Сходи  к  Джесси.  Нужно  ее  поддержать.
Постарайся ее рассмешить. На что тебе сдались эти сладкоежки?
     --А тебе?
     --Я  зашел  за  Робертом Хиршем. Хотим пойти  в бистро поужинать. Как в
Париже. Это Георг Камп, который писатель?
     Я кивнул.
     --Последний оптимист. Отважный и наивный чудак.
     --Отвага!  -- хмыкнул Равич. -- Я готов заснуть на  много лет, лишь  бы
проснуться  и  никогда   больше  не  слышать  этого  слова.  Одно  из  самых
испохабленных слов на свете. Прояви-ка вот отвагу и сходи к Джесси. Наври ей
с три короба. Развесели ее. Это и будет отвага.
     --А врать ей обязательно? -- спросил я.
     Равич кивнул.

     --Давай куда-нибудь  сходим,  -- сказал  я  Марии.  -- Куда-нибудь, где
будет весело, беззаботно и непритязательно. А то я оброс печалью и смертями,
как вековое дерево мхом. Премия от Реджинальда Блэка все  еще при мне. Давай
сходим в "Вуазан" поужинать.
     Мария устремила на меня невеселый взгляд.
     --Я сегодня ночью уезжаю, -- сказала она. -- В Беверли-Хиллз. Съемки  и
показ одежды в Калифорнии.
     --Когда?
     --В полночь. На несколько дней. У тебя хандра?
     Я покачал головой. Она втянула меня в квартиру.
     --Зайди в дом, -- сказала она. -- Ну что ты стал в дверях? Или ты сразу
же хочешь уйти? Как же мало я тебя знаю!
     Я  прошел за ней  в  сумрак комнаты,  слабо  освещенный  только  окнами
небоскребов, как полотно  кубистов.  Неподвижный,  очень  бледный  полумесяц
повис в проплешине блеклого неба.
     --А может, все-таки сходим в "Вуазан"? -- спросил  я. --  Чтобы сменить
обстановку?
     Она внимательно посмотрела на меня.
     --Случилось что-нибудь? -- спросила Мария.
     --Да нет. Просто  какое-то вдруг чувство  ужасной беспомощности. Бывает
иногда. Все этот бесцветный час теней. Пройдет, когда будет светло.
     Мария щелкнула выключателем.
     --Да будет свет! -- сказала она, и в голосе ее прозвучали вызов и страх
одновременно.
     Она стояла  меж  двух  чемоданов, на одном  из которых лежало несколько
шляпок. Второй чемодан был еще раскрыт. При этом сама Мария, если не считать
туфель на шпильках, была совершенно голая.
     --Я могу  быстро собраться,  --  сказала она.  -- Но  если мы  хотим  в
"Вуазан", мне надо немножко поработать над собой.
     --Зачем?
     --Что  за  вопрос!  Сразу  видно,  что  ты   не  часто  имел   дело   с
манекенщицами.  --   Она   уже  устраивалась  перед  зеркалом.  --  Водка  в
холодильнике, -- деловито сообщила она. -- Мойковская.
     Я  не  ответил.  Я  понял,  что  в  ту  же  секунду  перестал  для  нее
существовать. Едва только ее руки взялись за кисточки, словно пальцы хирурга
за скальпель, это высвеченное ярким светом лицо в зеркале разом стало  чужим
и  незнакомым, будто ожившая маска. С величайшим тщанием, будто и впрямь шла
сложнейшая  операция, прорисовывались линии,  проверялась  пудра, наводились
тени, и все это сосредоточенно, молча, словно Мария превратилась в охотницу,
покрывающую себя боевой раскраской.
