделя. Не  понимаю,  о  чем вы
говорите?
     --Да вон, вон он! Убег стервец! То есть как это у вас нет пуделя? Я вас
сто раз видел с этой псиной!
     --Сто  раз? Вполне  возможно, но не  сегодня. Мой песик болен, он лежит
дома. Все еще не оправился от пинка, которым вы его наградили несколько дней
назад. По идее, надо бы заявить на  вас в полицию. Мой пудель, между прочим,
стоит немалых денег, не одну сотню долларов.
     Между  тем  вокруг  нас  уже   собралась  кучка   сочувствовавших  Хосе
единомышленников.
     --Надо оповестить общество охраны животных, -- деловито заявил один. --
И потом,  с чего  вы  вообще взяли,  что  это собака данного господина?  Где
собака-то? Если бы собака была его, она бы тут, рядом стояла.
     Фифи как будто и след простыл.
     --Это был  пудель,  бежевой масти, -- доказывал  Куновский,  но уже без
прежней  уверенности.  -- Точь-в-точь  такой  же  масти,  как  пудель  этого
господина. Остальные-то все серые, черные, белые или коричневые.
     --Неужели? --  вступившийся  за Хосе и его пуделя незнакомец обернулся,
широким  жестом  указывая  на  панораму Пятьдесят  седьмой  улицы. --  Да вы
посмотрите как следует!
     Это был  час  собачьего  моциона.  По краям тротуаров,  уподобляя улицу
аллее   сфинксов,   в   характерных   меланхолически-сосредоточенных   позах
лунатиков-идолопоклонцев застыли псины, справляющие свою нужду.
     --Вон! -- указывал незнакомец. -- Второй  справа -- палевый, и напротив
еще один, а потом еще  сразу два, вон за тем белым, крупным.  Ну, что теперь
скажете? И вон еще, из пятьсот восьмидесятого дома как раз двое выскочили!
     Куновский уже с проклятьями ретировался на рабочее место.
     --Все вы тут одна шайка,  все заодно, -- бормотал он, извлекая из ведра
с водой  мокрую  тряпку,  чтобы  вытереть  испорченный  номер  "Эсквайра"  и
поместить его среди удешевленных изданий как якобы подмоченный дождем.
     Хосе Крузе  проводил меня до самого подъезда Марии Фиолы, где за дверью
его уже как ни в чем не бывало ждал Фифи.
     --Это не пес, а гений,  -- гордо пояснил хозяин. -- Когда он что-нибудь
такое натворит, точно знает: мы  с ним  больше  не знакомы. И  подворотнями,
закоулками прибегает домой  сам. Так что Куновский может  подкарауливать его
хоть до скончания века. И даже если он в полицию заявит, Фифи будет наверху,
дома: дверь-то у меня всегда открыта. У нас от людей секретов нету.
     Он снова  захохотал, колыхнув телесами,  напоследок  еще разок  хлопнул
меня по плечу и только после этого отпустил восвояси.

     Я поднимался в лифте на этаж Марии Фиолы. После встречи с Крузе остался
какой-то   неприятный  осадок.   В  принципе   я  ничего   не   имею  против
гомосексуалистов, но сказать, чтобы я был так уж "за", тоже  нельзя. Я знаю,
конечно, многие титаны духа были гомосексуалистами, но сомневаюсь, чтобы они
так же кичливо демонстрировали Это всем и каждому.  Крузе почти испортил мне
радостное Предвкушение  встречи с Марией,  на  миг мне показалось,  что  его
пошловатые, дешевые остроты испачкают даже ее.
     Имя  хозяина  на двери  квартиры, в которой сейчас  обосновалась Мария,
тоже не улучшило мне  настроения, ведь  с  ее слов я знал, что  он из той же
братии   педиков.  Знал   я  и   то,   что  манекенщицы   по-своему   жалуют
гомосексуалистов,  поскольку  в  их  обществе избавлены  от  грубых  мужских
приставаний.
     "Так ли уж избавлены?" -- думал я, нажимая  на кнопку  звонка. Ведь мне
случалось слышать и  об универсалах, способных  работать на  два фронта. Все
еще дожидаясь  у  двери, я даже  головой  помотал,  словно  силясь стряхнуть
прилипшую к волосам паутину. "Значит, это не только Крузе мне не дает покоя,
--  подумал я. --  Что-то  есть еще. А может,  я просто не привык звонить  в
двери, за которыми меня ждет нечто вроде тихого семейного счастья?"
     Мария Фиола, приоткрыв дверь, смотрела на меня в щелочку.
     --Ты опять в ванной? -- спросил я.
     --Да. Профессия такая. Сегодня у нас  были съемки в фабричном цехе. Эти
фотографы  чего только не  придумают!  Сегодня  им, видите  ли, понадобились
клубы пыли! Входи! Я сейчас. Водка в холодильнике.
