щем, на  котором я его похоронил. Мое прошлое вставало над горизонтом,
еще  призрачное, но уже  без боли,  мое французское  прошлое, полное щемящей
грусти, но уже освобожденное,  посеребренное  утренним  солнцем, избавленное
наконец  от  ненавистных  сапог варваров  и от их бесчеловечных законов, что
превращают  людей в рабов, батраков,  существ  низшего  порядка,  а других и
вовсе обрекают на гибель в крематориях или на голодную лагерную смерть.
     Я встал.  Я  был  неподалеку  от музея  Метрополитен.  Золотистое  небо
ласково мерцало в древесных кронах. Теперь  я знал, куда мне пойти. Прежде я
этого  боялся  --  не  хотелось  без нужды будоражить  в  себе  брюссельские
воспоминания; хватало того, что они хозяйничают в  моих снах. Но теперь  мне
вдруг надоело от них прятаться.

     Было еще  очень рано, и посетителей в музее было  совсем немного. Через
огромный  и холодный  вестибюль  я  прошел, точно  вор,  осторожно  и  тихо,
временами испуганно озираясь,  будто за мной гонятся. Я знал, это глупо,  ни
ничего не мог с собой поделать; казалось, за  мною по пятам следуют  тени --
они исчезали, как только я оглядывался. Сердце у меня колотилось, я с трудом
заставил себя  идти  по середине широкой парадной лестницы,  а не  красться,
прижимаясь  к  стене. Даже не думал,  что давний шок заявит  о  себе с такой
силой.
     Только  поднявшись на второй  этаж, я остановился.  Здесь в  двух залах
висели  старинные  ковры.  Некоторые  мне  были  даже  знакомы  по  альбомам
покойного  Людвига  Зоммера.  Медленно брел  я по залам,  испытывая странное
чувство двойничества, словно я одновременно и мертвый Людвиг Зоммер, который
каким-то чудом на  час воскрес, и тот безвестный студент-школяр, что некогда
ходил по жизни,  нося  имя и  фамилию,  прежде  принадлежавшие  мне. Глазами
Зоммера я смотрел на то, чему меня обучал Зоммер, но за увиденным мерещились
погубленные мечтания  моей юности, сгинувшей среди пожаров и  смертоубийств.
Так что я прислушивался к обоим, к Людвигу Зоммеру и  к себе, мальчишке,  --
так  слушаешь ветер,  донесший из  несусветной дали разрозненные  отголоски,
смутные  и  полные  волшебных  грез  минувшего, доступного  твоей обожженной
памяти уже  только по  частям, фрагментами  и отрывками вне последовательной
связи, припорхнувшими, как вот сейчас, в этом вакуумном  хранилище шедевров,
где  тебя на короткое  время вырывают из беспощадного потока жизни, вырывают
без боли, словно сам воздух здесь -- опиум, анестезирующий память,  так  что
даже на раны можно смотреть, не испытывая физических мук.
     Как же я боялся своего прошлого! И вот  оно  передо мной, как книжка  с
картинками,  которую я знаю, которую столько  раз  листал  и которая теперь,
путем  загадочной  ампутации  чувств,  у  меня  все равно  что  украдена.  Я
посмотрел  на пальцы руки  -- пальцы были мои, но  и  Людвига Зоммера, и еще
того,  третьего,   казалось,   навсегда  исчезнувшего  в  результате  некоей
магической манипуляции.  Медленно,  словно в  подаренном  сне, которого я на
много лет  лишился, а вот теперь увидел  снова, я брел  по  залам, по своему
прошлому,   брел  без  отвращения,  без  страха  и  без  тоскливого  чувства
невозвратимой   утраты.  Я  ждал,  что  прошлое  нахлынет  сознанием  греха,
раскаяния, немощи, горечью  краха, -- но здесь, в этом светлом храме  высших
свершений  человеческого  духа,  ничего  такого   не  было,  словно   и   не
существовало  на свете  убийств,  грабежей,  кровавого  эгоизма,  --  только
светились  на стенах тихими факелами бессмертия  творения  искусства,  одним
своим  безмолвным  и торжественным  присутствием доказывая, что  не все  еще
потеряно, совсем не все,
     Я  добрался  до  зала  китайской  бронзы.  В  музее  имелся  уникальный
бронзовый алтарь, на котором были выставлены старинные бронзовые сосуды. Они
безмолвно мерцали в просторе  зала,  бирюзовые,  ребристые,  извлеченные  из
земли  тысячелетия  назад и теперь  омытые  светом, словно джонки  в белесом
утреннем  море или  зелено-голубые  рифы,  обломки  первобытных катаклизмов.