     Мне часто случалось видеть женщин перед зеркалом, но все они не любили,
когда я  за  ними  наблюдал.  Мария,  напротив, чувствовала  себя совершенно
непринужденно--с такой  же непринужденностью она  расхаживала  нагишом  и по
квартире.  Тут не  только  в профессии дело, подумал  я,  тут, скорее, еще и
уверенность  в своей красоте. К  тому же  Мария настолько привыкла к  частой
смене платьев  на людях, что нагота, вероятно, стала  для  нее чем-то  вроде
неотъемлемой  приметы  частого  существования. Я  чувствовал,  как  вид этой
молодой женщины перед зеркалом постепенно захватывает меня целиком. Она была
полностью поглощена собой, этим тесным мирком в ореоле  света, своим  лицом,
своим  "я",  которое вдруг  перестало  быть  только  ее индивидуальностью, а
выказало в  себе исконные черты рода, носительницы жизни, но не праматери, а
скорее  только  хранительницы чего-то,  что  против ее воли  черными омутами
прошлого  глядело  сейчас  из  зеркала  и  властно  требовало  воплощения  и
передачи.  В   ее   сосредоточенности  было  что-то  отсутствующее  и  почти
враждебное,  в эти мгновения она вернулась к чему-то, что она потом сразу же
забудет снова, --  к  первоистокам, лежащим далеко по ту сторону сознания, к
сумрачным глубинам первоначал.
     Но вот Мария  медленно обернулась, отложив  свои  кисточки  и  помазки.
Казалось, она  возвращается  с интимного свидания с самою собой; наконец она
заметила меня и даже узнала.
     --Я готова, -- сказала она. -- Ты тоже?
     Я кивнул.
     --Я тоже, Мария.
     Она рассмеялась и подошла ко мне.
     --Еще не раздумал прокутить свои деньги?
     --Сейчас меньше, чем когда-либо. Но уже совсем по другой причине.
     Я чувствовал ее тепло, нежность ее  кожи.  От нее веяло ароматом кедра,
уютом и неизведанностью дальних стран.
     --Сколько же на свете бесполезных вещей, -- сказала она.  -- В  тебе их
полным-полно. Откуда?
     --Сам не знаю.
     --Почему бы  тебе  их не забыть? Как просто жилось бы людям, если бы не
проклятье памяти.
     Я усмехнулся.
     --Вообще-то я кое-что забываю, только все время не то, что нужно.
     --И сейчас тоже?
     --Сейчас нет, Мария.
     --Тогда давай лучше останемся.  У меня тоже хандра,  но более понятная.
Мне грустно уезжать. С какой стати нам идти в ресторан? Что праздновать?
     --Ты права, Мария. Извини.
     --В холодильнике у нас  татарские  бифштексы, черепаховый  суп,  салат,
фрукты. А также пиво и водка. Разве мало?
     --Вполне достаточно, Мария.
     --На аэродром можешь меня не провожать. Не люблю сцены прощания. Просто
уйду, как будто я скоро вернусь. А ты оставайся здесь.
     --Я  тут не останусь. Отправлюсь к себе в гостиницу "Мираж", как только
ты уедешь.
     Секунду она помолчала.
     --Как знаешь, -- сказала она затем. -- Мне было бы приятней, если бы ты
пожил тут. А то ты такой далекий, когда уходишь.
     Я обнял ее. Все вдруг стало легко, просто и правильно.
     --Выключи свет, -- попросил я.
     --А ты есть не хочешь?
     Я выключил свет сам.
     --Нет, -- сказал я и понес ее к кровати.

     Когда  снова  началось  время,  мы  долго  лежали друг  подле  друга  в
молчании. Мария слабо пошевельнулась в полусне.
     --Ты никогда не говорил  мне,  что  любишь  меня, --  пробормотала  она
безразличным тоном, словно имела в виду не меня, а кого-то другого.
     --Я  тебя  обожаю,  --  ответил  я  не  сразу,  стараясь  не  прерывать
блаженство глубокого вздоха. -- Я обожаю тебя, Мария.
     Она прильнула щекой к моему плечу.
