оторых,  словно кости после  людоедского  пиршества,
торчали  огромные  крабьи клешни. За  одним  из столиков, растопырив  локти,
восседали двое полицейских, присосавшихся к крабьим клешням, точно к  губным
гармошкам.  Я  непроизвольно  попятился,  ища  глазами  выход.  Роберт  Хирш
подтолкнул меня в спину.
     --Бегать  больше незачем, Людвиг, -- сказал он со смешком.  --  Правда,
легальная жизнь тоже требует мужества. Иногда даже большего, чем бегство.

     Сидя в красном плюшевом будуаре, который именовался в "Мираже" салоном,
я  учил английскую грамматику. Было уже поздно, но спать идти не хотелось. В
комнатенке  по  соседству, именовавшейся  приемной, тихо хозяйничал  Мойков.
Спустя некоторое время я услышал, как к дверям кто-то подходит; походка была
прихрамывающая. Эта странная, как бы  запинающаяся в  синкопе  хромота сразу
напомнила мне о ком-то,  кого  я знал еще в Европе. Но в полутьме разглядеть
пришельца не удавалось.
     --Лахман! -- окликнул я наугад.
     Человек остановился.
     --Лахман!  --  повторил  я,  включая  верхний  свет.  Нехотя,   тусклым
желтоватым маревом он полился  из-под потолка с  трехрожковой люстры в стиле
модерн. Человек уставился на меня, недоуменно мигая.
     --Господи, Людвиг! - воскликнул он наконец -- Давно ли ты здесь?
     --Три дня уже. Я тебя по походке узнал.
     --По моей проклятой поступи амфибрахием?
     --По твоему вальсирующему шагу, Курт.
     --Как же ты сюда перебрался? Уж не по визе ли Рузвельта? Или по спискам
наиболее   ценных,    подлежащих    спасению   представителей    европейской
интеллигенции?
     Я покачал головой.
     --Наш  брат в  этих  списках  не значится. Не  настолько мы,  бедолаги,
знамениты.
     --Я -то уж точно, -- подтвердил Лахман.
     Вошел Мойков.
     Так вы знакомы?
     --Да, -- ответил я - - Знакомы. Давно. И по многим тюрьмам.
     Мойков снова выключил верхний свет и принес бутылку.
     --Самый  подходящий  повод  пропустить  рюмашку,  --  заметил   он.  --
Праздники надо отмечать в порядке их поступления. Водка за счет отеля. У нас
тут гостеприимство.
     --Я не пью, -- отказался Лахман.
     --И очень правильно! -- одобрил Мойков, наливая только мне. -- Одно  из
преимуществ  эмиграции  в  том,  что  приходится  часто  прощаться  и  часто
праздновать встречи,  -- заявил  он. --  К тому же это дарит иллюзию  долгой
жизни.
     Ни Лахман, ни я ничего на это не ответили. Мойков был другого поколения
-- из тех,  кто в семнадцатом  бежал из России.  То, что  в нас еще полыхало
пламенем, в нем давно уже улеглось пеплом легенды.
     --Ваше  здоровье,  Мойков! --  сказал  я.  --  И почему мы  не родились
йогами? Или в Швейцарии?
     Лахман горько усмехнулся.
     --Да хотя бы не евреями в Германии, и то хорошо!
     --Вы передовой отряд граждан мира, --  невозмутимо возразил Мойков.  --
Вот  и  ведите  себя,  как настоящие первопроходцы. Вам  еще памятники будут
ставить.
     И пошел к стойке выдать кому-то ключ.
     --Остряк, -- сказал Лахман, глядя ему вслед. -- Ты для  него что-нибудь
делаешь?
     --В каком смысле?
     --Водка, героин, тотализатор, ну и прочее?
     --Он этим занимается?
     --Говорят.
     --Ты за этим и пришел?
     --Нет. Но прежде я тоже тут ютился. Как и почти всякий новоприбывший.
