!
     Я поставил маленького Мане на мольберт. Глаза Блэка снова загорелись.
     --Ну что, молились на нее?
     --Просто думал, на что только человек не горазд -- и в добре, и в зле.
     --Что да, то да. Но зло явно перевешивает,  особенно  в наши дни.  Зато
добро долговечнее. Зло умирает вместе со злодеем, а добро продолжает светить
в веках.
     Я даже не  сразу  понял,  что в этой сентенции меня не устраивает.  "Не
умирает зло вместе со злодеем! --  мысленно возразил я. -- Зато злодей очень
часто  умирает  безнаказанным.  Почти  всегда.  Недаром  простейшее  чувство
справедливости возвело в обычай долг кровной мести".
     --Это правда, насчет Дюрана-второго? -- спросил я через силу.
     --Правда.  Старик  только  дурачит  врачей.  Вот  увидите,  он  еще  их
переживет. Эта такая продувная бестия...
     --Вы не хотите сами туда сходить? Блэк усмехнулся.
     --Для  меня  вся  борьба  позади.  Атак  старик  только   снова  начнет
торговаться.  Так что уж идите вы. Цену я вам  назвал, вот  и стойте на  ней
насмерть. Не уступайте ни в  коем  случае.  Скажите, что  права  не  имеете.
Оставьте ему  картину,  если  попросит.  Вот  тогда  уже  я сам зайду  через
несколько дней и потребую картину назад. Картины, чтоб вы знали, на редкость
дельные  агенты.  Они  находят  путь  к  сердцам  даже самых  твердокаменных
покупателей. Они красноречивей самого  искусного продавца. Клиент  незаметно
привыкает  к ним  и уже ни за  что не хочет  отдавать. И выкладывает  полную
цену.
     Я  запаковал картину и на такси отправился  к  Дюрану-второму. Он жил в
двух  верхних  этажах  дома  на  Парк-авеню.   Внизу  помещался  антиквариат
китайского искусства.  Там  в  витрине красовались танцовщицы  эпохи  Тан --
милые,   грациозные   глиняные   фигурки,  больше  тысячи  лет   тому  назад
захороненные  в могиле вместе с их умершим владельцем. Созвучные драме жизни
и смерти, что разыгрывалась в верхних этажах того  же здания, они, казалось,
стояли здесь не  случайно. Словно ждали  неизбежного финала. Как и  чарующий
портрет мадам Анрио у меня под рукой.
     Квартира   Дюрана-второго  производила  впечатление  какой-то  странной
покинутости.  И обставлена была  без того  музейного роскошества, что жилище
Купера;  тем более странным и неуместным казалось возникавшее здесь  чувство
пустоты  и  безлюдья.  Это  чувство почти  всегда испытываешь в музеях, даже
когда там полно посетителей.  Здесь же с первых шагов возникало впечатление,
что хозяин уже умер, --  хотя он  и продолжал цепляться за жизнь в  тех двух
комнатах, до которых сузилась сфера его  обитания, но в остальных помещениях
дома жилого духа уже  не ощущалось Мне  пришлось подождать. На стенах салона
висело несколько Буденов(42)  и один Сезанн. Мебель  -- Людовик Пятнадцатый,
средней руки; ковры новые и довольно-таки безвкусные.
     Ко мне вышла экономка и хотела было забрать у меня картину.
     --Я должен передать ее из рук в руки, -- сказал я. --  Так распорядился
господин Блэк.
     --Тогда вам придется еще  немного подождать. У господина Дюрана-второго
сейчас врач.
     Я кивнул и,  пока суд да дело,  принялся распаковывать мадам  Анрио. Ее
удивительная  улыбка  тотчас  же  заполнила  и  оживила  собой  безжизненное
пространство комнаты. Снова появилась экономка.
     --Девушка косит, --  безапелляционно заявила она, бросив быстрый взгляд
на портрет.
     Я с изумлением уставился на картину.
     --У нее чуть раскосые глаза, -- возразил я. -- Во Франции это считается
признаком особо изысканной красоты.
     --Вот как? И  ради этого  господин  Дюран гонит от  себя  врача!  Чтобы
взглянуть на такое?! Чудно. И правая щека кривая. Да и дурацкая  повязка  на
шее тоже набок сползла.
     --На фотографии ничего такого, конечно, не бывает, -- кротко согласился
я.  У  меня  не  было  ни  малейшего  желания  проходить  вместе  с Ренуаром
предварительную цензуру у кухарки.
     --Так  и я о том же! К  чему весь этот хлам! Вот и племянники господина
Дюрана тоже так думают.
