льное в  шахматах --  это их полная  нейтральность, --
заявил он. -- В них нигде не прячется проклятая мораль.

     IV

     Всю  следующую неделю мой  второй,  нью-йоркский  возраст  стремительно
прогрессировал. Если  во время  первой  прогулки  по  городу  мои познания в
английском  соответствовали  уровню  пяти-шестилетнего  ребенка,  то  неделю
спустя  я  находился уже  примерно  на  девятом  году жизни.  Каждое утро  я
проводил  несколько  часов  в гостиничном холле, в красном плюшевом кресле с
английской  грамматикой  в руках, а после обеда старался не  упустить  любую
возможность  мучительного, косноязычного общения.  Я знал:  мне  обязательно
нужно научиться  хоть  как-то изъясняться  еще до того, как  у меня кончатся
деньги, --  без этого я  просто  не  смогу  зарабатывать.  Это  был  краткий
языковой курс наперегонки со временем, к тому  же весьма ограниченным. Так в
ходе  обучения  у  меня  последовательно  появлялся  французский,  немецкий,
еврейский,  а   под  конец,  когда   я  уже  наловчился  уверенно  различать
чистокровных  американок  среди  официанток  и горничных,  даже  бруклинский
акцент.
     --Надо  тебе завести  роман  с  учительницей,  --  советовал Мойков,  с
которым мы тем временем перешли на "ты".
     --Из Бруклина?
     --Из Бостона. Говорят, там лучший английский во всей Америке. Здесь-то,
в гостинице, акценты кишат,  как тифозные  бациллы. У  тебя, похоже, хороший
слух только на крайности, норму,  к  сожалению, ты  вообще не слышишь.  Атак
чуток эмоций, и дело глядишь, веселее пошло бы.
     --Владимир,  -- урезонивал я его,  -- я и  так достаточно  стремительно
развиваюсь. Каждый день мое английское "я" взрослеет чуть  ли не на  год.  К
сожалению, при этом и  мир вокруг теряет обаяние волшебства. Чем больше слов
я  понимаю,  тем  дырявее  покров неизведанности.  Надменные  небожители  из
драгсторов мало-помалу превращаются  в  заурядных торговцев  сосисками.  Еще
несколько  недель, и оба  моих "я"  сравняются. Тогда,  вероятно, и наступит
окончательное  прозрение.  Нью-Йорк  перестанет  казаться  сразу  Пекином  и
Багдадом, Афинами и  Атлантидой,  а  будет только  Нью-Йорком,  и мне, чтобы
вспомнить о южных морях, придется тащиться в Гарлем или в китайский квартал.
Так что  лучше уж ты  меня не торопи. И с акцентами тоже. Неохота мне так уж
быстро расставаться со своим вторым детством.

     Вскоре я уже хорошо знал все антикварные магазины и лавочки на Второй и
Третьей  авеню.  Людвиг  Зоммер, чей  паспорт обрел  во  мне своего  второго
владельца, при жизни  был антикваром. Я побывал у него в обучении, а он свое
дело знал хорошо.
     В этой части Нью-Йорка были сотни подобных магазинчиков. Больше всего я
любил   совершать  такие  экскурсии  под  вечер.  Об  эту  пору  солнце  уже
заглядывало сюда как бы искоса, и казалось, сквозь витрины на другой стороне
улицы оно заталкивает в лавочки белесые призмы пыли, словно факир,  бесшумно
проникающий  сквозь   стекло,  как  сквозь  тихую  воду.  Тогда,  будто   по
таинственному приказу, старинные зеркала на стенах разом оживали, заполняясь
серебристыми  омутами  пространства.  Только  что  они  были  подслеповатыми
пятнистыми  плоскостями  -  и  вдруг  становились  окнами  в  бесконечность,
погружая в себя многоцветные туманности картин с противоположного тротуара.
     Словно по мановению  мага, витрины,  эти  скопища  запыленной рухляди и
допотопного  хлама,  вдруг   оживали.  Ведь  обычно   казалось,  что   время
остановилось, жалобно  замерло в  них, что они как бы отрезаны  от всей  это
бурной уличной жизни, которая  течет мимо, никак их  не  затрагивая. Витрины
стояли неживые, потухшие, будто старинные печи, которые уже никого не греют,
но  все еще силятся  создать хотя бы видимость былого тепла. Они были мертвы
-- однако  тем безболезненным и нескорбным омертвением, каким остается в нас
пережитое, утратившее  свой трагизм прошлое: воспоминаниями, которые  уже не
причиняют и,  вероятно,  никогда  не  причинят боли. За их  стеклами,  будто
диковинные рыбы, жили своей бесшумной жизнью  антиквары  -- то вяло  блеснув
толстыми окулярами очков и просунув сазанью голову между одеяниями китайских
мандаринов, то  невозмутимо  восседая под  старинными гобеленами в окружении
лакированных тибетских демонов с детективным романом или газетой в руках.
     Но  все   это   разом   преображалось,  едва  золотистые   косые   лучи
предвечернего солнца охватывали  правую сторону  авеню  своим  медовоцветным
волшебством,  в то  время  как витрины  напротив  уже начинали  затягиваться
мглистой паутиной вечерних сумерек. Это был миг, когда мягкий свет уходящего
дня сообщал  лавчонкам  обманчивую видимость жизни,  обволакивая их  заемным
мерцаньем  призрачного  Зазеркалья,  где  они  разом  просыпались  -- словно
рисованные  часы   над  лавкой  часовщика  в   ту  секунду,   когда   время,
запечатленное на них, вдруг ненароком совпадает с действительным.