     Подарив мне взгляд заговорщика, Лахман уселся рядом.
     --Понимаешь, все дело в  одной женщине,  она тут живет, -- зашептал он.
-- Представь себе:  пуэрториканка,  сорок  пять лет, одна нога не ходит, она
под  машину попала. У нее сожитель есть, сутенер-мексиканец. Так  вот,  этот
мексиканец готов за пять долларов предоставить нам ложе. У меня больше есть!
Так она  не хочет! Слишком набожная. Прямо беда! Она верна ему. Он ее за это
колотит, а она все равно не соглашается. Она уверена, что Бог смотрит на нее
из облака. Даже ночью.  Я ей  внушаю, что у Бога близорукость, причем давно.
Какое  там!  Но  деньги  берет!  И все обещает!  Деньги  отдает  сутенеру. А
обещанного не исполняет и  смеется. И обещает снова. Я  с ума  от нее сойду!
Просто наказание!
     Лахман страдал комплексом  своей хромоты. Говорят, в прежние  времена в
Берлине он был  большим  ходоком  по  части женщин. Так  вот, боевая  группа
штурмовиков,  прослышав   про  это,  однажды  затащила  его  в  свой  кабак,
намереваясь  оскопить, чему, по счастью, -- это было  еще в тридцать третьем
--  помешала подоспевшая полиция. Лахман  отделался выбитыми зубами, шрамами
на мошонке и переломами ноги в четырех местах, которые неправильно срослись,
потому  что больницы тогда  уже отказывались  принимать евреев. С тех пор он
хромал  и  питал  слабость  к  женщинам,  страдающим,  как   и  он,  легкими
физическими  изъянами.  Лахмана  устраивала  любая,  лишь  бы  зад у нее был
крепкий  и округлый, как  орех. Он  утверждал, что в Руане  познал женщину с
тремя грудями.  Это  оказалась  роковая любовь  его  жизни. Его  там  дважды
залавливала полиция и высылала в Швейцарию. С целеустремленностью маньяка он
вернулся туда в третий раз --  так  самец павлиноглазки находит свою самочку
за много километров и даже в проволочной сетке коллекционера. На сей раз его
упрятали в  Руане на месяц  в тюрьму, а  потом снова выдворили.  Он бы  тупо
направился  туда  же и в  четвертый  раз, не вступи  во  Францию  немцы. Так
Гитлер, сам того не зная, спас еврею Лахману жизнь...

     --Ты ничуть не изменился, Курт, -- сказал я.
     --Человек  вообще не меняется, -- мрачно возразил  Лахман. -- Когда его
совсем прижмет, он  клянется  начать  праведную жизнь, но дай ему хоть чуток
вздохнуть, и он разом забывает все свои клятвы. -- Лахман и сам вздохнул. --
Одного не пойму, геройство это или идиотизм?
     --Геройство, -- утешил  я его. -- В нашем  положении надо украшать себя
только доблестями.
     Лахман отер пот со лба. У него была голова тюленя.
     --Да и ты все тот же. -- Он  снова вздохнул и достал  из кармана нечто,
завернутое в подарочную  бумагу. --Четки, -- пояснил  он.  -- Я этим торгую.
Реликвии  и амулеты.  А также иконки, фигурки  святых, лампадки,  освященные
свечи. Вхож в  самые узкие католические круги. -- Лахман приподнял четки. --
Чистое серебро и слоновая кость, -- похвастался он. -- Освящены самим папой.
Как ты думаешь, это ее сломит?
     --Каким папой?
     Он растерялся.
     --Как каким? Пием. Пием Двенадцатым, кем же еще?
     --Лучше бы Бенедиктом  Пятнадцатым. Во-первых,  он  умер,  а это всегда
повышает ценность, как с почтовыми марками. Во-вторых, он не был фашистом.
     --Опять  ты со  своими дурацкими  шуточками! А  я  и  забыл  совсем.  В
последний раз в Париже...