     "Ага, -- подумал я. -- Наследнички!" Я вошел в очень просторную комнату
с огромным окном и чуть  не  попятился.  Приподнявшись  на кровати,  на меня
взирал живой скелет. Все вокруг  провоняло дезинфекцией. Но, купаясь в лучах
ласкового  сентябрьского  солнца,  со  стен  отовсюду  смотрели  картины  --
танцовщицы   Дега   и   портреты   Ренуара,    полотна,   полные   жизни   и
жизнерадостности, их было  много,  слишком  много  даже для  такого большого
помещения,  и  сгруппированы они были так, чтобы любое можно  было  видеть с
кровати. Казалось, будто этот  скелет своими костлявыми  ручищами был  готов
сгрести  вокруг своего ложа все, что есть красивого и легкого в жизни, и уже
не отпускать до последнего вздоха.
     Дребезжащий, хриплый, но неожиданно сильный старческий голос прокаркал:
     --Поставьте  картину  на стул,  вот  здесь,  возле  кровати. Я поставил
картину  на стул и остался ждать.  Обтянутый кожей  череп принялся ощупывать
хрупкую  мадам  Анрио  жадным,  почти непристойным  взглядом.  Неестественно
огромные,  чуть  навыкате  глаза,  казалось, присосались к  картине,  словно
пиявки, и  готовы были высосать ее  всю. Я тем временем изучал  сонм картин,
которые, словно диковинные бабочки  бытия, впорхнули  в  комнату  и  уселись
вокруг на стенах,  пока  не  пришел  к  выводу,  что Дюран-второй, очевидно,
перетаскивал их сюда по мере того, как вынужден был одно за другим оставлять
все  прочие  помещения  своей  квартиры. Теперь  вокруг него остались только
самые радостные картины, вероятно, его любимицы, и  он цеплялся за них с тем
же остервенением, с каким цеплялся за жизнь.
     --Сколько? -- спросил этот полумертвец некоторое время спустя.
     --Двадцать тысяч, -- ответил я.
     Он прокаркал:
     --На самом деле -- сколько?
     --Двадцать тысяч, -- повторил я.
     Я  смотрел на большие бурые пятна,  покрывавшие  этот голый череп, и на
огромные  зубы,  неестественно  белые,   блестящие,   безупречно   ровные  и
искусственные. Они напомнили мне лошадиную улыбку моего адвоката  на острове
Эллис.
     --Вот мерзавец, -- прокряхтел Дюран-второй. -- Двенадцать.
     --Я  не имею права торговаться, господин Дюран, -- вежливо сказал я. --
У меня нет на это полномочий.
     --Вдвойне мерзавец! -- Дюран снова уставился на картину. -- Я не  очень
хорошо ее вижу. Тут темно.
     В комнате было ослепительно  светло. Солнце теплой  полосой легло на ту
часть стены, где висели три пастели Дега. Я переставил стул на эту солнечную
дорожку.
     --Так слишком далеко! -- закаркал Дюран-второй. -- Возьмите лампу.
     Возле окна я  обнаружил  высокий,  почти в  человеческий рост, торшер с
поворачивающейся лампой, которую  я  и  навел  на картину. Целенаправленный,
узкий  пучок  света  нашел  нежное  лицо  молодой  женщины  и  высветил  его
полностью. Дюран с жадностью в него вперился.
     --Господин  Дюран, --  сказал  я.  --  У вас пастели Дега  на солнечной
стороне висят. Прямой свет вреден для пастелей.
     Дюран  не  позволил  отвлекать себя  по пустякам. Лишь некоторое  время
спустя он соизволил повернуть ко мне  голову и смерить меня взглядом, словно
я был назойливым насекомым.
     --Молодой человек, -- сказал  он довольно  спокойно. -- Я это прекрасно
знаю.  И  мне это все  равно.  На мой век этих  пастелей хватит. Мне глубоко
наплевать,  в  каком виде  эти  вещи достанутся моим  проклятым наследникам,
обесцененными или нет. Я прямо слышу, как они там шастают по нижнему этажу и
все подсчитывают, подсчитывают.  У-у, банда!  Умирать нелегко. Вам,  молодой
человек, это известно?
     --Да, -- ответил я. -- Мне это известно.
     --Вот как?
     Он снова обратил взор к прелестной мадам Анрио.
     --Почему вы ее не покупаете? -- спросил я наконец.
     --Только за двенадцать тысяч, -- почти без промедления ответил Дюран --
И ни цента больше!
     Он уставился на меня своими горящими совиными гляделками. Я  передернул
плечами. Не  поворачивался у меня  язык сказать ему, что  я по  этому поводу
думаю, как ни хотелось мне вернуться к Блэку с заключенной сделкой.