Ничто в них не выдавало их  исконной, бронзовой, желтовато-розовой  окраски;
они   целиком   обросли   патиной   прошлого,   обретя  в  ней  свою  новую,
завораживающую,  колдовскую сущность.  В них  любишь  то, чем они исконно не
были, подумал я  и поскорее пошел дальше, устрашившись их таинственной силы,
способной вызвать духов, которых мне вовсе не хотелось будить.
     Зато  полотна  импрессионистов  снова  подарили  мне  Париж  и  пейзажи
Франции.  Даже странно, из Франции  мне ведь тоже пришлось бежать, меня  там
тоже  преследовала  полиция и  донимали  бюрократы, наконец,  меня там  даже
упекли в лагерь для интернированных, откуда мне бы не  выбраться, если бы не
отчаянный  блеф  Хирша.  И тем  не  менее  все это  казалось  теперь  скорее
недоразумением,   халатностью   правительства,   леностью   чиновников,  чем
проявлением злой воли,  сколь  бы  часто нас  там ни хватали  жандармы.  Вот
только  когда  они  начали  сотрудничать   с   головорезами  из   СС,  стало
действительно опасно. Сотрудничали,  правда, не все,  но  все  же достаточно
многие, чтобы  распространить немецкий  ужас  по  французской земле.  Тем не
менее я  сохранил к  этой стране чувство почти нежной  приязни, пусть слегка
запятнанное кровавыми, жестокими эпизодами, как и везде, где вступала в дело
жандармерия, но с преобладанием чуть ли не идиллических промежутков, которые
постепенно вытесняли из памяти всю мерзость и мразь.
     А перед лицом этих  картин всякие оговорки и вовсе отпадали. Главным  в
них были пейзажи, где  люди появлялись лишь для разнообразия, для оживления.
Эти виды  светились, они не кричали, в них не было орущей национальности. Ты
видел в  них  лето, и зиму, и  осень  -- и  вневременье,  вечность;  муки их
создания улетучились из полотен, как  дым,  одиночество изнурительного труда
перевоплотилось  в счастливую и серьезную сосредоточенность  того,  что дано
нам сегодня, настоящее преодолело в них прошлое точно так же, как и в бронзе
древнего Китая. Я слышал, как колотится мое сердце. Я почти въяве ощутил это
величественное  царство  бескорыстных  творений  искусства,  что  магической
хрустальной сферой окружают жизнь, высоко вознесясь над, суетой и копошением
погрязшего   во  лжи,  убийстве   и  смертях  человечества;  творение  легко
переживает и своего творца, и его убийцу, и только само сотворенное остается
и торжествует. Мне вдруг  вспомнился тот миг в брюссельском музее, когда  я,
завороженный видом китайской бронзы, впервые на короткое время  позабыл свой
страх,  --  тот миг  чистого созерцания, который  остался  во  мне навсегда,
впечатавшись в  память  почти  с  той же силой, что  и  ужасы предшествующих
месяцев,  и  после,  несмотря  ни  на что,  остался островком  спасительного
утешения  и пребудет таким в  моей душе  до конца.  Сейчас я  испытал то  же
самое, только сильнее, и понял вдруг, что время, прожитое мною здесь, в этой
стране,  -- пусть  краткий,  но непостижимо, неслыханно  щедрый подарок, моя
вторая жизнь, интермеццо между  двумя  смертями, спасительное затишье  между
двумя  бурями,  нечто,  чего  я  прежде  не мог  уразуметь, чем  пользовался
бездумно  и  бестолково,  --  прибежище от всего, уголок  тишины, подаренной
тишины, которую я заполнил нетерпением, вместо того  чтобы  принимать ее как
есть --  как интермеццо, которому  уже недолго длиться, как  лоскут голубого
неба между двумя грозами; время, выпавшее мне подаренным чудом.
     Я  вышел  из музея.  На  улице  уже вовсю  кипела жизнь,  солнце  снова
раскалилось, в дверях  меня обдало волной важной духоты. Но все  изменилось.
Будто распахнулись  незримые  врата.  Освобожденный Париж -- вот  эти врата,
путь  на  свободу  открыт,  тоска  внутренних застенков  сменилась  радостью
внезапного   помилования,  и  конец,  грозный,  чудовищный  и  неотвратимый,
обоюдоострым мечом сверкнул между облаками, суля двойную погибель и варвару,
и  моей родине, слившимся в  нерасторжимом объятье,  а вместе  с ними и моей
судьбе,  что  нависла надо мною  черной  стеной отмщения и моей  собственной
неминуемой смертью.