     --Стоп! -- сказал я. -- Только без воспоминаний!
     --Как  хочешь. --  Лахман немного поколебался, но потом жажда сообщения
все же  взяла верх. Он развернул еще один сверток. --  Обломок смоковницы из
Гефсиманского  сада,  из  Иерусалима!  Подлинный, со штемпелем  и письменным
подтверждением! Если уж  это  ее не  размягчит,  тогда что? -- Он смотрел на
меня умоляюще.
     Я с увлечением разглядывал вещицы.
     --И много  это  приносит? --  полюбопытствовал я.  -- Ну, торговля всем
этим?
     Лахман вдруг насторожился.
     --Ровно  столько, чтобы  не  подохнуть с  голода, а  что? Или  ты решил
составить мне конкуренцию?
     --Да простое любопытство, Курт, и больше ничего. Он взглянул на часы.
     --В  одиннадцать я  должен  за  ней  зайти. Ругай  меня! --  Он  встал,
поправил  галстук  и  заковылял  вверх по  лестнице.  Потом  вдруг  еще  раз
оглянулся.  -- Что я  могу поделать? -- жалобно простонал он. -- Такой  уж я
страстный человек! Просто напасть какая-то! Вот увидишь, я когда-нибудь умру
от этого! Но что еще остается?

     Я захлопнул свою  грамматику и откинулся в кресле. С моего места хорошо
просматривался кусок улицы.  Дверь  была раскрыта, должно  быть,  по причине
жары, и  свет фонаря  над аркой входа проникал снаружи в холл, выхватывая из
темноты угол стойки  и утыкаясь в черный проем лестницы. В зеркале  напротив
повисла серая  муть, тщетно силясь отливать серебром. Я бессмысленно на  нее
таращился.  Красные плюшевые  кресла  казались сейчас, против  света,  почти
фиолетовыми, и на какой-то миг мне вдруг почудилось, что пятна на них -- это
потеки  запекшейся крови. Где же я видел  все это?  Кровь, запекшиеся  пятна
небольшая комната, за окнами  которой ослепительно  рдеет  закат, отчего все
предметы в комнате стали как будто бесцветными и тонут в странной бесплотной
дымке, где смешалось серое, черное, вот такое же темно-красное и фиолетовое.
Скрюченные,  окровавленные  тела на  полу и лицо за  окном, которое внезапно
отворачивается  отчего  одну  его  половину  разом  высвечивают  косые  лучи
закатного солнца, тогда как  другая  остается  чернеть  в  тени. И  высокий,
гнусавый голос, который скучливо произносит:
     --Продолжайте! Следующего берем!
     Быстро  встав,  я  снова  включил верхний  свет. И  только  после этого
огляделся. Тусклый желтоватый свет люстры засочился вниз, неохотно и  скудно
освещая кресла и плюшевую софу, все такие же аляповатые и бордовые. Нет, это
не кровь. Я посмотрел в зеркало; в нем отражалась только стойка у входа -- и
ничего больше.
     --Нет, -- громко сказал я. -- Нет! Только не здесь!
     Я подошел к стойке. Стоявший за ней Мойков поднял на меня глаза.
     --Не хотите сыграть партию в шахматы?
     Я покачал головой.
     --Попозже. Хочу еще немного пройтись. На витрины поглазеть, на все  это
нью-йоркское  освещение. В Европе в это  время бывало  темно, как в угольной
шахте.
     Мойков взглянул на меня с сомнением.
     --Только не  пытайтесь  приставать к женщинам, --  предупредил  он.  --
Могут и полицию позвать. Нью-Йорк это вам не Париж. Европейцы обычно об этом
забывают.
     Я остановился.
     --Что же, в Нью-Йорке нет проституток?
     Складки на лице Мойкова углубились.
     --Только не на улице. Там их гоняет полиция.
     --Тогда в борделях?
