номера.
     На лестнице послышался чей-то голос.
     --Это он! -- сказал Мойков. -- Оставляю  тебе на  всякий случай бутылку
водки. Сумрак ночи усугубляет сумрак души.
     --Куда вы хоть идете? -- спросил я.
     --В "Кутилу". Воздушное охлаждение и великолепные бифштексы. Подходящее
место для уговоров.
     Мойков ушел  вместе  с  Раулем, который  был сегодня  в белом костюме и
красных ботинках. Я уселся под нашей  плакучей  пальмой и попытался заняться
английским. "Эта дрожь, про которую говорил Хирш,  -- думал я, -- подспудная
дрожь земли,  жизни, сердца.  Тот, кто спасся,  не смеет забывать  о ней, не
смеет  хоронить ее под трясиной мещанства! Это дрожь спасенного  тела, танец
спасенного существа, с влагой в глазах заново открывающего все вокруг, когда
снова впервые -- ложка в руке, дыхание, свет, первый шаг, который тебе опять
даровано сделать, и каждосекундно, ликующей вспышкой  сознания -- мысль, что
ты не умер, ты ускользнул, спасся, не  подох в концлагере и  не задохнулся в
свинцовых объятьях удавки, как Теллер".
     Словно призрак в  темных  кружевах, вниз по лестнице плавно  спускалась
графиня. Я решил, что она ищет Мойкова, и приподнял бутылку.
     --Владимир Иванович вышел, --  сказал  я. -- Но  оставил  утешение всем
страждущим.
     Тоненькая старушка покачала головой.
     --Не  сегодня.   Сегодня  я  ухожу.  Ужин  в  память  о  великом  князе
Александре. Какой был мужчина! Мы  с ним однажды  чуть  не  поженились.  Его
расстреляли большевики. За что?!
     Я не знал, что ей ответить, и предпочел спросить:
     --И где же торжество?
     --В  русской  чайной. С  друзьями.  Одни  русские.  Все  бедные.  И все
транжиры. Устраивают такой ужин, а потом неделями на одном хлебе сидят. Зато
праздник!
     У подъезда раздался автомобильный гудок.
     --Князь  Волковский, -- пояснила графиня. -- Он теперь  таксист, вот за
мной и заехал.
     Она засеменила к двери, тоненькая, хрупкая в своем платье, переделанном
из  старых кружев, трогательное, беззащитное птичье пугало. Даже ей  сегодня
вечером есть куда пойти, подумал я и снова попытался углубиться в учебник.
     Когда  я поднял голову,  надо  мной  стояла  Мария  Фиола.  Она подошла
совершенно бесшумно и, видно, уже некоторое время наблюдала  за мной. На ней
было желтое  платье, очень  смелое: казалось,  что под платьем вообще ничего
нет. Чулок на ней тоже не было, только желтые сандали на босу ногу.
     Она появилась столь неожиданно, что я так и остался сидеть, не  спуская
с нее глаз. Она кивнула на бутылку.
     --Слишком жарко для водки.
     Я кивнул и встал.
     --Это Мойков оставил, но сегодня даже графиня пренебрегла. Я тоже.
     --А где Владимир?
     --Ужинает  с Раулем  в "Кутиле".  Бифштексы. Графиня пирует  в  русской
чайной. Пироги и бефстроганов. А мы?
     Я затаил дыхание.
     --Лимонад в драгсторе, -- сказала Мария.
     --А потом?  -- наседал я. -- Вы сегодня свободны? "Роллс-ройс" за углом
не поджидает? Она засмеялась.
     --Нет. Сегодня нет.
     При последних ее словах я ощутил легкий укол обиды.
     --Хорошо,  -- сказал я. --  Тогда  пойдемте  ужинать!  Но  только не  в
драгстор. Меня сегодня слишком  много учили. Мы пойдем в уютный  французский
ресторан с воздушным охлаждением и хорошими винами.