     Дверь   антикварного  магазинчика,  перед  которым  я  стоял,  внезапно
распахнулась. Из нее бесшумно вышел худенький, невысокий человечек с орлиным
носом  и  в зеленоватых  брюках  в  мелкую клеточку.  Видимо, он  уже  давно
наблюдал за мной.
     --Славный вечерок, правда? - заговорил он.
     Я кивнул. Он продолжал меня разглядывать
     --Вам что-нибудь понравилось в витрине? -- спросил он.
     Я   показал   на   бронзовую   китайскую   вазу,  которая   стояла   на
псевдовенецианском постаменте.
     --Это что?
     --Бронзовая ваза, Китай. Совсем недорого. Да вы зайдите, взгляните.
     Я последовал за ним. Продавец достал вазу с витрины.
     --Она старинная?
     --Не  очень.  --  Он посмотрел  на меня  чуть пристальнее.  --Это копия
старинного оригинала. Эпоха Мин(13), я так полагаю.
     --И сколько же она может стоить? -- Я как можно безразличнее смотрел на
улицу. "Александр Силвер и Ко", прочел я задом наперед на стекле витрины.
     --Пятьдесят  долларов -- и  она ваша, -- сказал  Александр Силвер. -- И
резная подставка тикового дерева в придачу. Ручная работа.
     Я взял бронзу  в руки. Она  была хороша. Рельефы  хотя  и резкие, но не
производили впечатления новых; патина не была отполирована и потому не имела
того мерцающего бледно-зеленого  отлива, которым отличаются  большие  вазы в
музеях. Малахитовых инкрустаций на ней  тоже не было. Я закрыл глаза и начал
долго,  медленно ощупывать  вазу.  Я  частенько проделывал  то  же  самое  в
Брюсселе.  В  приютившем  меня музее  была очень приличная коллекция  бронзы
эпохи Чжоу(14). Там и ваза похожая была, и про нее тоже думали  сначала, что
это  копия эпохи Тан(15) или Мин. Что и не удивительно. Китайцы еще  в эпоху
Хань(16), как раз на рубеже нашей  эры, начали подделывать  старинную бронзу
эпох Инь(17) и Чжоу, закапывая новые изделия в землю, дабы скорее придать их
патине  оттенок  подлинной  старины.  Всем  этим  тонкостям  меня еще Зоммер
обучил.  Ну,  а кое-чему я  и  сам  уже в Брюсселе доучился.  Силвер все еще
наблюдал за мной.
     --Вы уверены, что это на самом деле копия эпохи Мин? -- спросил я.
     --Я  мог  бы сказать и "нет", - ответил он. -- Но мы работаем честно. Я
вижу, вы  разбираетесь. -  Он поставил ногу на  низенький  голландский стул.
Только  тут я  заметил  что клетчатые  штаны  сочетаются  в  его  туалете  с
лакированными  туфлями  и лиловыми носками.  --  Я купил  эту вещь как копию
восемнадцатого века, --  продолжал  он. --Это, конечно, не  так, но  она  не
старше шестнадцатого. Нашей эры, разумеется.
     Я  поставил  бронзу обратно на псевдовенецианский постамент. Она стоила
очень  дешево, и я приобрел бы ее с радостью,  но мне было невдомек, кому ее
перепродать,  а  инвестировать  свои  скудные  средства  я   мог  только   в
краткосрочные сделки. Кроме  того,  я  должен  быть твердо  уверен,  что  не
ошибся.
     --А нельзя ли мне забрать ее на день? -- спросил я.
     --Вы можете забрать ее хоть на всю жизнь. За пятьдесят долларов.
     --Нет, на пробу. На сутки.
     --Послушайте,  дорогой мой, -- сказал  Александр  Силвер. -- Я ведь вас
совсем  не знаю.  В  последний раз  я  вот  так  же  отдал  одной  внушающей
безусловное доверие даме две  изумительные  фарфоровые статуэтки. Мейсенский
фарфор, восемнадцатый век. Тоже на пробу.
     --И что? Дама так и не вернулась?
     --Вернулась.   С  расколотыми  статуэтками.  В  переполненном  омнибусе
какой-то  работяга ящиком с  инструментами выбил их у нее из рук. Она рыдала
так, будто потеряла  ребенка.  А  что мы могли  поделать? Денег у  нее  нет.
Просто  хотела пустить  пыль в глаза подружкам по бриджу. Пришлось списать в
убытки.
     --Бронза так легко не бьется. Особенно если это копия.
     Силвер стрельнул в меня взглядом.
     --Я  вам  даже  скажу,  где   я  ее  купил.  Ее  выбраковали   в  одном
провинциальном музее. Как копию. Где вы видели подобную честность?
     Я молчал. Силвер мотнул головой.
     --Хорошо! -- сказал  он.  -- Вы  настойчивы, и мне  это нравится  Я вам
предлагаю другое решение Вы  платите  пятьдесят долларов, забираете бронзу и
можете  вернуть мне  ее  через  неделю. Я  возвращаю  вам  деньги.  Либо  вы
оставляете бронзу себе. Что скажете?
     Я  лихорадочно  соображал.  Полной  уверенности  у  меня  не было --  с
китайской бронзой это почти всегда так. Да и откуда мне было  знать, сдержит
Силвер свое слово или обманет. Но где-то же надо рискнуть, а тут возможность
сама плыла  в руки. Ведь здесь, в Америке, я даже посудомойщиком  устроиться
не могу -- и на такую работу нужно иметь разрешение, а у меня его  нет. Даже
пытаться бесполезно: если полиция не сцапает, так профсоюзы донесут.
     --Идет! -- решился я и полез за своим тощим бумажником.