     --Там полиция их тоже гоняет.
     --Тогда как же американцы размножаются?
     --В честном  буржуазном браке  под присмотром всемогущественных женских
союзов.
     Признаться, я был  изумлен. Похоже, в Америке  проституток преследовали
не меньше, чем в Европе эмигрантов.
     --Я буду осмотрителен, -- пообещал я. -- Да и английский у меня не тот,
чтобы с женщинами заигрывать.

     Я  вышел  на  улицу, которая распростерлась  передо мной  во всей своей
стерильной непорочности. В этот час в Париже проститутки цокали по тротуарам
на  своих  высоких каблучках  либо  стояли  в полутьме  под синими  фонарями
бомбоубежищ. Их  живучее  племя  не ведало страха даже перед гестапо. Они же
оказывались случайными спутницами нашего брата беженца, когда тот, одурев от
одиночества  и самого  себя,  наскребал  немного денег  на  скоротечный  час
безличной покупной ласки. Я смотрел на прилавки  деликатесных магазинов, что
ломились  от  изобилия  ветчин, колбас, сыров,  ананасов.  "Прощайте,  милые
подруги парижских ночей! -- думал  я. -- Судя по всему,  мне уготованы здесь
муки анахорета и услады рукоблудия!"

     Я  остановился   перед  магазинчиком,  на  картонной  вывеске  которого
значилось:  "Горячие  пастрами". Это была лавочка  деликатесов. Даже в  этот
поздний  час  дверь   была  открыта.  Похоже,  в  Нью-Йорке  и  впрямь   нет
комендантского часа.
     --Порцию горячих пастрами, -- твердо сказал я.
     --On rye?(8) -- продавец показал на черный хлеб.
     Я кивнул.
     --И с огурцом. -- Я ткнул в маринованный огурец.
     Продавец  придвинул ко мне тарелку.  Я уселся на высокий табурет  возле
стойки и принялся за еду. Я  понятия не имел, что такое пастрами. Оказалось,
это горячее  консервированное мясо, очень вкусное. Все, что я  ел в эти дни,
было  невероятно  вкусно.  К  тому  же  я  постоянно  был  голоден  и  ел  с
удовольствием.  На  острове  Эллис вся  еда имела какой-то странный привкус;
поговаривали, что туда добавляют соду -- для подавления полового инстинкта.
     Кроме меня  за  стойкой сидела еще  только  очень  хорошенькая девушка.
Сидела так тихо,  что казалось, лицо у нее из мрамора. Покрытые лаком волосы
гладко облегали  ее точеную  головку  египетского  сфинкса. Она  была сильно
накрашена. В Париже я бы решил,  что это проститутка; там только  шлюхи  так
красятся.
     Мне вспомнился Хирш. Я был у него сегодня после обеда.
     --Тебе нужна женщина, -- убеждал он меня. --  И как  можно  скорее!  Ты
слишком долго был один. Лучше всего  найди себе эмигрантку. Она тебя поймет.
С ней ты сможешь разговаривать. Хочешь по-немецки, хочешь по-французски.  Да
и по-английски тоже. Одиночество -- это  болезнь, очень гордая и на редкость
вредная. Мы с тобой свое отболели.
     --А американку? -- спросил я.
     --Пока  лучше не надо. Через несколько лет --  может быть.  Не добавляй
себе лишних комплексов, у тебя своих достаточно.
     Я  заказал  себе  еще  и  порцию  шоколадного  мороженого.  Вошли  двое
гомосексуалистов  с  парой  абрикосовых пуделей, купили сигарет и пирожных с
кремом. Все-таки чудно,  подумал я. Все ждут, что я стану прямо бросаться на
женщин,  а у меня и желания-то нет. Непривычный свет  ночных улиц возбуждает
меня куда больше.
     Я медленно побрел обратно к гостинице.

     --Ну что, не нашли? -- поинтересовался Мойков.
     --Да я и не искал.