     Мария посмотрела на меня с сомнением:
     --А денег у нас хватит?
     --Хватит с  лихвой! Со  времени  нашей  последней  встречи  я провернул
несколько неслыханно удачных сделок.
     Все вдруг стало необыкновенно  легко.  Другая сторона жизни, подумал я.
Та  сторона, которой  неведомы  зловещие круги  убийства и  мести. Вот  она,
передо мной, сияющая, таинственная, вызывающая и недоступная.
     --Я тебя ждал, -- сказал я.
     Глаза Марии на миг затуманились.
     --Почему же ты мне об этом не сказал?
     --В самом деле, почему?
     Когда мы оказались в дверях, я ненароком слегка коснулся Марии.  На ней
действительно почти ничего не было. Я вдруг осознал, что  у меня очень давно
не было женщины. На  выходе Феликс О'Брайен тоскливо подпирал стенку. У него
был  вид  человека,  сильно  истомленного  жаждой.  Я немедленно  вернулся в
гостиничный холл, отнес водку в каморку Мойкова и запер ее в холодильнике. И
оттуда увидел  лицо  Марии  Фиолы,  ждавшей  меня  на  улице.  Дверной проем
обрамлял  это  лицо, как  картину.  В  этот  миг я  вдруг понял,  что  почти
счастлив.
     --Быть грозе, -- промямлил Феликс О'Брайен.
     --А почему бы и нет, Феликс? -- ответил я.

     Когда мы  вышли из ресторана, молнии сверкали  уже вовсю.  Порывы ветра
гнали столбы пыли вперемешку с клочками бумаги.
     --Феликс О'Брайен  был  прав, -- сказал я. --  Сейчас попробуем поймать
такси.
     --Лучше пойдем пешком, -- предложила Мария. --  В  такси воняет потом и
старыми ботинками.
     --Но  ведь будет дождь. А у тебя ни плаща, ни зонтика! Сейчас хлынет --
будь здоров!
     --Тем лучше. Я так и так собиралась сегодня вечером мыть голову.
     --Но ты же промокнешь до нитки, Мария!
     Она рассмеялась.
     --У меня  платье нейлоновое. Его даже гладить не надо. Пойдем пешком! В
крайнем случае укроемся  в подъезде. Такси сейчас все равно не поймать. Ну и
ветер! Прямо с ног валит! Даже возбуждает!
     Она, словно  жеребенок, жадно втягивала  ноздрями воздух, сопротивляясь
напору ветра.
     Мы  продвигались  вперед,  держась поближе  к  домам.  Всполохи  молний
погружали  теплые  желтые окна  антикварных  лавчонок  в  нестерпимо  яркий,
мертвенный свет; китайские божки и старинный мебельный хлам выхватывались из
него  неверными,   почти   пьяными   тенями  и,  словно   исхлестанные  этим
ослепительно белым бичом, тщетно пытались понять, на каком они свете. Теперь
полыхало  уже  со всех сторон,  даже по стенам  небоскребов молнии  змеились
вверх-вниз, словно вылетев из-под земли, из хитросплетений проводов, кабелей
и тРУб под коркой асфальта; они  белыми фуриями носились над крышами домов и
проемами  улиц, преследуемые ударами  грома,  что повергали  неугомонный шум
огромного города в оцепенелую  немоту. И тотчас  же  начался дождь,  большие
темные пятна упали на  серый асфальт и обозначились  на нем прежде, чем кожа
ощутила первые капли.
     Мария  Фиола  жадно подставляла лицо дождю. Губы ее  были полураскрыты,
веки сомкнуты.
     --Держи меня крепче, -- попросила она.
     Непогода усиливалась. В один миг  тротуары  опустели, будто их  вымело.