     --Это другое, -- прошептала она. -- Совсем другое, любимый.
     Я  не  ответил.  Мои  глаза следили за стрелками светящегося циферблата
круглых часов на ночном столике. В  голове  все плыло,  и  я  думал о многих
вещах сразу.
     --Тебе надо отправляться, Мария, -- сказал я. -- Пора!
     Вдруг я увидел, что она беззвучно плачет.
     --Ненавижу прощания, -- сказала она. -- Мне уже столько раз приходилось
прощаться. И всегда раньше срока. Тебе тоже?
     --У  меня в жизни,  пожалуй, кроме прощаний и не  было почти ничего. Но
сейчас это не прощание. Ты ведь скоро вернешься.
     --Все на свете прощание, -- сказала она.
     Я проводил  ее до угла Второй авеню. Вечерний променад гомосексуалистов
был в полном разгаре. Хосе махнул нам, Фифи залаял.
     --Вон такси, -- сказала Мария.
     Я  погрузил ее  чемоданы в багажник. Она поцеловала меня  и  уселась  в
машину. В темном нутре автомобиля она  выглядела какой-то маленькой и совсем
потерянной. Я провожал ее глазами, пока такси не скрылось из виду. "Странно,
-- подумал  я.  --  Ведь  это только на  пару  дней".  Но страх  -- а  вдруг
навсегда, а вдруг это в последний раз? -- остался еще с Европы.

XX

     Реджинальд Блэк потрясал газетой.
     --Умер! -- воскликнул он. -- Ушел подлец!
     --Кто?
     --Дюран-второй, кто же еще...
     Я перевел дух. Ненавижу  траурные известия.  Слишком  много их  было на
моем веку.
     --Ах,  он,  -- сказал  я. -- Ну,  это  можно  было  предвидеть.  Старый
человек, рак.
     --Предвидеть?  Что   значит  "предвидеть"?   Старый  человек,   рак   и
неоплаченный Ренуар в придачу!
     --А ведь верно! -- ужаснулся я.
     --Еще  позавчера я  звонил ему.  Он  мне заявил, что,  вероятнее всего,
картину купит. И на тебе! Надул-таки нас!
     --Надул?
     --Конечно! Даже дважды надул.  Во-первых, он не заплатил,  а во-вторых,
картина   теперь   числится   в   наследственном   имуществе   и   считается
конфискованной   государством,  пока  не  урегулированы  все  наследственные
претензии. Это может тянуться  годами. Так  что портрет для  нас,  считайте,
пропал, пока не улажены все дела по наследству.
     --За это  время он только  поднимется в цене,  -- мрачно пошутил я. Это
был аргумент, которым Блэк козырял почти при  каждой  сделке, выставляя себя
чуть ли не благодетелем человечества.
     --Сейчас  не время  для  шуток, господин Зоммер!  Надо  действовать.  И
притом  быстро!  Пойдете со мной. Вы даже  представить себе  не  можете, что
иногда вытворяют наследники. Стоит кому-то умереть -- и вместо родственников
перед  вами  стая  пятнистых  гиен.  Вы  мне  понадобитесь  как свидетель. Я
совершенно не  исключаю,  что  наследники заявят  --  дескать,  картина  уже
оплачена.
     --Скажите, а его уже похоронили?
     --Понятия  не имею. По-моему, нет.  Газета сегодняшняя.  Но, может, его
уже отвезли в дом  упокоения. Здесь это мгновенно -- как бандероль  по почте
отправить. А с какой стати вас это интересует?
     --Если  он еще дома, нам, возможно, стоит  приличия ради  надеть черные
галстуки. У вас не найдется лишнего для меня?
     --За неоплаченную картину? Дорогой...
     --Всегда лучше явиться с  маской скорби и  соболезнований  на  лице, --
перебил я его. --  Галстук  не стоит ничего,  но настраивает  на миролюбивый
лад.