     --Это было бы против моей чести, -- добавил он внезапно.
     Я не стал ему отвечать. Слишком далеко это бы нас завело.
     --Оставьте картину у меня,  -- прокаркал Дюран-второй. -- Я  дам о себе
знать.
     --Хорошо, господин Дюран.
     На  какой-то миг  мне вдруг  показалось  странным  называть  господином
человека, который истлевал заживо и пропах смертью насквозь, невзирая на все
туалетные воды и дезинфицирующие порошки. Но постепенно меркнущее сознание и
каждая клеточка разлагающегося тела продолжали истово бороться за жизнь.
     Я покинул комнату больного. На пороге меня задержала экономка.
     --Господин Дюран велел угостить вас рюмочкой коньяку. Такое с ним редко
бывает. Не иначе, вы ему понравились. Подождите минутку.
     По правде говоря,  оставаться мне вовсе не хотелось, но  любопытно было
узнать, какой коньяк пьет Дюран-второй. Экономка уже шла ко мне с подносом.
     --Ну что, купил господин Дюран? -- спросила она как бы между прочим.
     Я удивленно глянул на нее. "Ей-то что  за дело?" -- пронеслось у меня в
голове.
     --Нет, -- сказал я наконец.
     --Слава  Богу!  Ну к чему ему сейчас все это старье? Вот  и  племянница
его, барышня Дюран, то же самое все время твердит!
     Почему-то  я сразу  хорошо  представил  себе эту  племянницу: костлявая
выжига,  которая ждет  не дождется  наследства,  как,  вероятно, и экономка,
которая  в  каждой  новой  покупке,  должно  быть, видит  посягательство  на
отказанный  ей  куш.  Я пригубил коньяк и тотчас же  его отставил. Это  было
самое дешевое пойло из всех, какие мне доводилось пробовать в жизни.
     --Господин Дюран тоже пьет этот коньяк? -- вежливо поинтересовался я.
     --Господин Дюран вообще не пьет. Врачи запретили. А что?
     Бедняга Дюран, подумал я. Заложник фурий, которые отравляют ему жизнь и
даже напитки.
     --По правде говоря, мне тоже пить нельзя, -- сказал я.
     --Этот коньяк господин Дюран сам заказывал еще в прошлом году.
     Тем хуже для него, подумал я.
     --А почему господин Дюран не в больнице? -- полюбопытствовал я.
     Экономка вздохнула.
     --Не хочет! Все никак не может расстаться со своим хламом. Врач живет у
нас, в нижнем этаже. В больнице-то все куда проще.
     Я поднялся.
     --Врач тоже пьет этот бесподобный коньяк? -- спросил я.
     --Нет. Он виски пьет. Шотландское.

     Язык  --  вот главная преграда, -- рассуждал Георг  Камп. В  заляпанном
белом  комбинезоне он  сидел в  магазинчике Роберта Хирша.  Дело  было после
работы. Вид Камп имел вполне довольный. -- Вот уже больше десяти лет прошло,
как  в Германии сожгли мои книги, -- продолжил он. -- По-английски  я писать
не  могу. Кое-кому удалось научиться. Артур Кестлер,  Вики  Баум(43). Другие
устроились в кино, там стиль не так важен. А я не смог.
     Камп  был  в  Германии  известным писателем.  Сейчас ему  перевалило за
пятьдесят пять.
     --Поэтому  я стал  маляром,  затем  маляром-декоратором в квартирах,  а
сегодня отмечаю очередное повышение, теперь я вроде бригадира. Приглашаю вас
на  кофе  с пирожными. По такому  случаю Роберт Хирш любезно предоставил мне
свой магазин. Через десять минут все доставят. Приглашены все.
     Явно довольный собой, Камп с гордостью оглядел присутствующих.
     --Совсем больше не пишешь? -- спросил я. -- По вечерам, после работы?
     --Пробовал. Но к  вечеру я  слишком устаю. В первые два года  я пытался
писать. Чуть не умер с голоду и ничего, кроме комплексов неполноценности, не
нажил. Декоратором я в десять раз больше зарабатываю.
     --У тебя богатые  перспективы, -- заметил Хирш.  -- Гитлер тоже маляром
начинал.
     Камп презрительно отмахнулся.
     --Он  в  маляры  попал  как  несостоявшийся живописец.  А  я  уже  член
профсоюза. Постоянный.
     --Так и останешься теперь декоратором? -- спросил я.