Люди жались по подъездам, прятались в арках, тут  и там, чертыхаясь и визжа,
пробегали вдоль домов сгорбленные фигурки, мгновенно темнея  и начиная мокро
поблескивать в серебристом отсвете падающего стеной ливня, который превратил
асфальт улиц в кипящую  озерную гладь,  иссеченную ударами  незримых стрел и
копий.
     --Боже мой! -- воскликнула вдруг Мария. -- На тебе же новый костюм!
     --Поздно! -- усмехнулся я. -- Да  ничего  ему  не  сделается. Он же  не
бумажный и не сахарный.
     --Я думала  только о себе! На мне-то  совсем ничего.  -- Она приподняла
платье  до бедер,  обнажив голые ноги. Дождь хлестал по ее сандалиям струями
воды, словно пулеметными очередями с небес. -- Но ты! Твой синий костюм! Еще
даже не выкупленный!
     --Поздно! -- ответил я. -- К тому же его можно высушить и  выгладить. И
потом, он выкуплен. Так что можем и дальше спорить со стихиями.  Черт с ним,
с костюмом! Пойдем выкупаемся в фонтане перед отелем "Плаза"!
     Она со смехом затащила меня в подворотню.
     --Спасем хотя бы подкладку и  конский  волос! Их потом  как  следует не
прогладишь. Гроз в жизни много, а костюмов мало.
     Я поцеловал  ее мокрое  лицо. Оказалось,  мы  стоим в закутке  меж двух
витрин.  В  одной, подрагивая  под вспышками молний, красовались корсеты для
пожилых, полных  дам; во  второй, где размещался зоомагазин, были выставлены
аквариумы  -- целая стена  аквариумов, светящихся своим зеленоватым, матовым
светом, в котором  плавали пестрые рыбки. В детстве я сам держал  и разводил
рыбок и сейчас некоторых вспомнил  --  общительных, шустрых гамбузий, гупий,
посверкивающих,  как  драгоценные  камни, и королев аквариумного царства  --
мерцающих черно-серебристыми полосатыми боками скалярий,  которые величавыми
экзотическими  парусниками  парили  в водорослевых  лесах. Было  так странно
столь  внезапно вновь  узреть  перед  собой  волшебный,  лучезарный  кусочек
детства, в  полной  тишине выплывший мне  навстречу  из-за всех  мыслимых  и
немыслимых горизонтов,  из полыхания молний, совершенно для  них неуязвимый,
каким-то  чудом  оставшийся точно  таким  же,  как  тогда,  --  нисколько не
постаревший, не перемазанный кровью, целый и  невредимый. Я  сжимал Марию  в
объятиях, ощущал  тепло ее тела,  и в  то же время какая-то часть меня  была
где-то  далеко,  склонялась  над  заброшенным  родником,  который давно  уже
пересох  и перестал  журчать, и  вслушивалась в  собственное прошлое,  давно
ставшее  мне  чужим  и потому  захватывающим вдвойне.  Счастливые  дни возле
речки,  в  лесу,  на   берегу  небольшого  озерка,  над  гладью  которого  в
остановившемся,  трепещущем  полете замирали  стрекозы, вечера в  садах, над
оградами  которых пенным  цветом вскипали  сирени, -- все  это  пронеслось в
памяти  мгновенным  немым  фильмом,  пока  я вглядывался в золотисто-зеленые
аквариумные  вселенные,  казавшиеся мне  воплощением  мира и покоя,  хотя  в
каждой из них царили те же законы пожирания и смертоубийства, что и в другом
мире, том, который я теперь слишком хорошо знаю.
     --Что бы ты сказал, если бы у меня был такой же зад? -- донесся до меня
голос Марии Фиолы.
     Я  обернулся.  Она  изучала  витрину  корсетного  магазина.  На  черной
примерочной  болванке, какими  пользуются портные,  был  выставлен обтянутый
розовыми шелками панцирь -- в самый раз для какой-нибудь валькирии.
