ничего купить нельзя?  -- ехидно поинтересовалась
дама.
     --Отчего же? Столик  и  все  прочее,  что  на вас  смотрит, -- смиренно
ответил Силвер.
     --И зеленый ковер тоже?
     Загвоздка с  коврами состояла в том, что  Силвер явно не  знал, что это
вообще такое, а я понятия не имел, сколько они могут  стоить в долларах. И у
нас не было никакой возможности сговориться.  Дама  в цепях восседала  между
нами и пристально следила за каждым нашим движением.
     --Так и быть, -- решился наконец Силвер. -- Только для вас -- и зеленый
ковер.
     Дама хмыкнула.
     --Так я и думала. И сколько же?
     --Восемьсот долларов.
     --Слишком дорого, -- изрекла дама.
     --Похоже, это ваше любимое присловье, сударыня.  Сколько  бы вы  хотели
заплатить?
     --Нисколько, -- отрезала дама, вставая. -- Просто хотела послушать, что
вы еще придумаете. Одно надувательство!
     Бряцая  цепями,  дама  направилась  к выходу.  По  пути она  опрокинула
голландский  светильник и даже не  подумала  его  поднять. Силвер поднял его
сам.
     --Вы замужем, милостивая государыня? -- спросил он вкрадчиво.
     --А вам-то какое дело?
     --Никакого. Просто мы,  мой коллега и я, сегодня вечером включим вашего
достойного всяческого сочувствия супруга в нашу ночную молитву. По-английски
и по-французски.

     --Эта больше не придет, -- сказал я. -- Разве что с полицией.
     Силвер отмахнулся.
     --Зря я,  что  ли,  столько лет был адвокатом? А  купить эта корова все
равно ничего не купила бы. Такие стервы разгуливают по городу  тысячами.  Им
скучно,  вот они и  не дают  жизни  продавцам. Главным образом,  в магазинах
одежды  и  обуви: сидят часами, примеряют без конца и ничего не покупают. --
Он перевел взгляд на ковры. -- Так что  там у нас с фамильной реликвией моей
матушки?
     --Это молитвенный ковер, начало  девятнадцатого  века, быть может, даже
конец  восемнадцатого.  Малая  Азия.  Очень  миленькие   вещицы.   Считаются
полуантиком Настоящий антик -- шестнадцатое и семнадцатое столетия. Но таких
молитвенных ковров очень мало. И они обычно персидские.
     --Сколько же, по-вашему, они должны стоить?
     --До  войны  в  Париже  у торговцев  коврами  цена  была около  пятисот
долларов.
     --За пару?
     --За штуку.
     --Черт  побери!  Вам  не  кажется, что  было  бы неплохо  это  отметить
чашечкой кофе?
     Мы   начали   переправу   через  улицу,   причем  Силвер   --  с  такой
самоубийственной удалью,  что немедленно принудил к  остановке  заверещавший
всеми тормозами "форд", водитель которого осыпал  его целым градом нелестных
эпитетов.   "Баран  безмозглый"  было   из  них  самым  мягким.   Силвер   с
ослепительной улыбкой помахал ему вслед.
     --Так, --  сказал  Силвер, --  теперь мое самолюбие удовлетворено. А то
эта  стерва  изрядно  его  потрепала.  --  Поймав мой недоуменный взгляд, он
пояснил: -- К  сожалению, я очень вспыльчив. Этот водитель имел полное право
меня  обругать, а стерва --  никакого. Теперь все уравновесилось, внутренний
покой восстановлен. Как насчет круассана к кофе?
     --С удовольствием.
     Я не вполне  оценил логику Силверовых рассуждений, но был готов оценить
круассан.  Голодные  годы войны и эмиграции пробили во мне ненасытимую брешь
-- я могу есть в любое время суток и что угодно. Вот и во время долгих пеших
прогулок по Нью-Йорку  я то и дело замирал перед витринами продовольственных
магазинов,  самозабвенно глазея на  выставленные  в них  яства  --  огромные
окорока, деликатесы, торты.
     Силвер извлек из кармана бумажник.
     --Сделка с  вазой  состоялась, --  заявил  он тоном  триумфатора. --  Я
получил  телеграмму из музея. Они берут бронзу обратно. И платят больше, чем
мы предполагали. А того эксперта  уже заменили. И не по нашей вине. Он успел
совершить еще  несколько  промахов. Вот  ваша доля.  --  Силвер положил  две
стодолларовых  купюры возле моей тарелочки  с  круассаном. -- Вы довольны? Я
кивнул.
     --А что с  авансом? -- спросил я.  -- Я его должен вам  вернуть из этих
денег или вычтете из моего жалованья?