     --Будь по-вашему, --  буркнул Блэк и скрылся в спальне.  Вернувшись, он
протянул мне черный галстук тяжелого узорчатого шелка.
     --Шикарная вещь! -- похвалил я.
     --Еще  из Парижа.  --  Блэк окинул себя критическим взором. --  С  этой
черной  тряпкой  на шее я смахиваю на  мартышку  в цирке.  Не подходит  же к
костюму! -- Он недовольно уставился в зеркало. -- Жуть!
     --Темный костюм подошел бы больше.
     --Вы  считаете?  Может  быть. Чего только не сделаешь, чтобы заполучить
свою же собственность из лап мертвеца и его наследничков!
     Реджинальд Блэк  снова  вышел и вскоре вернулся. На сей раз на нем  был
скромный темно-серый костюм в тончайшую белую полоску.
     --На  черный я все-таки не смог  решиться, -- объяснил он. И  загадочно
добавил:  --  У  меня тоже  есть своя гордость.  В  конце  концов, я иду  не
скорбеть о Дюране-втором, а спасать свою картину.

     Покойник  был  еще  дома. Правда,  Дюран-второй лежал  уже не  в  своей
спальне, а в роскошном зале этажом ниже. Нам преградил дорогу слуга.
     --У вас есть приглашения?
     --Что? -- переспросил Блэк растерянно, но надменно.
     --Приглашения на гражданскую панихиду.
     --А когда она начнется? -- спросил я.
     --Через два часа.
     --Вот и хорошо. Экономка здесь?
     --Она наверху.
     В этот миг к нам приблизился мужчина,  по виду смахивавший на  буйвола,
но в траурном костюме.
     --Вы хотели видеть покойного? -- спросил он.
     Реджинальд  Блэк  уже  открыл  рот,  чтобы  отказаться.  Но  я  вовремя
подтолкнул его локтем и спросил:
     --А мы еще успеем?
     --Конечно. Времени вполне достаточно. -- От  буйвола попахивало хорошим
виски. -- Покажите господам дорогу, -- приказал он слуге.
     --Кто это был? -- спросил Блэк слугу.
     --Господин Расмуссен. Родственник господина Дюрана-второго.
     --Так я и думал.
     Слуга оставил нас на подходе  к большому,  но почти  безлюдному  залу с
двумя лавровыми деревцами у дверей. Внутри, прислоненные  к стенам, дюжинами
красовались  венки,  а  на полу  стояли вазы с розами  всевозможных цветов и
оттенков, но с преобладанием белых. Невольно мне вспомнился Эмилио, зеленщик
и цветочник из магазинчика  напротив гостиницы "Мираж". Если у  Эмилио  есть
связи с  похоронным бюро, которое переправляет  Дюрана-второго в крематорий,
сегодня вечером у него будет много очень недорогих роз.
     --С какой  стати  мне глазеть на труп, который  хотел меня  надуть?  --
шипел  Реджинальд  Блэк.  --  Я не  молиться сюда  пришел,  а забрать своего
Ренуара.
     --Молиться  не обязательно. От вас требуется лишь дипломатично склонить
голову и подумать о том,  что портрета мадам  Анрио  нам  больше  не видать;
тогда, быть может, вы даже сумеете пустить слезу.
     В  зале было  человек двадцать. Почти сплошь старики  и старухи,  всего
несколько  детей.  На  одной  из женщин  была черная тюлевая шляпа  с черной
вуалью. Она не спускала с нас недоверчивого взгляда и смахивала на билетершу
при вратах смерти. Почему-то при виде ее я вспомнил  новую любовь Лахмана --
кассиршу из кинотеатра, любительницу шартреза.
