м платить?
     Не  зная, следует  ли  расценить ее  последние  слова как комплимент, я
смотрел на эту  чужую, сильно  накрашенную  женщину  в белокуром  парике,  с
диадемой,  сверкающей  изумрудами и  бриллиантами,  и внезапно  почувствовал
прилив необъяснимой нежности, будто мы с ней были сообщниками.
     --А разве не нужно сначала сдать драгоценности? -- спросил я.
     --Человек от "Ван Клифа" пойдет с нами. Когда мы носим  их  украшения в
таких местах, фирма расценивает это как рекламу.
     Я больше не протестовал. И  уже ничему не удивлялся, когда мы  сидели в
"Эль  Марокко",  в  этом  царстве  света, музыки  и  танцев,  где  полосатые
диванчики дышали  уютом и искусственное  ночное небо, на  котором всходили и
заходили звезды,  сиянием  искусственной луны  освешалс все  это  призрачное
великолепие. В соседнем зале венский музыкант играл немецкие и венские песни
и пел их по-немецки, хотя с обеими странами, с Германией и Австрией, Америка
вела войну. В Европе  такое было бы исключено.  Певца  мигом  бросили бы  за
решетку  в тюрьму или в концлагерь, а то и  просто линчевали бы на  месте. А
здесь  солдаты  и  офицеры,  оказавшиеся  в  этот  вечер  среди  публики,  с
энтузиазмом подпевали песням врага, насколько это было им доступно на  чужом
языке. Для всякого, кто был свидетелем, как в Европе понятие "терпимость" из
благородного  знамени   прошлого  столетия  превратилось   в   презрительное
ругательство в нынешнем, все это казалось удивительным оазисом, обретенным в
пустыне в час утраты  всех надежд. Я не знал, да и не хотел  знать,  чем это
объяснить --  беззаботной ли самоуверенностью  другого  континента  или  его
действительным великодушным превосходством. Я  просто  сидел тут, среди всех
этих певцов и танцоров, среди  множества  нежданных  и  безвестных друзей, в
мерцающих бликах свечей, подле незнакомки в неестественном белокуром парике,
чья  заемная диадема  сияла  блеском подлинных драгоценностей,  сидел мелким
дармоедом  перед  бокалом  выданного  мне  шампанского,  паразитом,  который
купается  в дареном  блаженстве этого вечера,  словно  взял  его  напрокат и
завтра должен  отнести в  магазин "Ван  Клиф  и Арпелз". А в кармане  у меня
похрустывало одно из неотправленных писем эмигранта Заля: "Дорогая Рут, меня
замучило  раскаяние, я так поздно попытался вас спасти; но кто же думал, что
они  не  пощадят даже детей и женщин? Да у меня и денег не было, я ничего не
мог  поделать. Я так надеюсь, что  вы  все-таки живы, хотя и не  можете  мне
писать. Я молюсь..." Дальше прочесть было нельзя, чернила размылись от слез.
Я не решался отправлять письмо из опасения, что оно может повредить женщине,
если та все-таки еще жива. Теперь я точно знал: я его и не отправлю.

VII

     Александр  Силвер начал махать мне еще издали, как  только  заприметил.
Его голова вдруг показалась в витрине между одеянием мандарина и молитвенным
ковром. Раздвинув руками и то, и другое, он  замахал еще энергичней. Прямо у
него  в  ногах невозмутимо взирала на прохожих  каменная  голова  кхмерского
Будды. Я вошел.
     --Ну, что нового? -- спросил я, отыскивая глазами свою бронзу.
     Он кивнул.
     --Я показал эту вещь Франку Каро Ван Лу. Это подделка.
     --Правда? -- изумился я, не понимая, с какой тогда стати он  еще издали
и столь радостно меня приветствовал.
     --Но я  все равно, разумеется,  беру ее обратно.  Вы не должны  терпеть
из-за нас убытки.
     Силвер  потянулся  за  бумажником.  На  мой взгляд,  слишком  уж быстро
потянулся. К тому  же  что-то в  его лице не вязалось с  тоном и смыслом его
сообщения.
     --Нет,  --  сказал я, понимая, что  рискую  половиной  своего  скудного
состояния. -- Я оставляю ее себе.
     --Хорошо, -- согласился Силвер. Но не выдержал и рассмеялся. -- Значит,
первый закон антиквара вы уже знаете. Он гласит: "Не дай себя одурачить".
     --Эту мудрость  я  давно  усвоил,  и  не  антикваром, а простой  божьей
тварью. Значит, бронза подлинная?