     Силвер рассмеялся.
     --Мы квиты. Вы заработали триста долларов.
     --Только  двести пятьдесят, -- не  согласился  я. --  Пятьдесят  я  сам
заплатил.
     --Верно. И  если мы продадим ковры, вы тоже получите премию. Мы люди, а
не автоматы по загребанию  денег.  Автоматами  мы были раньше.  Правильно  я
говорю?
     --Правильно. Даже очень. Вы вдвойне человек, господин Силвер.
     --Еще круассан?
     --С удовольствием. Они восхитительны, но очень маленькие.
     --Замечательно здесь, правда? -- радовался  Силвер. -- Я об этом мечтал
всю жизнь: хорошее кафе рядом с работой. -- Он устремил взгляд поверх потока
машин на противоположную  сторону  улицы: нет ли  у нас покупателей. И сразу
стал похож  на  отважного и деловитого  воробья,  высматривающего пропитание
прямо под  конскими копытами.  Внезапно он издал  глубокий вздох.  -- Все бы
хорошо, если бы не эта безумная идея моего братца.
     --Что за идея?
     --У  него есть подруга.  Шикса. Так представляете,  он  вздумал  на ней
жениться! Трагедия! Нам всем тогда крышка!
     --Шикса? Что такое шикса?
     Силвер воззрился на меня с изумлением.
     --Вы и  этого  не знаете? И вы еврей? Ах да,  вы  же агностик. Так вот,
шикса  --  это  христианка.  Христианка  с выдавленными  перекисью  лохмами,
глазами селедки  и пастью о сорока восьми зубьях, каждый  из которых наточен
на  наши  кровью и  потом  скопленные  доллары. Это  не  блондинка,  а гиена
крашеная, обе ноги кривые и обе правые!
     Мне понадобилось некоторое время, чтобы уяснить себе этот образ.
     --Бедная   моя  матушка,  --  продолжал  Силвер.  --  Да  она  в  гробу
перевернулась бы, если бы ее восемь лет назад не сожгли. В крематории.
     Я с  трудом  поспевал за  скачками его  мысли. Однако  последнее  слово
оглушило меня,  как  гром набата.  Я отодвинул  тарелку.  Все  вокруг  вдруг
заполнил тошнотворный сладковатый запах, который я слишком хорошо знал.
     --В крематории? -- переспросил я.
     --Да.  Здесь  это  самое  простое. И,  кстати, самое  чистое.  Она была
набожная иудейка, еще в Польше родилась. Вы же знаете...
     --Знаю, -- резко оборвал я его. -- И что же ваш брат? Почему ему нельзя
жениться?
     --Только не на шиксе! -- Силвер кипел от возмущения.  -- Да в Нью-Йорке
порядочных еврейских девушек больше, чем в  Палестине!  Здесь треть  жителей
евреи!  Чтобы уж  тут-то не найти? Где еще,  как не здесь? Так нет  же, вбил
себе в голову! Это все равно, что в Иерусалиме жениться на Брунгильде.
     Я выслушал этот  взрыв  возмущения молча, поостерегшись указать Силверу
на  парадокс обратного антисемитизма,  скрытый в его словах. С такими вещами
не шутят, тут даже тень иронии неуместна.
     Силвер пришел в себя.
     --Я вообще-то не собирался вам об этом говорить,  -- сказал  он.  -- Не
знаю, способны ли вы понять, какая тут трагедия.
     --Боюсь, не  вполне. В моем понимании трагедия -- это  что-то связанное
со смертью. А не со свадьбой. Но я очень примитивная натура.
     Он кивнул. И даже не усмехнулся.
     --Мы набожные евреи, -- снова попытался он объяснить. -- Мы не вступаем
в брак с  людьми другой  веры. Так требует  наша религия. -- Он посмотрел на
меня. -- Вас наверняка воспитали вне религии, верно?
     Я покачал головой. Я все время забывал, что он считает меня евреем.
     --Атеист, -- сказал он. -- Вольнодумец! Неужто и вправду?
     Я задумался.
     --Я атеист, который верит в Бога, -- ответил я наконец. -- По ночам.