     Посреди  этих  явно скучающих  людей  Дюран-второй  лежал  с  закрытыми
глазами,  точно восковая кукла, которой уже нет  дела до всей этой суеты. Он
казался маленьким, куда меньше, чем запомнился мне при  встрече, и был похож
на старого, уставшего от жизни ребенка. В соответствии  со странным ритуалом
похорон в коротеньких пальцах у снулой акулы капитала был зажат крест. Цветы
благоухали одуряюще, словно их было вдвое больше, чем имелось на самом деле.
Реджинальд  Блэк   очень  пристально  смотрел   на  Дюрана-второго.  Работал
кондиционер, что придавало  помещению еще  большее  сходство с моргом. Но ни
одной  из  картин, собранных Дюраном-вторым, в зале не  было -- и  я, и Блэк
сразу же это заметили.
     --А теперь в атаку, -- пробормотал Блэк. -- Берем в оборот Расмуссена.
     --Сперва экономку.
     --Хорошо.
     Никто больше не пытался нас  останавливать. Откуда-то  издали доносился
звон бокалов. Не иначе, где-то поблизости бар. Мы направились к лестнице.
     --Лифт вон там, -- показал уже знавший нас слуга.
     На лифте мы поднялись на этаж,  который был  мне уже знаком. К немалому
моему изумлению, экономка встретила меня как старого приятеля.
     --Он умер, -- всхлипнула она. -- Опоздали вы! Не иначе, вы хотели с ним
насчет картины поговорить.
     --Да, хотели. Картину  я принес на просмотр.  Она принадлежит господину
Реджинальду Блэку. Мы хотели бы сразу же забрать ее. Где она?
     --В спальне господина Дюрана. Там еще не прибрано.
     Не  говоря  ни  слова, я  направился  в спальню. Дорогу  я помнил. Блэк
решительно шагал рядом. Следом за нами, всхлипывая, семенила экономка.
     --Вот и  наша мадам Анрио,  -- сказал я в дверях. --  Висит возле самой
кровати.
     Блэк сделал  два решительных  шага  вперед.  Мадам Анрио  встретила его
своей  нежной  улыбкой.  Я окинул  взглядом  опустевшую  комнату, на  стенах
которой  картины  продолжали  вести  свою  отдельную,  таинственную,  полную
радости и света жизнь, такую далекую от смерти.
     Неожиданно  шустро экономка  последовала  за  Блэком и загородила собой
Ренуара.
     --Стоп! -- сказала она. --  Прежде чем мы ее  снимем,  надо спросить  у
господина Расмуссена.
     --Но ведь это моя картина! Вы сами знаете.
     --Все равно надо спросить у господина Расмуссена.
     Реджинальд Блэк затрясся. Казалось, еще немного, и он просто  отшвырнет
экономку. Но Блэк совладал с собой.
     --Хорошо, -- кротко сказал он. -- Зовите господина Расмуссена.

     Словесная   дуэль   началась   с  притворных   сантиментов.  Расмуссен,
благоухавший виски еще сильнее, чем прежде, пытался изобразить убитого горем
родича,  который просто не в  состоянии говорить  о  делах, пока незабвенный
усопший  еще  дома.  На подмогу  ему  кинулась  мегера  с горящими  глазами,
вставной  челюстью,  которая явно  была  ей  велика  и  сразу напомнила  мне
адвоката Левина, и траурной  вуалью  в  волосах, что развевалась, как боевое
знамя над полем брани. Но  и  Блэк держался молодцом. Он спокойно  пропускал
мимо  ушей  все  упреки  в  душевной черствости  и  безбожном барышничестве,
продолжая твердо настаивать на своем праве. Я с первого взгляда заметил, что
экономка  почему-то  отнюдь   не   на   стороне   скорбящих.  Вероятно,  она
единственная  здесь  воспринимала  смерть  своего  хозяина,  биржевой  акулы
Дюрана, как  личную утрату, а кроме того,  она,  видимо,  уже знала, что  ее
служба в этом доме кончилась. Поэтому, когда Расмуссен  заявил,  что картина
должна быть приобщена к наследственному имуществу,  поскольку она, вероятней
всего, куплена и  уже оплачена, Блэк внезапно обрел в этой убитой горем, все
еще всхлипывающей женщине верную союзницу. Расмуссен  попытался  отвести  ее
как   свидетельницу  под  предлогом  предвзятости.  Экономку   это   страшно
рассердило,  а когда Расмуссен и вовсе  приказал ей заткнуться, она заявила,
что он ей тут не указ, ее не он,  а господин Дюран-второй нанимал на службу.