     --Еще не решил. Когда время придет, тогда и буду думать. Сейчас главное
не растратить остаток  сил на графоманство.  Может, когда-нибудь потом  я  и
опишу приключения декоратора в Нью-Йорке, если другого сюжета не найду.
     Хирш рассмеялся.
     --Храни тебя Бог, Камп, -- сказал он. -- Ты и вправду обрел здесь себя.
     --А  что в этом плохого?  -- удивленно спросил Камп. -- Или, может,  вы
считаете, мне  надо  было  прийти в  моем  коричневом костюме? --  Он замер,
уставившись в окно  витрины, за которым стояла Кармен. -- Я  бы мог... -- Он
снова умолк и продолжал глазеть на Кармен.
     --Поздно, Георг,  -- сказал Роберт  Хирш. --  Кофе уже  поставлен. Ради
такого случая я проверяю в работе лучшую свою электрокофеварку.
     В магазин  вошла  Кармен.  Следом  за ней с большой картонной  коробкой
впорхнула  женщина-чижик.  Это  была  Катарина  Елинек,   жена   профессора,
оставшегося в Австрии.  Катарина была  еврейкой, профессор Елинек -- нет. Он
отправил  ее за границу и подал на  развод.  За  ней уже дважды приходили  и
только чудом  не арестовали; тогда он дал  ей денег, чтобы хватило на первое
время, и велел  уезжать, а сам остался.  Так, через Швейцарию и Францию, она
незадолго  до войны добралась до Нью-Йорка, маленькая, измученная, почти без
средств к  существованию, но с неистребимой волей к жизни.  Сначала работала
служанкой, потом, когда обнаружился ее незаурядный талант к выпечке тортов и
пирожных, кто-то оборудовал  у себя на заднем дворе маленькую квартирку  для
Катарины, где она и пекла. С хозяином квартирки ей пришлось спать, как потом
и  с  другими  мужчинами, которые ей  помогали.  Она  никогда  и  никому  не
жаловалась. Катарина знала жизнь и понимала, что  даром  ничего не получишь.
Ей  и  в Вене пришлось переспать с  нацистским  боссом,  который  устроил ей
заграничный паспорт. Она  решила, что будет  при этом думать о муже и ничего
страшного тогда не случится. На самом же деле, она вообще ни о чем не смогла
думать. Едва этот потный тип прикоснулся  к ней, Катарина  стала  как кукла,
как  автомат.  Она перестала  быть  собой.  Все  в  ней  заледенело,  и  она
воспринимала  происходящее  как бы  со  стороны. В  сознании холодно  и ясно
зафиксировалась только одна  цель  --  паспорт. Сама она  уже  не была женой
профессора  Елинека, хорошенькой  и чуть сентиментальной  женщиной  двадцати
восьми лет,  --  она была просто кем-то, кому  во  что  бы то ни  стало надо
получить паспорт. Паспорт заслонил собой грех, отвращение, мораль -- это все
были  вещи  из иного,  забытого  мира.  Ей нужен  паспорт,  иначе его добыть
невозможно, все,  баста. Сквозь грязь этого мира Катарина шла как сомнамбула
--  и  грязь  не приставала к  ней. Позже, когда ее маленькая  пекарня стала
пользоваться  успехом и кто-то  сделал  ей  предложение,  Катарина  поначалу
вообще не  поняла,  о чем  речь. Она была  как  замурованная.  Истово копила
деньги,  хотя,   казалось,  даже  не  знает,  ради  чего  --  настолько  она
отгородилась  от всего  в  жизни.  При этом оставалась  неизменно  любезной,
приветливой, кроткой и по-птичьи неприкаянной. Она  пекла лучшие штрудели во
всем Нью-Йорке.  После ее маковых рулетов и штруделей -- с сыром, с вишнями,
творожного,  яблочного  --  даже Джессины  пироги  и  торты казалась  жалким
дилетантством.
     --Это Катарина Елинек, --  представил Георг Камп. -- Прошу вас, входите
и порадуйте нас вашими шедеврами.
     Хирш опустил жалюзи на окнах витрины.
     --От греха подальше, -- пояснил  он.  -- Иначе уже  через  десять минут
здесь будет полиция.
     Госпожа Елинек вежливо и молча распаковывала свои изделия.
     --Люблю сладости, -- признался  Камп, обращаясь к  Кармен.  -- Особенно
творожный штрудель!
     Кармен очнулась от своей блаженной летаргии.
     --Я тоже, -- сказала она. -- И чтобы сливок побольше!
     --Ну в  точности  как я! -- просиял  Камп, не  в  силах  оторваться  от
созерцания ее завораживающей, обманчивой красоты. -- И кофе с молоком!
     Кармен просияла в ответ.