     Людвиг  Зоммер,  под  чьим  именем  я  теперь  жил,  в  Париже  работал
реставратором  картин  на  одного  антиквара-француза.  Но и  сам  понемногу
приторговывал антиквариатом.  Одно  время я  трудился у него носильщиком:  у
Зоммера было  слабое сердце, он и сам-то еле ходил. Он  специализировался по
старинным коврам и разбирался в  этом  деле лучше, чем большинство  музейных
директоров. Он  брал  меня  с  собой  в  походы к сомнительного вида туркам,
продавцам   ковров,  и  объяснял  всевозможные  уловки,  с  помощью  которых
ковровщики подделывают  свои  ковры  под  старину, и как  эти  уловки  можно
раскусить. Хитрости  оказались примерно  такие же, как  с китайской бронзой:
надо было досконально знать и уметь сравнивать виды  ткани,  цвета, а  также
узоры  орнамента.  Копиисты   подлинных  старинных  ковров  сплошь  и  рядом
совершали одну  и  ту  же  ошибку,  исправляя  многочисленные неправильности
древнего  орнамента. Но как раз эти неправильности и есть верная примета  их
подлинности: не бывает старинных ковров, совершенно одинаковых на все четыре
стороны.  По  верованиям  ковровых  дел  мастеров,  эти  мелкие  погрешности
отводили  несчастье, они-то  и вдыхали жизнь в древний рисунок. В поддельных
коврах, напротив, как  правило, чувствуется  какая-то  натужность, в них нет
свободы.  У  Зоммера имелась целая  коллекция ковровых лоскутов,  по  ней он
растолковывал  мне различия.  По воскресеньям мы ходили в музеи, изучали там
ковры-шедевры. Почти идиллическое было  время, едва ли не лучшее за все годы
моего изгнания. Но  оно продлилось недолго.  Всего одно  лето. Тогда-то я  и
обучился всему, что теперь знал о коврах,  в  том числе о  двух найденных  в
подвале.
     То был  последний  год  жизни Зоммера.  Он  это знал и  не  обманывался
иллюзиями.  Знал  он  и  то,  что  реставрирует  картины   для  отъявленного
мошенника, который выдает  их за неизвестные полотна знаменитых мастеров, но
не растрачивал по данному поводу никаких эмоций, даже иронии.  У него просто
не  было  на  это времени. Он столько пережил и  перенес  столько утрат,  но
остался  при этом до того рассудителен, что изгнал из этих последних месяцев
своей  жизни всякое чувство горечи. Он был первым, кто пытался приучить меня
знать меру в спорах с судьбой,  чтобы не сгореть до  срока. Я так этому и не
научился, как  не научился и другому: лелеять в себе месть, отложив отмщение
в долгий ящик.
     Это  было  странное,  почти  неправдоподобное  лето. Большей частью  мы
сидели на острове Сен-Луи, где  у Зоммера была мастерская. Он  любил  просто
так, молча,  посидеть у Сены,  глядя на  бездонное, все в  барашках облаков,
небо, поблескивающую на  солнце рябь  реки, арки  мостов и снующие  под ними
буксиры. В последние недели он был весь уже как бы по ту сторону слов. Слова
были беспомощны перед  тем, что  ему  предстояло покинуть, да и  не хотел он
высказывать  никакого сожаления или иных  сантиментов.  Вот оно  небо, а вот
твое дыхание, вот глаза, а вот жизнь, которая от тебя ускользает и разлуке с
которой  ты можешь противопоставить  только одно -- легкую, почти  бездумную
веселость,  благодарение,  почти исчерпавшее  себя, и собранность  человека,
который на пороге небытия встречает подступившую кончину с широко раскрытыми
глазами, без  судороги  ужаса,  стремясь  в тихой  сосредоточенности боли  и
ухода,  прежде  чем  когти  агонии вцепятся тебе  в  глотку, не упустить  ни
единого мига жизни.
     Зоммер был мастером  сослагательных сравнений.  Этакий  меланхолический
эмигрантский  юмор по  принципу "все могло  быть  гораздо хуже". В  Германии
можно было не только потерять все свое  состояние,  но и угодить за решетку;
там  тебя  могли  не  только подвергнуть пыткам, но  и замучить  непосильной
работой в  лагере;  и  не только замучить непосильной работой в лагере, но и
отдать  на растерзание  эсэсовским врачам для их  экспериментов и  медленной
вивисекции;  и так  далее до  самой смерти, которая тоже была  возможна  как
минимум  в двух разновидностях: либо  тебя  сожгут, либо  бросят истлевать в
массовой могиле.
     --У меня мог бы быть рак желудка, -- рассуждал Зоммер, -- и плюс к тому
рак  гортани. Или я мог ослепнуть. -- Он улыбнулся. -- Столько возможностей!
А сердце -- такая  чистая болезнь! Лазурь! Ты посмотри на эту лазурь!  Какое
небо! Лазурь старинных ковров!
     Я  тогда его  не  понимал. Слишком был сосредоточен на своих  мыслях  о
несправедливости и отмщении. Но было в  нем  что-то бесконечно трогательное.