     --Это было бы уморительно, -- заметил я. -- Но тебе корсет никогда и не
понадобится. Благослови  Боже твою  обманчивую худобу! Ты самая пленительная
из всех худышек, каких  мне доводилось встречать!  Благословен  будет каждый
грамм твоего гибкого тела!
     --Значит, ради тебя мне не нужно соблюдать диету?
     --Никогда!
     --Всю жизнь об этом мечтала!  К  черту салатики, к черту  вечный  голод
манекенщицы!
     Дождь  перестал.  Падали  лишь  редкие отдельные капли. Я скользнул  по
аквариумам прощальным взглядом.
     --Посмотри-ка,  обезьянки!  --  воскликнула  Мария,  Указывая  в  глубь
магазина. Там, в большой клетке, куда поместился даже ствол  дерева, скакали
две растревоженные грозой обезьянки с длинными хвостами.
     --Вот они -- настоящие эмигранты, --  сказала Мария.  -- Даже в клетке!
Вас до такого еще не довели.
     --Думаешь? -- спросил я.
     Она вскинула на меня испуганные глаза.
     --В сущности, я ведь почти" ничего о тебе не знаю, -- вымолвила она. --
Но и не хочу ничего знать. И ты тоже ничего  обо мне не знаешь.  Пусть так и
останется. Какое нам дело до нашего прошлого!
     --Никакого! -- ответил я. -- Решительно никакого, Мария!
     Она еще раз оглянулась на корсет Брунгильды.
     --Как  же быстро  пролетает  жизнь!  Неужели я  тоже когда-нибудь  буду
втискиваться в такую  вот  кольчугу  и  отправляться на  заседания  дамского
клуба?
     --Нет.
     --Значит, у нас нет упорядоченного, надежного будущего?
     --Никоим образом.
     --Может, у нас вообще нет никакого будущего?
     --Этого я не знаю.
     --Разве это не грустно?
     --Нет. Кто думает о будущем, тот не умеет распорядиться настоящим.
     --Тогда хорошо.
     И она прижалась ко  мне так,  что я ощутил ее всю, от  коленей до плеч,
словно  держу в  объятиях наяду. Ее мокрое платье было как купальный костюм.
Волосы  свисали мокрыми прядями, лицо покрывала бледность,  но глаза горели.
Мария  казалась утомленной,  сдержанной  и одновременно необузданной,  почти
дикой. От нее пахло ливнем, вином и немножечко чесноком.
     Мы побрели по Второй  авеню. Стало прохладно, между тучами кое-где  уже
проглянули звезды. Асфальт поблескивал, отражая  огни автомобилей, словно те
мчались  по  голому  льду, а  силуэты  небоскребов  вырисовывались  на  фоне
всклокоченных, рваных облаков, словно вырезанные из жести.
     --Я опять  сменила  квартиру, -- сказала Мария.  --  Я живу  теперь  на
Пятьдесят  седьмой  улице.  И  не  в комнате.  У  меня  настоящая  отдельная
квартира, правда, маленькая.
     --Ты переехала?
     --Нет. Это квартира друзей, они на лето уезжают в Канаду. А я сторожу.
     --Квартира  случайно не принадлежит владельцу "роллс-ройса"? -- спросил
я, полный самых дурных предчувствий.
     --Нет. Он  в  Вашингтоне  живет.  -- Она  рассмеялась.  -- И в качестве
жиголо я намерена  использовать тебя не  больше, чем  это нужно  для  нашего
совместного комфорта.
     Я не ответил. Только  почувствовал, что внутри  меня  прорвана какая-то
неведомая  преграда. Многое  из того,  что,  мне казалось,  я давно научился
держать  под контролем, вдруг пришло в движение,  и я не знал, куда оно меня
уносит. Оно  подступило  из  темных  глубин  и нахлынуло  сразу,  волнующее,
предательское, чреватое обманом, но неодолимое, да я и не сопротивлялся, ибо
оно  не   перечеркивало   былое,  а   освещало  его  вспышками  нового,  еще
прерывистого и робкого  света,  от которого у меня перехватывало дыхание и в
то же  время все  внутри наполнялось  долгожданным покоем,  --  меня влекло,
тащило и перехлестывало  гребнем волны,  который  разбивался где-то над моей
головой, делая меня невесомым, как пушинка, и норовя уволочь за собой.