     --Это  писатель  Георг  Камп,  Кармен,  -- сказал  я.  --  Единственный
жизнерадостный  эмигрант  из  всех,  кого я  знаю. Раньше  он  писал  ужасно
грустные, меланхолические романы. А теперь расписывает мир яркими красками.
     Кармен потянулась за куском вишневого штруделя.
     --Но  это  же  великолепно!  --  проворковала  она.  --  Жизнерадостный
эмигрант!  -- И,  окинув Кампа оценивающим взглядом, протянула  божественную
руку за куском макового рулета.
     Госпожа Елинек тем временем уже распаковала чашки, тарелочки и приборы.
     --За посудой я зайду завтра, -- сказала она.
     --Да  оставайтесь  с нами! -- воскликнул  Камп.  --  Вместе отпразднуем
освобождение от духовности.
     --Я не могу. Мне надо идти.
     --Но госпожа Елинек! Какие  такие у  вас неотложные дела?  Рабочий день
кончился. Отдохните с нами!
     Камп схватил ее за руку и попытался втянуть обратно в комнату. Внезапно
она вся затряслась.
     --Пожалуйста, оставьте меня! Мне надо идти. Сейчас же!  Простите  меня.
Мне нужно...
     Камп смотрел на нее, ничего не понимая.
     --Да что случилось-то? Мы ведь не прокаженные...
     --Позвольте мне  уйти! --  Госпожа  Елинек  побледнела  и  дрожала  все
сильней.
     --Позвольте ей уйти, господин Камп,  -- спокойно попросила Кармен своим
глубоким, грудным голосом.
     Он  немедленно  отпустил Катарину.  Госпожа  Елинек неловко  изобразила
прощальный жест и выскользнула за дверь. Камп смотрел ей вслед.
     --Не  иначе, приступ эмигрантского  бешенства. Все мы время от  времени
начинаем сходить с ума.
     Медленно, будто трагическая актриса, Кармен покачала головой.
     --Она сегодня получила телеграмму. Из Берна. Ее муж умер. В Вене.
     --Старик Елинек? -- спросил Камп. -- Тот самый, который ее выставил?
     Кармен кивнула.
     --Все это время она ради него копила деньги. Хотела вернуться.
     --Вернуться? После всего, что случилось? С ней здесь и с ним там?
     --Да, хотела.  Думала, тогда  они зачеркнут все прошлое  и начнут жизнь
сначала.
     --Глупость какая!
     Хирш посмотрел на Кемпа.
     --Не говори так, Георг. Разве ты сам не хочешь начать с начала?
     --Откуда мне знать? Живу как живется.
     --Это обычная прекраснодушная  иллюзия всех эмигрантов. Все  позабыть и
начать сначала.
     --По-моему, ей радоваться надо, что этот Елинек концы отдал. Для нее же
лучше. Не  придется  бросать  свою теплую пекарню  ради  этого типа, который
выкинул ее на улицу, словно кошку, и опять служить ему вечной рабыней.
     --Люди не всегда горюют только о хорошем, -- задумчиво сказал Хирш.
     Камп растерянно оглядел присутствующих.
     --Черт  возьми,  -- сказал  он.  --  Мы  ведь  так  хотели повеселиться
сегодня.
     Вошел Равич.
     --Как дела у Джесси? -- спросил я.
     --Сегодня утром ее отвезли домой. Она еще недоверчивей, чем прежде. Чем
лучше идет заживление, тем недоверчивее она становится.
     --Лучше? -- спросил я. -- Действительно лучше?
     Вид у Равича был усталый.
     --Что значит "лучше"? -- бросил он. -- Замедлить  приближение смерти --
это все, что в наших силах. Абсолютно бессмысленное занятие,  как глянешь  в
газеты. Молодые здоровые парни гибнут тысячами, а мы  тут стараемся продлить
жизнь нескольким больным старикам. Коньяка у вас не найдется?
     --Ром, -- ответил я. -- Как в Париже.
     --А это кто такой? -- спросил Равич, указывая на Кампа.
     --Последний жизнерадостный эмигрант. Но и ему оптимизм нелегко дается.
     Равич выпил свой ром залпом. Потом посмотрел в окно.
     --Сумеречный  час,  -- сказал  он. -- Crepuscule(44). Час теней,  когда
человек остается  один  на один  со своим жалким "я"  или тем, что  от  него
осталось. Час, когда умирают больные.
     --Что-то ты уж больно печален, Равич. Случилось что-нибудь?

     --Я не печален. Подавлен. Пациент  умер  прямо  на  столе. Казалось бы,
пора  уже  привыкнуть.  Так  нет.