     --Почему вы так решили?
     --По  трем  причинам, но все они несущественны. Оставим  эту пикировку.
Итак, бронза подлинная?
     --Каро считает,  что она  подлинная. Он  просто не понимает,  что может
свидетельствовать об обратном. По  его мнению, некоторые музейные работники,
из молодых,  желая  блеснуть  знаниями, иной  раз перегибают палку. Особенно
если  их только что приняли  на  службу:  они  тогда стараются доказать, что
разбираются в деле лучше своих предшественников.
     --Во сколько же он ее оценил?
     --Вещь не выдающаяся.  Добротное Чжоу  среднего периода.  На аукционе в
"Парк Вернет"  она  может уйти  сотни  за  четыре,  ну  за пять.  Не больше.
Китайская бронза очень упала в цене.
     --Почему?
     --Потому что все  подешевело. Война.  И коллекционеров китайской бронзы
не так уж много.
     --Тоже из-за войны?
     Силвер рассмеялся. Во рту у него оказалось много золота.
     --Сколько вы хотите за вашу долю?
     --Во-первых,  то, что  я заплатил. И половину  от  того, что сверх этой
цены. Не сорок на шестьдесят. Пятьдесят на пятьдесят.
     --Эту бронзу  еще  продать надо. Для  аукциона Каро оценил ее так, но в
действительности она может принести лишь половину. А то и меньше.
     Он был прав. Стоимость бронзы -- это одно, а цена, которую за нее можно
выручить, -- совсем  другое. Я  прикидывал, смогу ли  сам  предложить бронзу
Каро.
     --Пойдемте-ка  выпьем кофе,  -- предложил Силвер.  -- Самое  подходящее
время для кофе.
     --Вот как? -- удивился я. Было десять часов утра.
     --А для кофе любое время самое подходящее.
     Мы  перешли улицу.  Сегодня  к  лакированным  штиблетам  и  зеленоватым
клетчатым брюкам Силвер надел сиреневые  носки. В них  он  сильно  напоминал
иудейского епископа, только в мелкую клеточку.
     --Я скажу вам, что  я намерен предпринять, -- начал он. -- Я позвоню  в
музей, где приобрел эту  бронзу, и сообщу, что  продал ее. А  клиент пошел к
"Лу  и Каро",  где  вазу признали  подлинной.  И скажу, что  могу попытаться
выкупить вещь обратно.
     --По старой цене?
     --По цене, которую  мы с вами обсудим за второй чашкой кофе. Как он вам
сегодня?
     --Пока  что  хороший.  Но почему  вы хотите предложить бронзу  тому  же
музею? Вы же  поставите в неловкое  положение того человека, который объявил
ее копией, а то и приведете его в ярость.
     --Правильно. Пусть  он  снова  ее забракует.  Тогда  совесть  моя будет
чиста, я свой долг выполнил. Торговля искусством в наши дни -- все равно что
сельская  лавочка:  все антиквары страшные  сплетники. Эксперту из музея всю
историю с  вазой  рассказали бы уже  завтра,  и тогда этот музей  как клиент
потерян для меня навсегда. Понимаете?
     Я осторожно кивнул.
     --Но  если  я  ему первому предложу эту бронзу, он  мне только  спасибо
скажет. Даже  обязан  сказать.  Если он откажется  --  очень  хорошо, у  нас
развязаны руки. В нашем деле есть неписаные  законы, и это как  раз один  из
них.
     --Сколько же вы с него запросите? -- поинтересовался я.
     --Цену,  которую вы мне якобы заплатили. Не  полсотни,  конечно. Двести
пятьдесят.
     --Сколько вы заберете себе?
     --Семьдесят пять,  -- Силвер сопроводил свои слова щедрым жестом. -- Не
сотню, только семьдесят пять. Мы не изверги. Ну, что скажете?
     --Это,  конечно,  весьма  элегантно, но  вся элегантность только за мой
счет. Лу сказал, что на аукционе в "Парк Вернет" эта вещь могла бы...
     Силвер прервал меня.
     --Мой дорогой господин Зоммер,  на бирже и в торговле искусством нельзя
задирать цены до крайности, этак  недолго  и  все  потерять.  Не устраивайте
здесь покер!  Когда  видишь хорошую  прибыль,  хватай без  раздумий. Это был
девиз Ротшильда. Запомните это на всю жизнь!
     --Хорошо, -- сдался я. -- Но за эту первую сделку меня следует поощрить
авансом. Как-никак, я рисковал половиной своего состояния.