     Мы стояли перед домом.
     --Так ты одна в квартире? -- спросил я.
     --Зачем ты так много спрашиваешь? -- спросила Мария в ответ.

     XVI
     .
     Я  покинул ее дом рано утром. Мария Фиола еще спала.  Она завернулась в
одеяло  абрикосового  цвета,  из-под  которого виднелась только ее голова. В
спальне было  весьма  прохладно.  Почти неслышно жужжал  аппарат  воздушного
охлаждения,  занавески были задернуты.  И  повсюду разливался  приглушенный,
золотистый утренний свет.
     Я прошел в гостиную, где  лежали мои вещи. Они уже высохли и даже почти
не  сморщились. Я оделся  и  посмотрел в  окно. Передо мной  лежал Нью-Йорк,
город  без  прошлого,  город, не  выросший сам  собой, а построенный  людьми
целеустремленно и быстро,  цитадель из стали, бетона  и  стекла.  Видно было
далеко,  до  самой  Уолл-стрит.  Людей  на  улицах  почти  не  было,  только
светофоры, дорожные указатели и шеренги автомобилей. Футуристический город.
     Я  прикрыл  за  собой  дверь и  вызвал  лифт.  Заспанный  карлик-лифтер
доставил  меня вниз. На  улице было  еще очень свежо. Гроза принесла с собой
ветер с моря и разогнала духоту. В газетном киоске  я купил "Нью-Йорк тайме"
и с газетой в руках отправился в драгстор  напротив. Заказал кофе, яичницу и
без спешки приступил к завтраку. Кроме меня и продавщицы, в драгсторе в этот
час не было никого. Было такое чувство, будто весь мир, включая и меня тоже,
еще спит  --  до  того неторопливо и почти беззвучно разворачивалась  вокруг
жизнь, словно в фильме, снятом замедленной съемкой. Каждое движение казалось
растянутым  и вместе с тем  удивительно спокойным,  время  текло и никуда не
спешило, я даже дышал ровнее и медленнее, чем обычно, и все вещи вокруг меня
излучали такое же спокойствие и какую-то неповседневную значительность,  а я
был как-то связан с ними, они проплывали мимо, подчиняясь тому же ритму, что
и  мое дыхание, это были давние, позабытые друзья, я с ними заодно,  они мне
больше  не чужие, не враги, наоборот, они движутся вокруг меня в дружелюбном
и торжественном хороводе, и сам я кружусь вместе с ними, хоть и не стронулся
с места.
     Это было  чувство удивительного  покоя,  какого я давно не испытывал. Я
ощущал его во всех жилах и даже в висках; свинцовый  комок страха, который я
каждое утро должен был из себя исторгать, рассосался на сей  раз сам собою и
куда-то  исчез,  а вместо него внутри были образ  солнечной  лесной  поляны,
отдаленные крики кукушки и утренний лес, озаренный  первыми лучами.  Я знал,
блаженство  протянется  недолго,  но боялся  вспугнуть  и  сидел,  почти  не
шевелясь; я  осторожно  и  очень  медленно,  вдумчиво  ел,  и  даже  завтрак
становился почти священнодействием,  вписанным в  общий умиротворенный ритм.