     Я спускался по ступеням. Теплый ветер бил  мне в лицо и трепал  одежду.
Подаренное время, думал я. Такое короткое, драгоценное, подаренное время.

     --Как  будто  ворота  распахнули!  --  такими   словами  встретил  меня
Реджинальд  Блэк,  поглаживая бородку. --  Ворота в свободный мир! И в такой
день я должен  продавать этому  грубияну и невежде  Куперу картину. Да еще и
Дега! Он через час явится.
     --Так позвоните и отмените встречу.
     Блэк одарил меня своей обворожительной ассирийской улыбкой.
     --Не  могу,  --  ответил он. --  Это  против моей злосчастной  природы,
против моей натуры Джекиля и Хайда. Зубами буду скрежетать, а продам. У меня
сердце кровью обливается, когда вижу, в какие руки попадают шедевры, но я не
могу  не продавать.  Это  при  том, что я для всех них  просто  благодетель.
Живопись надежнее любых акций. Картины только растут и растут в цене!
     --Почему же тогда вы не оставляете их себе?
     --Вы меня уже однажды  спрашивали об этом. Характер  такой. Не могу без
самоутверждения.
     Я поднял на него глаза. Не спорю, Блэк меня удивил, но я ему верил.
     --Я игрок, -- продолжал он. -- Игрок  и бретер. Совсем не по своей воле
я стал благодетелем миллионеров. Продаю им картины, которые через  год будут
стоить вдвое  дороже. А эти люди торгуются со мной за каждую сотню долларов!
Мой удел ужасен! Они считают меня чуть ли не обманщиком, а я их обогащаю.
     Я рассмеялся.
     --Вам легко смеяться,  -- бросил  Блэк чуть ли не  с  обидой. -- Но это
правда так.  За  последний  год  цены на  живопись  поднялись  процентов  на
двадцать-тридцать. Где  вы  видали такие акции? И что  меня особенно злит --
выигрывают на этом только богачи. Простым  смертным картины не по карману. А
что  меня  злит  еще больше  -- истинных знатоков, людей,  знающих и любящих
живопись, среди коллекционеров  почти не осталось.  Сегодня покупают картины
только  ради выгодного  вложения  капитала -- или чтобы прославиться  в роли
владельца Ренуара либо Ван Гога, потому что это престижно. Картины жалко.
     Я не знал, до какой степени искренни его сетования. Но на сей  раз они,
по крайней мере, были чистой правдой.
     --Как   мы  сегодня  будем  работать  с  Купером?  --  спросил  я.   --
Перевешивать картины будем?
     --Сегодня нет!  Не  в такой день! -- Блэк отхлебнул коньяку. -- Я так и
так занимаюсь этим  делом исключительно из  спортивного интереса. Раньше это
было важно, раньше  без  этого  было нельзя. Но сейчас? Для толстосумов, что
покупают картины, как мешок картошки? Вы согласны?
     --Ну, как посмотреть.
     Блэк махнул рукой.
     --Не  сегодня.  Купер,  не  сомневаюсь,  на  последних  событиях  нажил
баснословные барыши.  Но  все равно  будет недоволен, потому  что  Париж  не
бомбили, --  этот торговец смертью заработал бы  тогда гораздо больше. После
каждой большой битвы он покупает  небольшую картину. Этак за двести с чем-то
тысяч убитых-- средненького Дега, в качестве  премии  себе, ведь он защищает
демократию. Так что и совесть человечества тоже на  его стороне. Вы согласны
со мной?
     Я кивнул.
     --Вы сейчас, должно быть, очень странно  себя  чувствуете.  Счастливы и
угнетены одновременно,  верно?  Счастливы,  потому что Париж снова свободен.
Угнетены, потому что его сдали ваши земляки.
     Я покачал головой.
     --Ни то, ни другое, -- сказал я.
     Блэк глянул на меня испытующе.
     --Хорошо, оставим это. Выпьем-ка лучше коньяку.
     Он достал из отделения комода бутылку. Я взглянул на этикетку.
     --Разве это не для особо важных клиентов? Вроде Купера?
     --Теперь уже нет, -- радостно объявил  Блэк. --  С  тех пор,  как Париж
освобожден. Будем пить сами. Для Купера у нас есть "Реми Мартен". А мы будем
попивать другой, лет  на  сорок постарше.  -- Он налил. -- Скоро опять будем
получать из Франции настоящий хороший коньяк. Если, конечно, немцы не успели
все конфисковать. Как вы думаете, французы кое-что сумели припрятать?