     --Мы делим шкуру неубитого медведя. Музей еще откажется. И нам придется
в муках искать покупателя. Времена-то какие!
     --А  сами-то  вы  сколько  предложили  бы, если  бы знали,  что  бронза
подлинная? -- спросил я.
     --Сто  долларов, --  выпалил Силвер как из пистолета. --  И  ни  центом
больше.
     --Господин Силвер! И это средь бела дня, в половине одиннадцатого!
     Силвер махнул миловидной чешской официантке.
     --Попробуйте-ка лучше чешское миндальное пирожное, -- сказал он мне. --
С кофе очень вкусно.
     --И это средь бела дня?!
     --Почему бы и нет? В жизни надо уметь быть независимым. Иначе ты уже не
человек, а машина.
     --Хорошо. А как насчет работы для меня?
     Силвер  переправил  мне на тарелку  миндальное пирожное.  Оно и вправду
выглядело очень  соблазнительно: толстый  слой  орехов и сахарной  пудры  на
песочном тесте.
     --Я переговорил с братом. Можете  приступать завтра Независимо от того,
что мы решим с бронзой.
     У меня перехватило дыхание.
     --За пятнадцать долларов в день?
     Силвер глянул на меня с укором.
     --За двенадцать пятьдесят,  как условились. Я начинаю думать, уж не гой
ли вы. Еврей никогда не опустился бы до таких дешевых трюков.
     --Верующий  еврей,  наверное, не опустился  бы. Но  я только несчастный
еврей-атеист и отстаиваю свое право на существование, господин Силвер.
     --Тем хуже. Что, у вас правда так мало денег?
     --Даже еще меньше. У меня долги. Я  должен адвокату,  который меня сюда
протащил.
     --Адвокаты могут подождать. Они привычные. По себе помню.
     --Но этот адвокат мне еще понадобится. И даже очень скоро, мне ведь вид
на жительство продлевать. Он наверняка ждет, что я с ним сперва рассчитаюсь.
     --Перейдемте-ка в магазин, -- сказал  Силвер. -- Сердце разрывается вас
слушать.
     Мы снова ринулись  в поток автомобилей,  как иудеи в  Красное  море,  и
счастливо   достигли  другого  берега.  Все-таки  душою  Силвер  был  рьяный
анархист.  Сигналы  светофора он  игнорировал убежденно и  бестрепетно.  Это
напоминало своеобразный слалом  с риском  ежесекундно угодить  на больничную
койку.
     --Если  любишь посидеть в кафе, наблюдая за лавочкой со  стороны,  надо
уметь не упустить  клиента.  Вот я  и бегаю  через  улицу,  презрев смерть и
страх. -- Он достал  из кармана свой потертый бумажник. -- Значит, вам нужен
аванс. Как насчет ста долларов?
     --Это за работу или за бронзу?
     --Зато и за другое.
     --Ладно, -- согласился я. -- Но  только  за бронзу. За работу отдельный
расчет. Лучше всего, если вы будете мне платить в конце каждой недели.
     Силвер неодобрительно покачал головой.
     --Еще какие будут пожелания? Платить  прикажете  серебром  или золотыми
слитками?
     --Не надо слитками. И я вовсе не  кровожадная акула. Просто  это первые
деньги, которые я в Америке буду зарабатывать!  Они  дают мне надежду, что я
не  стану здесь  нищенствовать  и  не  помру  с голода.  Понимаете?  Отсюда,
наверное, и некоторая моя ребячливость.
     --Оригинальная у  вас  манера быть  ребячливым,  ничего  не скажешь. --
Силвер  извлек  десять  десятидолларовых  банкнот.  --  Это  аванс  за  нашу
совместную сделку. -- Он добавил еще пять десяток.  -- Цена, уплаченная вами
за бронзу. Все правильно?
     --Даже благородно. Когда мне завтра заступать?
     --Не в  восемь. С  девяти.  Это еще  одно преимущество работы  в  нашем
бизнесе. В восемь утра люди антиквариат не покупают.
     Я запихнул деньги в карман и  попрощался. Улица  встретила меня шумом и
ослепительным  сиянием  дня. Я еще  не  так долго  пребывал  на воле,  чтобы
позабыть прямую связь жизни и денег. Пока что это было для  меня  одно и  то
же. Деньги просто-напросто означали жизнь. У меня в кармане похрустывали три
недели жизни.

     Был полдень. Мы сидели в магазине Роберта Хирша -- Равич, Роберт Хирш и
я. На улице только-только вступил в свои права час бухгалтеров.