При  этом все было  так естественно, до того само  собой  разумелось,  что я
просто понять не мог, когда, где и почему все это может  быть иначе,  -- вот
такой  была жизнь до того, как она упала в беспокойные руки людские, думал я
и воспринимал окружающее будто впервые, будто  все прочее  я  позабыл и  все
переживаю  сызнова;  так человек,  очнувшийся после долгой, тяжелой болезни,
заново вбирает в себя мир с жадным  любопытством младенца, но без спешки,  с
несказанной радостью, еще ничего  не  называя  по имени, не доверяя безликой
стертости  слов,  в  нераздельной  космической  полноте  и  в  то  же  время
по-родному, каким-то неведомым, безмолвным и неистовым чувством -- словно бы
луч пронзил его сердце, не причинив боли.

     Несколько шоферюг ввалились в драгстор, с порога громко потребовав кофе
и  пончиков.  Я  расплатился  и  не  торопясь  побрел  по  городу в  сторону
Центрального парка.  Прикинув, не  стоит ли зайти в гостиницу переодеться, я
решил,  что  не стоит:  не  хотелось  расставаться  с  упоительным  чувством
медленного парения в  невесомости; я продолжил свой  путь по  просыпающемуся
городу, добрел до парка и выбрал себе скамейку.
     В пруду беспокойно плавали утки, то и дело ныряя в поисках  пропитания.
Взгляд  мой случайно упал на газету, я прочел  заголовок и остолбенел: Париж
капитулировал. Немцы сдали Париж! Париж свободен!
     Некоторое время я сидел, боясь пошевельнуться. Я даже вздохнуть боялся.
Казалось, само небо  надо мной как-то  тихо, без  малейшего  шума поднялось,
горизонты раздвинулись, и  сразу  стало светлее. Я огляделся по сторонам. Да
нет,  мир  и вправду  стал  светлее,  подумал  я. Париж больше не  во власти
варваров. И не  разрушен. Только  теперь я рискнул,  очень  осторожно, взять
газету и прочитать статью. Я прочел ее очень медленно, потом еще раз. Приказ
Гитлера уничтожить Париж не был  исполнен. Генерал,  которому  поручили  это
черное дело, не  выполнил  приказ.  Никто не знал,  почему: то ли просто  не
успел,  то  ли  не  захотел  подвергать  бессмысленному уничтожению  город и
несколько  миллионов гражданских  лиц. Как бы там ни  было -- катастрофа  не
состоялась.  Пусть  случайно,  пусть на мгновение, но восторжествовал разум;
сотни других генералов выполнили  бы  приказ бездумно и беспощадно, но  этот
вот не  стал  выполнять.  Счастливое исключение, благодаря которому  удалось
избежать  массового  смертоубийства   и  чудовищных  разрушений.   Возможно,
оккупанты были  уже  слишком  слабы  и  торопились  удрать,  но это неважно.
Главное  --  Париж  жив!   Париж  свободен!  И   это  не  просто   очередной
освобожденный от нацистов город -- это куда больше.

     Я раздумывал, не  позвонить ли Хиршу, но что-то во мне противилось этой
мысли. Еще не сейчас, подумал я. Пока  нет, даже не Марии, а уж тем более не
Реджинальду  Блэку,  и  не Джесси, не Равичу  и  не Боссе. Даже не Владимиру
Мойкову. Еще успеется,  подумал я. Пока что  я хотел побыть  с этой новостью
один.
     Медленно бродил  я по парку вокруг прудов, вдоль бассейна,  где  первые
детишки уже  пускали  свои  парусные  кораблики.  Я сел  на  скамью  и  стал
наблюдать  за ними. Я  вспомнил  искусственный пруд в Люксембургском саду, и
вдруг Париж перестал, как прежде, быть для меня абстрактным понятием,  он до
боли осязаемо возник в памяти образами стен, улиц, домов, магазинов, парков,
набережных, лип,  что шуршат листвой, каштанов в  цвету,  площадей, знакомых
мне даже  неровностями брусчатки, -- Лувром, Сеной,  дворами и подворотнями,
полицейскими участками,  где не  пытают, мастерской моего учителя  Зоммера и
кладби