Тут в спор визгливым голосом встряла скорбящая ведьма с вуалью, что повлекло
за  собой короткую и жаркую словесную перепалку между  нею и экономкой. Блэк
бросил  в  пекло  сражения  еще  одного  свидетеля,  то бишь  меня. Экономка
поддержала  меня без малейшего  страха перед  разъяренной фурией. Она твердо
заявила,  что  Ренуар  провисел в  доме  никак  не  больше  двух  недель,  а
Дюран-второй  сам  ей сказал,  что после  его  смерти картину  надо отослать
обратно. Тут Расмуссен  на время просто утратил  дар речи. Наконец,  придя в
себя,  он  заявил,  что  после  вскрытия  завещания  все  эти  недоразумения
безусловно выяснятся.  Блэк настаивал на  своем. Тогда Расмуссен  извлек  из
кармана часы и дал понять, что после всей этой недостойной торгашеской сцены
ему надо еще приготовиться к панихиде.
     --Хорошо,  -- сказал  Блэк.  --  Тогда  ставлю вас  в известность,  что
картина была предложена за пятьдесят тысяч долларов, и именно на эту сумму я
и привлеку лично вас к судебной ответственности.
     На мгновение воцарилась мертвая тишина. А затем грянула буря.
     --Что? --  завопила наследница. -- Вы что, за дураков нас считаете?  Да
эта мазня и тысячи не стоит!
     Реджинальд Блэк указал на меня.
     --Господин  Зоммер,  эксперт  из  Лувра,  предложил  картину  господину
Дюрану-второму именно за эту цену.
     Я кивнул.
     --Надувательство!  -- визжала наследница. -- Клочок холста в две ладони
величиной! Даже углы не закрашены!
     --Это  картина  для коллекционеров, --  терпеливо пояснил я.  -- Это не
товар повседневного спроса. Для коллекционеров она бесценна.
     --Но если продавать, то цена-то будет, верно?
     Реджинальд Блэк запустил руку в свою ассирийскую бородку.
     --Цена -- это совсем другое дело, -- с достоинством заявил он. -- Но вы
продать ее никак не  можете. Картина  принадлежит  мне в любом случае.  А на
указанную сумму я взыщу с вас через суд только моральный ущерб.
     И тут Расмуссен вдруг пошел на попятную.
     --Ерунда  все  это, -- сказал он.  -- Пойдемте  с нами в  кабинет.  Нам
нужна, по крайней мере, расписка, что вы получили от нас картину.
     Он  провел  Блэка в  небольшой  кабинет  рядом,  а я остался  вместе  с
экономкой.

     --Чем  богаче люди, тем  жаднее они  становятся, --  с  горечью сказала
экономкой. -- Они меня хотели  выставить уже  первого числа, а ведь господин
Дюран  распорядился  оставить меня до конца года. Ну ничего, они  у меня еще
попляшут,  когда  увидят,  что  он  отказал  мне по завещанию. Ведь  я  была
единственная, кому он доверял, а их всех терпеть не мог. Они даже коньяк его
и то  норовили охаивать. Хотите рюмочку? Вы единственный, кто  его оценил. Я
этого не забыла.
     --С удовольствием, -- ответил я. -- Коньяк был редкостный.
     Экономка налила мне рюмку  этого адского зелья. Я опрокинул ее залпом и
по мере сил изобразил на лице восхищение.
     --Превосходно!
     --Вот  видите!