     --Думаю, да, -- сказал я. -- Немцы не слишком разбираются в коньяке.
     --А в чем тогда они вообще разбираются?
     --В войне. В работе. И в послушании.
     --И на этом основании трубят о себе как о высшей расе господ?
     --Да,  --  ответил я. -- Потому  что  таковою не являются.  Чтобы стать
господствующей расой, одной только склонности к тирании мало. Тирания еще не
означает авторитет.
     Коньяк был мягок, как шелк. Его благоухание тотчас же  распространилось
по всей комнате.
     --По  случаю такого торжественного дня я запрошу с Купера на пять тысяч
больше, --  хорохорился  Блэк.  -- Кончилось время  пресмыкательства!  Париж
снова свободен! Еще месяца два-три, и опять можно будет делать  закупки. А я
там знаю парочку Моне, да  и одного Сезанна...  -- Глаза  его заблестели. --
Это будет очень недорого. Цены  в  Европе вообще гораздо  ниже здешних. Надо
только первым поспеть. И лучше всего просто прихватить  с собой чемоданчик с
долларами.  Наличные -- куда более чувственная вещь, чем какой-то там чек; к
тому же вид наличных расслабляет. Особенно  французов. Как  вы насчет второй
рюмки?
     --С  удовольствием, -- сказал я.  -- Что-то мне не  верится, что так уж
скоро можно будет путешествовать по Франции.
     --Кто знает. Но крах может наступить в любую минуту.
     Реджинальд  Блэк продал второго Дега без всякого фейерверка вроде того,
что мы устроили в прошлый раз. И без обещанной наценки в пять тысяч долларов
за освобождение Парижа.  Купер побил  его шутя, заявив, что  через приятелей
уже  завязал контакты с французскими антикварами.  Вероятно,  это был  блеф.
Блэк  не  то  чтобы на него купился --  скорее  продал  просто  потому,  что
надеялся вскоре  получить из  Парижа  пополнение. К  тому  же  он, наверное,
полагал,  что в ближайшее время  цены, пусть ненадолго  и слегка,  но все же
упадут.

     --Есть  еще  все-таки  Бог  на  свете! -- радостно  приветствовал  меня
Александр Силвер, когда я зашел к нему после обеда. --  И можно снова в него
верить.  Париж свободен!  Похоже,  варвары  не затопчут весь мир. По  случаю
такого торжественного дня мы закрываемся на два часа раньше и идем ужинать в
"Вуазан". Пойдемте с  нами, господин Зоммер! Как вы себя  сейчас чувствуете?
Как немец, наверное, плоховато, да? Зато как  еврей -- свободным  человеком,
верно?
     --Как гражданин мира -- еще свободней. -- Я чуть не забыл, что  я еврей
по паспорту.
     --Тогда пойдемте  ужинать.  Мой  брат  тоже будет.  И  даже шиксу  свою
приведет.
     --Что?
     --Он мне клятвенно пообещал,  что на ней не женится! Разумеется, это  в
корне меняет дело. Не то чтобы в лучшую, но в более светскую сторону.
     --И вы ему верите?
     Александр Силвер на секунду опешил.
     --Вы хотите  сказать, что когда  дело  касается  чувств, ничему  верить
нельзя?  Наверное, вы  правы. Однако опасность лучше  не упускать  из  виду.
Тогда легче держать ее под контролем. Верно?
     --Верно, -- ответил я.
     --Так вы пойдете? На закуску возьмем паштет из гусиной печенки.
     --Не искушайте меня понапрасну. Я сегодня не могу.
     Силвер посмотрел на меня с удивлением.
     --Вас, часом, не угораздило влюбиться, как моего Арнольда?
     Я покачал головой.
     Просто у меня сегодня встреча.
     --Надеюсь, не с господином Реджинальдом Блэком? Я рассмеялся.
     --Да нет же, господин Александр.
     --Тогда хорошо. Между этими двумя  полюсами -- между бизнесом и любовью
-- вы в относительной безопасности.

     Чем  ближе к вечеру, тем сильнее  я чувствовал  в себе какую-то  нежную
преграду. Я старался как можно меньше думать  о  Марии Фиоле и  заметил, что
это мне удается легко, словно подсознательно я  хочу  вытеснить  ее  из моей
жизни. На подходе к гостинице меня окликнул зеленщик и цветочник Эмилио, мой
почти земляк из Каннобио.
     --Господин Зоммер!  Такой  редкий  случай! -- Он держал  в  руках пучок
белых лилий. -- Белые лилии! Почти даром! Вы только взгляните!