     Она пошлепала обратно в ванную, оставив дверь открытой.
     --День рожденья Владимира отмечали?
     --Только начали, -- сказал я. -- Графиня при виде  твоей водки впала  в
ностальгический  экстаз.  Когда я  уходил, она  своим  дребезжащим  голоском
запевала русские песни.
     Мария открыла слив ванны. Вода зажурчала, и Мария рассмеялась.
     --Тебе хотелось остаться? -- спросила она.
     --Нет, Мария, -- ответил я и сразу почувствовал, что это неправда. Но в
тот  же момент, поскольку как раз это и мешало мне всю дорогу, все мгновенно
улетучилось, так что мой ответ перестал быть неправдой.
     Голая, еще мокрая, Мария вышла из ванной
     --Мы  еще вполне можем  туда успеть, -- сказала она,  испытующе глядя в
мою сторону. -- Не хочу, чтобы ради меня ты лишал себя чего-то, чего ты себя
лишать не хочешь.
     Я расхохотался.
     --Какая высокопарная фраза! И надеюсь, Мария, что вполне лицемерная.
     --Не  вполне, -- возразила она. -- И уж вовсе не в том смысле, какой ты
в нее вкладываешь.
     --Мойков осчастливлен твоей водкой, -- сообщил я._ Правда, одну бутылку
уже выпила графиня. Но остальные он успел припрятать. У Лахмана новая любовь
-- кассирша из кинотеатра, она пьет шартрез.
     Мария все еще смотрела на меня.
     --По-моему, тебе все-таки хочется пойти.
     --Чтобы  лицезреть Лахмана на  вершине любовного  счастья?  В еврейских
сетованиях на  жизнь  он хотя  бы изобретателен,  но  в  счастье  скучен  до
безобразия.
     Наверное, как и все мы?
     Я не сразу ответил.
     --Впрочем,  кому это  мешает? -- сказал я наконец. -- Разве что другим.
Или кому-то, для кого внимание окружающих важнее всего на свете.
     Мария усмехнулась.
     --Значит, живому манекену вроде меня.
     Я поднял на нее глаза.
     --Ты не манекен.
     --Нет? А кто же я?
     --Что за дурацкий вопрос! Если б я знал...
     Я осекся. Она снова усмехнулась.
     --Если б ты знал, то и любви был бы конец, верно?
     --Не  знаю.  Ты считаешь, когда  что-то незнакомое,  что есть в  каждом
человеке, становится понятным и близким, то интерес угасает?
     --Ну, не совсем так, по-медицински. Но в этом роде.
     --Опять-таки  не знаю. Может, наоборот, после этого как раз и наступает
то, что называется счастьем.
     Мария Фиола медленно прошлась по комнате.
     --Думаешь, мы на это еще способны?
     --А почему нет? Ты разве нет?
     --Не  знаю.  По-моему,  нет. Что-то есть  такое,  что  мы  утратили.  В
поколении наших родителей оно еще  было.  Правда, у  моих-то родителей  нет.
Что-то такое из прошлого столетия, когда еще верили в Бога.
     Я встал  и обнял ее. В первое мгновение мне почудилось, что она дрожит.
Потом я ощутил тепло ее кожи.
     --А по-моему, когда люди говорят вот такие глупости они очень близки  к
счастью, -- пробормотал я уткнувшись ей в волосы.
     --Ты правда так думаешь?
     --Да, Мария. Мы слишком рано  изведали одиночество  на все вкусы, чтобы
верить в счастье, чтобы не знать, что человеку  ничего  не  остается,  кроме
горя. Зато  мы  научились  считать  счастьем  тысячу самых разных  вещей  --
например,  счастье   выжить,  или  счастье  избежать   пыток,   спастись  от
преследования,  счастье  просто быть.  Но после  всего  этого разве не проще
возникнуть легкому, летучему счастью --  по сравнению с прежними  временами,
когда в цене было только тяжеловесное, солидное, длительное счастье, которое
так редко  выпадает,  потому что  основано на буржуазных иллюзиях? Почему бы
нам не оставить все как есть? И как вообще, черт возьми, мы втянулись в этот
идиотский разговор?
     Мария рассмеялась и оттолкнула меня от себя.
     --Понятия не имею. Водки хочешь?
     --Там от мойковского самогона что-нибудь осталось?
     Она посмотрела на меня.
     --Только  от него  и  осталось.  Остальную водку я  послала ему  ко дню
рожденья.
     --И он, и графиня были очень счастливы.
     --А ты?
     --Я тоже, Мария. А в чем дело?
     --Я не хотела  отсылать эту водку обратно, -- сказала она. -- Как-то уж
слишком это все торжественно. Не исключаю, что он еще пришлет. Но ты ведь не
хочешь?