     --Тем лучше. Коли так, можно без помех сыграть тихую  партию в шахматы.
Или вы устали?
     Я покачал головой.
     --На свободе не так быстро устаешь.
     --Это  кто  как, -- возразил Мойков. -- Обычно эмигранты,  прибыв сюда,
прямо на глазах разваливаются  и сутками только и  знают, что спать.  Должно
быть, реакция организма на долгожданную безопасность. У вас нет?
     --Нет. По крайнем мере, я ничего такого не чувствую.
     --Значит, еще накатит. Никуда не денетесь.
     --Ну и ладно.
     Мойков принес шахматы.
     --Лахман уже ушел? -- спросил я.
     --Нет еще. По-прежнему наверху у своей ненаглядной.
     --Думаете, сегодня ему повезет?
     --С чего вдруг? Она потащит его ужинать вместе со  своим мексиканцем, а
он за всех заплатит. Он что, всегда такой был?
     --Он  уверяет,  что  нет. Говорит, что приобрел этот комплекс вместе  с
хромотой.
     Мой ков кивнул.
     --Может  быть,  --  сказал  он  задумчиво.  --  Впрочем,  мне  все  это
безразлично.  Вы  даже  представить  не  можете,  сколько  всего  становится
человеку безразлично в старости.
     --А вы давно здесь?
     --Двадцать лет.
     Краем глаза  я заметил в  дверях какую-то легкую тень.  Чуть  подавшись
вперед, там  стояла молодая женщина и смотрела на нас. Строгий овал бледного
лица, ясный и  твердый  взгляд  серых глаз,  рыжие волосы, которые почему-то
показались мне крашеными.
     --Мария! -- Мойков от неожиданности вскочил. -- Когда же вы вернулись?
     --Вчера.
     Я тоже встал. Мойков чмокнул девушку в щечку. Ростом она оказалась чуть
ниже меня. На ней был узкий, облегающий костюм.  Голос низкий и с хрипотцой,
как будто чуть надтреснутый. Меня она не замечала.
     --Водки? -- спросил Мойков. -- Или виски?
     --Лучше водки.  Но на мизинец, не больше.  Мне надо  бежать. У меня еще
сеанс.
     Говорила она очень быстро, почти взахлеб.
     --Так поздно?
     --Фотограф  только  в  это  время  свободен.  Платья  и  шляпки.  Очень
маленькие. Прямо крохотульки.
     Тут я  заметил, что  на  ней и сейчас  шляпка, вернее, очень  маленький
берет, этакая черненькая финтифлюшка, косо сидящая в волосах.
     Мойков пошел за бутылкой.
     --Вы ведь не  американец?  -- спросила девушка по-французски.  Она  и с
Мойковым по-французски говорила.
     --Нет. Я немец.
     --Ненавижу немцев, - отрезала она
     --Я тоже, -- ответил я.
     Она вскинула на меня глаза.
     --Я не то имела в виду! -- выпалила она смущенно. -- Не вас лично.
     --Я тоже.
     --Вы не должны сердиться. Это все война.
     --Да, -- отозвался я как можно равнодушней. -- Это все война, я знаю.
     Уже  не  в первый  раз  меня оскорбляли  из-за моей  национальности. Во
Франции это случалось сплошь и  рядом.  Война и  вправду  золотое время  для
простых обобщений.
     Мойков вернулся, неся бутылку и три маленькие стопочки.
     --Мне не нужно, -- сказал я.
     --Вы обиделись? -- спросила девушка.
     --Нет. Просто пить не хочу. Надеюсь, вам это не помешает.
     Мойков понимающе ухмыльнулся.
     --Ваше здоровье, Мария! -- сказал он, поднимая рюмку.
     --Напиток богов, -- вздохнула девушка и  опустошила рюмку  одним махом,
резко, как пони, запрокинув голову.
     Мойков схватился за бутылку.