Покуда он был в силах  мы ходили с ним по церквям и музеям и сидели там. Это
испытанные  убежища  эмигрантов -- полиция туда не заглядывала. Лувр,  Музей
декоративных  искусств,  музей Же-де-Пом(25), где импрессионисты, и Нотр-Дам
стали  родным  домом  для   эмигрантского   содружества  наций.  Они  дарили
безопасность, утешение,  а заодно расширяли духовный кругозор. И церкви тоже
-- но только, пожалуй, не по части Господней  справедливости. На этот счет у
нас были большие сомнения. Зато по части искусства -- безусловно.
     Эти   летние   предвечерья   в  светлых   залах   музея   с   полотнами
импрессионистов по стенам!  Это блаженство оазиса  среди бесчеловечных бурь!
Часами  сидели  мы перед  картинами  в  музейной  тиши,  я  и  рядом со мной
умирающий Зоммер, сидели,  молчали,  а картины  были окнами,  распахнутыми в
бесконечность.  Они  были лучшим из всего, что создано людьми, среди худшего
из всего, на что люди оказались способны.
     --Или  меня  могли  заживо  сжечь в  лагере уничтожения в стране Гете и
Гельдерлина,  -- медленно  и  блаженно произнес Зоммер  немного  погодя.  --
Забирай мой паспорт, -- сказал он затем. -- И живи с ним.
     --Ты его можешь продать, -- возразил я.
     Я уже слыхал, что кто-то из эмигрантов, оказавшись совсем без  бумаг, в
отчаянии предлагал Зоммеру за его паспорт тысячу двести швейцарских франков,
безумные деньги, на которые Зоммера можно было даже положить в больницу.  Но
Зоммер не захотел. Он захотел умереть на острове Сен-Луи в своей мастерской,
пропахшей  олифой,  рядом  со  своей коллекцией  ковровых  лоскутов.  Бывший
профессор  Гуггенхайм,  в  прошлом  медицинское  светило,  торговавший  ныне
носками  вразнос, был  его лечащим врачом,  и вряд ли  бы  Зоммер где-нибудь
сыскал лучшего.
     --Забирай  паспорт, -- сказал Зоммер.  --  По нему еще приличный  кусок
жизни можно прожить. А это тебе кусочек смерти  в довесок. -- Он сунул мне в
ладонь маленькую  металлическую  коробочку вроде ладанки  на тонкой цепочке.
Внутри в слое ваты лежала капсула с цианистым калием. Как и некоторые другие
эмигранты, Зоммер всегда носил ее  при себе -- на тот случай, если попадет в
лапы гестаповцам; он  знал, что не выдержит пыток, и хотел иметь возможность
умереть тотчас же.
     А умер во  сне. Мне он завещал  всю свою одежду, несколько литографий и
коллекцию ковровых лоскутов, которую  я вынужден был продать, чтобы выручить
деньги  на погребение. Сохранил  я и  капсулу с  ядом,  и  паспорт. Зом-мера
похоронили под моим именем. А  еще я сохранил один маленький ковровый лоскут
-- кусочек бордюра с  уголком голубой михрабной  ниши, такой же голубой, как
августовское небо над Парижем и как ковер, что  я нашел у Силвера. Капсулу я
еще долго таскал с собой и выбросил в воду лишь в тот день, когда мы прибыли
на остров  Эллис. Хотел  избавить себя от лишних  расспросов таможенников. С
паспортом Зоммера  я  в первые недели  чувствовал  себя довольно  странно --
словно покойник в отпуску. Потом понемногу привык.

     Роберт Хирш и  во второй раз отказался  взять у  меня деньги, которые я
ему задолжал.
     --Но пойми, ведь я  купаюсь  в деньгах! -- кипятился я. -- К тому  же у
меня гарантированная работа в подполье еще как минимум на полтора месяца.
     --Расплатись  сперва с адвокатами,  с  господами Левиным и Уотсоном, --
твердил Хирш. -- Это важно. Они тебе еще понадобятся. Долги друзьям  плати в
последнюю очередь. Друзья  могут подождать.  "Ланский  катехизис",  параграф
четвертый!
     Я рассмеялся.
     --Ты все путаешь! В катехизисе как раз наоборот сказано. Сперва друзья,
потом все остальные.
     --А это исправленное, улучшенное и  дополненное  нью-йоркское  издание.