     --Ценность человека вещь очень относительная, -- рассуждал Равич. -- Об
эмоциональной  стороне говорить  вообще  не  будем, это неизмеримо  и сугубо
индивидуально: человек,  который  для  кого-то  дороже всех  на  свете,  для
другого ноль  без палочки. С  химической точки зрения  в человеке тоже добра
немного  --  в общей сложности примерно  на семь  долларов  извести,  белка,
целлюлозы,  жира,  много воды,  ну  и  еще  кое-какая  мелкая всячина.  Дело
приобретает,   однако,  некоторый  интерес,  как  только  встает  вопрос  об
уничтожении человека. Во  времена Цезаря, в Галльскую войну, убийство одного
солдата  обходилось в среднем  в семьдесят  центов. В эпоху  Наполеона,  при
огнестрельном  оружии,  артиллерии  и  всем  прочем,  цена  одного  убийства
поднимается уже до двух  тысяч долларов, и  это при  весьма скупо заложенной
калькуляции  расходов  на  военное  обучение.  В  первую  мировую,  учитывая
огромные затраты на  артиллерию, оборонительные укрепления, военные корабли,
боеприпасы и  так  далее, по  самым скромным подсчетам одна солдатская жизнь
обходилась  примерно  в десять  тысяч.  Ну,  а  в этой  войне, по  прикидкам
специалистов,  убийство  одного   бухгалтера,  предварительно  засунутого  в
военный мундир, стоит уже тыщ пятьдесят.
     --Тогда войны, по идее, постепенно должны  отмереть сами собой; слишком
это становится дорогостоящим делом  --  убить  человека, -- заметил Хирш. --
Вполне благородная, высоко моральная причина с ними покончить.
     Равич покачал головой.
     --К  сожалению, не все так просто. Военные возлагают большие надежды на
новое  атомное   оружие,  которое   сейчас  разрабатывается.  Благодаря  ему
непомерный рост расходов на  массовые бойни будет остановлен. Ожидается даже
понижение цен до уровня наполеоновских.
     --Две тысячи долларов за труп?
     --Да, если не меньше.
     По  телевизору  тем  временем  своим   чередом  шел  полуденный  выпуск
последних  известий. Дикторы довольными голосами  преподносили цифры убитых.
Они делали это каждый день, днем и вечером, в качестве своеобразной приправы
к обеду и ужину.
     --Генералы ожидают даже резкого падения цен, -- продолжал Равич. -- Они
же изобрели тотальную войну. Теперь  вовсе не обязательно ограничивать  себя
уничтожением только дорогостоящих солдатских жизней на фронтах. Теперь можно
с большой помпой использовать тыл. Тут очень помогли бомбардировщики. Они не
щадят ни женщин, ни детей, ни стариков, ни больных. И люди  уже привыкли. --
Он показал на  диктора на экране. -- Вы  только посмотрите на него! Источает
благость, как поп с амвона!
     --Да, тут высшая справедливость, -- заметил Хирш. -- Военные  всегда за
нее  ратовали. Почему, собственно, опасностям войны должны подвергаться одни
солдаты? Почему не разделить  риск  на всех?  В конечном  счете  это простое
логическое предвидение.  Дети подрастут, женщины нарожают  новых солдат,  --
так почему же не прикончить их сразу же, прежде чем они  начнут представлять
собой военную опасность? Гуманизм военных и политиков не знает границ! Умный
врач тоже не станет дожидаться, пока эпидемия выйдет из-под контроля. Верно,
Равич?
     --Верно, -- отозвался Равич неожиданно упавшим, усталым голосом.
     Роберт Хирш взглянул на него.
     --Выключить этого говоруна?
     Равич кивнул.
     --Выключи, Роберт. Эту оптимистическую пулеметную дребедень  невозможно
выдерживать долго. Знаете почему всегда будут новые войны?
     --Потому что память подделывает воспоминания, -- сказал я. -- Это сито,
которое  пропускает  и предает  забвению  все ужасное,  превращая прошлое  в
сплошное приключение. В  воспоминаниях-то каждый герой. О войне имеют  право
рассказывать  только  павшие  -- они  прошли ее до  конца. Но  их-то как раз
заставили умолкнуть навеки.
     Равич покачал головой.
     --Просто человек не чувствует чужой боли,  -- сказал  он. -- В этом все
дело. И  чужой  смерти не чувствует.  Проходит совсем  немного времени, и он
помнит  уже только  одно:  как  сам  уцелел.  Это все наша проклятая  шкура,
которая отделяет  нас  от  других, превращая каждого в островок эгоизма.  Вы
знаете  по лагерям: скорбь по  умершему товарищу  не мешала  при возможности
заныкать его хлебную пайку. -- Он поднял рюмку.  -- Иначе разве смогли бы мы
попивать  тут  коньячок,  покуда  этот  болван  сыплет цифрами  человеческих
потерь, будто речь о свиных тушах?