     --Еще по одной? Рюмочки-то малюсенькие.
     --Grazie(9), Владимир. Достаточно, Мне надо бежать. Au revoir!(10)
     Она протянула мне руку.
     --Au revoir, monsieur(11).
     Рукопожатие у нее оказалось неожиданно крепкое.
     --Au revoir, madame(12).
     Мойков, вышедший ее проводить, вернулся.
     --Она вас разозлила?
     --Да  нет.  Я  сам все  спровоцировал.  Мог  бы  сказать,  что  у  меня
австрийский паспорт.
     --Не  обращайте  внимания. Она не хотела.  Просто говорит быстрее,  чем
думает. Она поначалу почти каждого исхитряется разозлить.
     --Правда?  -- спросил  я, почему-то  только сейчас начиная злиться.  --
Вроде бы не такая уж она и красавица, чтобы так заноситься.
     Мойков усмехнулся.
     --Сегодня у нее не лучший день, но чем дольше ее знаешь, тем больше она
располагает к себе.
     --Она что, итальянка?
     --Вроде  того. Зовут ее  Мария Фиола. Помесь,  как  и  почти все здесь;
мать, по-моему,  была  то ли испанской, то  ли  русской  еврейкой.  Работает
фотомоделью. Раньше жила здесь.
     --Как и Лахман, -- заметил я.
     --Как  Лахман,  как   Хирш,  как  Левенштайн  и  многие  другие,  --  с
готовностью  подтвердил  Мойков.  --Здесь  у нас  дешевый  интернациональный
караван-сарай. Но все- таки это на разряд выше, чем национальные  гетто, где
поначалу обычно поселяются новоприбывшие.
     --Гетто? Здесь они тоже есть?
     --Их так называют. Просто многих эмигрантов тянет жить среди  земляков.
Зато дети потом мечтают любой ценой вырваться оттуда.
     --Что, и немецкое гетто тоже есть?
     --А как  же. Йорквилл.  Это в районе Восемьдесят шестой улицы, где кафе
"Гинденбург".
     --Как? "Гинденбург"? И это во время войны?
     Мойков кивнул.
     --Здешние немцы иной раз похлеще нацистов.
     --А эмигранты?
     --Некоторые тоже там живут.
     На  лестнице  раздались  шаги.  Я  тотчас же  узнал  хромающую  поступь
Лахмана.  Ее сопровождал  глубокий, очень мелодичный  женский голос.  Должно
быть, пуэрториканка.  Она  шла  впереди Лахмана,  не слишком заботясь о том,
поспевает  ли за ней ее обожатель. Не похоже было,  что у нее парализованная
нога. Говорила она только с мексиканцем, который вел ее под руку.
     --Бедный Лахман, -- сказал я, когда вся группа удалилась.
     --Бедный? -- не  согласился Мойков. --  Почему?  У него есть то, чего у
него нет, но что он хотел бы заполучить.
     --И то, что остается с тобой навсегда, верно?
     --Беден  тот, кто уже ничего не  хочет.  Не  хотите  ли, кстати  выпить
рюмочку, от которой недавно отказались?
     Я кивнул. Мойков налил. На  мой взгляд, расходовал он свою водку как-то
уж  слишком расточительно. И  у него была  очень  своеобразная манера  пить.
Маленькая   стопка  полностью   исчезала  в  его  громадном  кулаке.  Он  не
опрокидывал ее залпом. Мечтательно поднеся руку ко рту, он медленно проводил
ею  по губам, и только затем  в его длани обнаруживалась уже пустая  стопка,
которую он бережно  ставил на стол.  Как он ее  выпил,  понять  было нельзя.
После этого Мойков снова открывал глаза, и в первый миг казалось,  что они у
него совсем без век, как у старого попугая.
     --Как теперь насчет партии в шахматы? -- спросил он.
     --С удовольствием, -- сказал я.
     Мойков принялся расставлять фигуры.
     --Самое  замечате