Для тебя сейчас самое главное -- вид на жительство. Или ты хочешь угодить  в
американский лагерь для интернированных?  Их хватает -- и в Калифорнии, и во
Флориде.  В  Калифорнии  для  японцев,  во Флориде  для немцев.  Тебе  очень
хочется, чтобы тебя засунули в лагерь к соотечественникам-нацистам?
     Я покачал головой.
     --А что, могут?
     --Могут. В  подозрительных  случаях.  А чтобы  попасть  под подозрение,
многого не нужно. Сомнительного  паспорта  более чем достаточно, Людвиг. Или
ты забыл  древнюю  мудрость:  попасть в лапы  закона легко,  выбраться почти
невозможно?
     --Да нет, не забыл, -- ответил я, внутренне поежившись.
     --Или  ты хочешь, чтобы тебя  там  в лагере забили до смерти?  Нацисты,
которых там подавляющее большинство?
     --Разве лагеря не охраняются?
     Хирш горько улыбнулся.
     --Людвиг! Ты же сам прекрасно знаешь, что  в лагере на  несколько сотен
заключенных ночью ты абсолютно беззащитен. Придет "дух святой", устроят тебе
темную  и  изметелят до  полусмерти,  даже синяков  не оставив.  Если не что
похуже. Кому интересно  расследовать  какое-то  лагерное самоубийство, пусть
даже мнимое, когда каждый день тысячи американцев гибнут в Европе?
     --А комендант?
     Хирш только рукой махнул.
     --Комендантами  в этих лагерях обычно назначают старых  отставных вояк,
которые ничего, кроме покоя, от жизни уже не хотят. Нацисты с их дергающимся
строевым  шагом, замиранием  по стойке "смирно" и  вообще военной  выправкой
нравятся  им,  в сущности, куда больше, чем наша сомнительная  публика  с ее
постоянными жалобами на притеснения. Да ты же сам знаешь.
     --Знаю, -- отозвался я.
     --Государство -- оно  государство  и есть, -- продолжил Хирш.  -- Здесь
нас не преследуют. Здесь нас просто терпят.  Уже прогресс! Но упаси тебя Бог
от легкомыслия! И никогда не забывай, что мы здесь люди второго сорта. -- Он
достал  свое  розовое эмигрантское удостоверение. --  Вражеские  иностранцы.
Люди второго сорта.
     --А когда война кончится?
     Хирш усмехнулся.
     --Даже став американцем,  ты останешься здесь человеком второго  сорта.
Тебе  никогда  не быть  президентом И  где бы  ты ни оказался, если  у  тебя
кончается   срок  паспорта,  тебе   придется  возвращаться  в   Америку  его
продлевать. В  отличие  от  тех, кто американцем родился.  Где спрашивается,
взять  столько денег? -- Он достал  из-под прилавка бутылку коньяка. -- Все,
шабаш! --  объявил он. -- Сегодня я свое отработал. Продал четыре приемника,
два пылесоса и один тостер. Плохо. Не создан я для этого дела.
     --Тогда для какого?
     --Хочешь верь, хочешь нет -- я хотел стать юристом. И это в Германии! В
стране, где высший и главный закон всегда гласит одно  и то же: право -- это
то,  что  во  благо  государству.   В   стране  радостного   попрания  любых
конституционных  параграфов.  Но с  этой мечтой покончено.  Что еще? Во  что
вообще остается верить людям, Людвиг?
     Я передернул плечами.
     --Не могу я так далеко вперед заглядывать.
     Он посмотрел на меня.
     --Счастливый ты человек.
     --Это чем же?
     Он мягко улыбнулся.
     --Да хотя бы тем, что счастья своего не ведаешь.
     --Ну  хорошо,  Роберт,  --  ответил  я  нетерпеливо.   --   Человек  --
единственное  живое существо, которое осознает, что оно  должно умереть. Что
ему дало это знание?
     --Он изобрел религию.
     --Правильно. А  вместе с религиями -- нетерпимость. Только его  религия
истинно верная, остальные нет.
     --Ну да,  а как  следствие -- войны. Самые кровопролитные всегда велись
как раз именем Бога. Даже Гитлер без этого не обошелся.
     Мы  подавали друг  другу  реплики,  как  во  время литании. Хирш  вдруг
рассмеялся.
     --А помнишь,  как  мы  в курятнике  под Ланом  в  такой же вот  литании
упражнялись, чтобы в отчаяние не впадать? И лакировали коньяк сырыми яйцами?
Знаешь, по-моему, ни  на  что  стоящее мы  уже  не  годимся. Так и останемся
эмигрантским перекати-полем,  цыганами. Чуть грустными,  чуть циничными и  в
глубине души отчаявшимися цыганами. Тебе не кажется?
     --Нет, -- ответи