     Я рассмеялся.
     --Как ни странно, нет. Хотя несколько дней назад  мне было все равно. А
теперь что-то изменилось. Как ты думаешь, может, я ревную?
     --Я бы не возражала.

     Мария ворочалась во сне. За окном между небоскребами  полыхали  дальние
зарницы. Всполохи бесшумных молний призраками метались по комнате.
     --Бедный  Владимир,  -- вдруг пробормотала  она.  -- Он  такой  старый,
смерть совсем близко. Неужели он все время об  этом помнит? Какой ужас!  Как
можно смеяться и радоваться чему-то, когда знаешь, что  очень скоро тебя  не
будет на свете?
     --Наверное, это и  знаешь, и не знаешь, --  сказал я. -- Я видел людей,
приговоренных к смерти, так они и за три дня до казни были счастливы, что не
попали в число  тех, кого прикончат сегодня. У них еще оставалось двое суток
жизни.  По-моему, волю к  жизни  истребить  тяжелее,  чем саму жизнь. Я знал
человека, который  накануне  казни  обыграл  в  шахматы  своего  постоянного
партнера, которому до этого  неизменно проигрывал. И  был рад до полусмерти.
Знавал я и таких, кого уже  увели, чтобы прикончить  выстрелом  в затылок, а
потом приводили обратно, потому что у палача был насморк, он чихал и  не мог
как  следует прицелиться. Так вот, одни из них плакали, потому что  придется
умирать еще  раз,  а другие радовались, что им  дарован  еще день жизни.  На
пороге смерти  происходят странные вещи, Мария, о которых  человек ничего не
знает, пока сам их не испытает.
     --А Мойкову случалось такое испытывать?
     --Не знаю. По-моему, да. В наше время такое случалось со многими.
     --И с тобой?
     --Нет, -- ответил  я. -- Не совсем. Но  я  был рядом. Это был совсем не
худший вариант. Пожалуй, едва ли не самый комфортабельный.
     Марию передернуло. Казалось, озноб  пробежал по ее коже,  как  рябь  по
воде.
     --Бедный Людвиг, -- пробормотала она, все еще в полусне. -- А это можно
когда-нибудь забыть?
     --Есть разные  виды  забвения,  --  ответил  я,  наблюдая, как высверки
бесшумных   молний  проносятся  над  молодым  телом  Марии,   словно  взмахи
призрачной  косы, скользя  по ней, но оставляя  невредимой.  -- Как и разные
виды счастья. Только не надо путать одно с другим.
     Она потянулась и  стала  еще глубже погружаться в таинственные  чертоги
сна, под  сводами которых,  вскоре позабыв  и  меня, она останется наедине с
неведомыми картинами своих сновидений.
     --Хорошо, что ты не  пытаешься меня  воспитывать,  -- прошептала она  с
закрытыми глазами. В белесых  вспышках молний я разглядел, какие  длинные  и
удивительно  нежные  у нее ресницы --  они подрагивали, словно крылья черных
бабочек, усевшихся  ей  на  глаза.  --  Все  норовили меня  воспитывать,  --
пробормотала она уже совсем сквозь сон. -- Только ты -- нет.
     --Я -- нет, Мария, -- сказал я. -- Я и не буду.
     Она кивнула  и плотнее вжалась  в подушку. Дыхание ее  изменилось.  Оно
стало ровнее и глубже. Она ускользает от меня, думал я. Теперь вот Мария уже
и не помнит обо мне; я для  нее только тепло дыхания и  что-то живое, к чему
можно  прильнуть, но еще несколько мгновений спустя от меня  не  останется и
этого. И  тогда  все,  что в ней  сознание и иллюзия,  повлечется по потокам
бессознательного  уже без  меня,  восторженно ужасаясь диковинным  всполохам
снов,  словно мертвенным зигзагам молний за  окном, и она, уже совсем не тот
человек, которого я знал днем,  чужая мне, будет  в зареве  полярных  сияний
совсем  иных  полюсов  и во  власти  прихотей  совсем иных,  нездешних  сил,
открытая любым тяготениям, свободная от оков морали  и запретов собственного
"я". Как далеко ее уже унесло от минувшего часа, когда мы верили бурям нашей
крови и, казалось, сливались воедино в счастливом и горьком самообмане самой
тесной близости,  какая бывает между людьми,  под просторным небом  детства,
когда еще  мнилось, что  счастье -- это статуя, а не облачко, переменчивое и
способное улетучиться в  любой миг.  Тихие, на  грани бездыханности вскрики,
руки, сжавшие друг друга, будто навсегда, вожделение, именующее себя любовью
и  прячущее  где-то в  своих потаенных  глубинах  бессознательный,  животный
эгоизм  и жажду