     Я покачал головой.
     --Это цветы для покойников, Эмилио.
     --Только не летом!  Только  в  ноябре!  В День всех  святых! Весной это
пасхальные цветы. А  летом --  знак чистоты  и целомудрия.  К  тому же очень
дешево!
     Должно быть, Эмилио  получил очередную крупную партию  из какого-нибудь
дома упокоения.  У  него  имелись еще  белые  хризантемы  и несколько  белых
орхидей. Он протянул мне одну из них, действительно очень красивую.
     --С этим вы произведете неизгладимое впечатление как кавалер и донжуан.
Кто  еще в наши  дни  дарит  орхидеи? Вы только взгляните! Они  же как белые
спящие бабочки!
     Я ошарашенно глянул на него.
     --Белизна, мерцающая в сумерках. Такая бывает еще только у гардений, --
продолжал петь Эмилио.
     --Хватит, Эмилио, -- сказал я. -- Иначе я не устою.
     Эмилио был сегодня в ударе.
     --Кому нужна наша  стойкость! -- воскликнул он, добавляя вторую орхидею
к  первой.-- В слабости наша сила!  Смотрите,  какая  красота,  особенно для
прекрасной дамы, с которой вы иногда гуляете. Ей очень пойдут орхидеи!
     --Она сейчас в отъезде.
     --Какая жалость! А кроме нее? Разве у  вас  нет  замены? Сегодня  такой
день! Париж взят! Это надо отпраздновать!
     "Цветами с похорон? -- подумал я. -- Оригинальная идея!"
     --Возьмите одну просто для себя, -- наседал Эмилио.  -- Орхидеи  больше
месяца стоят! За это время вся Франция будет наша!
     --Вы считаете?
     --Конечно! Рим уже наш, теперь вот и Париж! Сейчас  дело быстро пойдет.
Очень быстро!
     "Очень  быстро",  -- подумал я  и вдруг ощутил  внутри острый  укол, от
которого даже перехватило дыхание.
     --Да, конечно, -- пробормотал я. -- Теперь, наверное, все  пойдет очень
быстро.

     В каком-то странном замешательстве я двинулся  дальше. Казалось, у меня
отняли что-то, что, в сущности,  мне даже и не принадлежало, -- то ли боевое
знамя, то ли солнечное, хотя и  в облаках, небо,  промелькнувшее над головой
прежде, чем я успел протянуть к нему руку.
     Феликс О'Брайен, сменный портье, стоял в дверях, сонно подпирая косяк.
     --Вас там ждут, -- доложил он мне.
     Я почувствовал, как предательски забилось  сердце, и поспешил в холл. Я
надеялся  увидеть Марию  Фиолу, но  это  был Лахман,  кинувшийся  ко  мне  с
распростертыми объятиями.
     --Я отделался от пуэрториканки! -- объявил он, задыхаясь от энтузиазма.
-- Я нашел другую! Рыжая блондинка, с  Миссисипи. Настоящая богиня Германия,
крупная, пышнотелая, этакий райский сад цветущей плоти!
     --Германия? -- переспросил я.
     Он смущенно хихикнул.
     --Любовь  не  спрашивает  о  национальности,  Людвиг.  Разумеется,  она
американка.  Но, возможно, немецкого  происхождения.  Да  и  какое это имеет
значение? Как говорится, было бы болото, а черти найдутся.
     --В Германии тебя за такой роман отправили бы в газовую камеру.
     --Мы  здесь  в  Америке,  в  свободной стране!  Ты  пойми, Для меня это
избавление! Я же сохну без любви! Пуэрториканка только водила меня за нос. И
обходилась мне, особенно вместе с ее  альфонсом,  слишком дорого. Прокормить
этого  ее оглоеда-мексиканца -- столько четок и иконок в Нью-Йорке просто не
продашь! Я был на грани банкротства.
     --Париж взят.
     --Что? -- не сразу понял  он. -- Ах да, Париж,  ну конечно! Только  все
равно немцы во Франции еще несколько лет продержатся. А потом еще в Германии
будут сражаться. Это  единственное, что они умеют.  Уж мне ли не знать. Нет,
Людвиг,  ждать бесполезно.  Я старею с каждым  днем. Эта валькирия, конечно,
крепкий орешек, но тут хоть есть надежда...
     --Курт, очнись! -- сказал я. -- Если она и  вправду так хороша, с какой
стати она именно на тебя должна клюнуть?
     --У  нее одно плечо ниже другого,  -- деловито объяснил