     --Нет, -- согласился Хирш. -- Не смогли бы. Ну а жить смогли бы?
     За окном  на  тротуаре  женщина в  темно-синей блузке  отвесила оплеуху
мальчонке лет  четырех. Тот вырвался и пнул мать ногой. Затем побежал, чтобы
мать  не  смогла  егс настигнуть, корча по пути гримасы. Оба исчезли в толпе
торжественно вышагивавших бухгалтеров.
     --Военные  нынче  столь гуманны,  что  того  и  гляди  изобретут  новое
понятие, -- сказал Хирш. -- Они не любят говорит о  миллионах убитых, вместо
этого они вскоре начнут украшать свои сводки сведениями о мегатрупах. Десять
мегатрупов куда благозвучнее, чем десять миллионов убитых.  Как же далеки те
времена, когда военные в древнем Китае считались самой  низшей  человеческой
кастой, даже  ниже  палачей,  потому  что те убивают только преступников,  а
генералы --  ни в  чем не  повинных  людей.  Сегодня они  у нас  вон в каком
почете, и чем больше людей они отправили на тот свет, тем больше их слава.
     Я обернулся. Равич  уже лежал в кресле,  закрыв  глаза. Я  знал это его
свойство, профессиональное свойство многих врачей -- в  любую минуту он  мог
заснуть и столь же легко проснуться.
     --Уже спит, -- сказал  Хирш. -- Гекабомбы, мегатрупы и гримасы  случая,
которые  мы именуем историей, проносятся сквозь его дрему бесшумным  дождем.
Это как развеликое благо  нашей шкуры: она отделяет  нас от мира, хоть Равич
только что ее за это и проклинал. Вот оно -- блаженство безучастности!
     Равич открыл глаза.
     --Да  не сплю  я!  Я  повторяю  по-английски вопросы при  гистеротомии,
идеалисты  вы  несчастные!  Или  вы забыли  "Ланский  катехизис"?  "Мысли  о
неотвратимом ослабляют в минуты опасности".
     Он встал и посмотрел на улицу. Бухгалтеры исчезли, клерков сменил парад
жен во всей  их попугайской раскраске. В цветастых платьях  жены  спешили за
покупками.
     --Так поздно уже? Мне пора в больницу!
     --Хорошо тебе  над  нами  потешаться,  --  сказал  Хирш. --  У тебя, по
крайней мере, приличная работа есть.
     Равич засмеялся.
     --Приличная, Роберт, но безнадега полная!

     --Что-то ты сегодня неразговорчив, -- сказал  мне Хирш. -- Или тебе уже
наскучили наши обеденные посиделки?
     Я покачал головой.
     --Я с сегодняшнего  дня  капиталист и даже  служащий. Бронзу продали, а
завтра с  утра я начинаю разбирать у Силверов подвал. Все никак не опомнюсь.
Хирш усмехнулся.
     --Ничего себе у нас с тобой профессии!
     --Против  моей я  ничего  не  имею, --  сказал  я.  -- Ее всегда  можно
толковать и в символическом смысле.  Разбирать  старье, сбывать старье! -- Я
достал деньги Силвера из кармана. -- На вот, возьми хотя бы половину. Я тебе
и так слишком много должен.
     Он отмахнулся.
     --Выплати   лучше   что-нибудь  Левину  и  Уотсону.  Они   тебе   скоро
понадобятся.  С этим шутить не  надо. Власти -- они всегда  власти, неважно,
идет война или кончается Как твои языковые познания?
     Я рассмеялся.
     --С  сегодняшнего  утра почему-то понимаю все гораздо  лучше. Переход в
статус  обывателя   творит  чудеса.  Американская  сказка   стала  приносить
заработок, американская  сумятица  превращается в  трудовые  будни.  Будущее
начинается. Работа, заработок, безопасность.
     Роберт Хирш глядел на меня скептически.
     --Считаешь, мы еще на это годимся?
     --А почему нет?
     --А если годы изгнания безнадежно нас испортили?
     --Не   знаю.   У   меня  сегодня  только  первый   день  обывательского
существования,  --  и то  не  вполне легального.  А  значит,  я  по-прежнему
представляю интерес для полиции.
     --После  войны  многие  не  могут  найти  себя  в мирных профессиях,