     Брюссельский  музей,  где  мне  пришлось  прятаться,  располагал  очень
богатым  собранием  китайской  бронзы.  Вечерами,  когда  музей  закрывался,
директор на всю ночь выпускал меня из кладовки.  Мне, правда, не разрешалось
зажигать свет и подходить близко к окнам, зато можно было  ходить в туалет и
вообще  разгуливать по музею сколько угодно. Рано утром, до прихода уборщиц,
я должен был  снова  запереться. Странное это было  приобщение к  искусству,
уединенное,  призрачное и  пугающее.  Сперва  я вообще  только  прятался  за
портьерами, глазея на ночную улицу, -- точно так же потом,  с острова Эллис,
я разглядывал  ночной  Нью-Йорк.  Но, заприметив  однажды  среди солдатни  и
штатской  публики черные эсэсовские мундиры, я это  занятие бросил. Стараясь
впредь  как можно  меньше  думать  о своем положении,  я принялся  в тусклых
ночных отсветах изучать картины  и  художественные собрания музея. Практика,
приобретенная  в  Париже  у  Людвига  Зоммера,  когда   я  работал  на  него
носильщиком, сослужила мне добрую службу. Кроме того, в Германии я как-никак
два  семестра изучал  историю  искусств,  прежде чем  решил  посвятить  себя
журналистике.  Конечно,  после изгнания  на  журналистике пришлось поставить
крест: ни одним  иностранным  языком  я  не владел настолько,  чтобы  на нем
писать. Теперь  же,  коротая  гробовую  тишину ночи в  пустых,  отзывающихся
гулким  эхом залах музея,  я  старался  пробудить  в себе  истовый интерес к
искусству,  чтобы поменьше думать о  собственной  участи. Я знал: если  буду
продолжать глазеть  на улицу- мне крышка.  Надо  было двигаться, как-то себя
развлекать.  И  первым  что  меня  всерьез  захватило,  оказалась  коллекция
китайской бронзы Светлыми лунными ночами  я принялся ее изучать Она мерцала,
как нефрит, матово отливая зеленью и  голубизной блеклого  шелка.  Вместе  с
переменами зыбкого ночного освещения менялись и оттенки патины. В эти месяцы
я научился понимать: надо уметь  долго смотреть  на  вещи прежде чем  они  с
тобой заговорят. Конечно, я научился этому от отчаяния,  силясь во что бы то
ни стало победить страх, и долгое время это упорное глазение было всего лишь
бегством от самого  себя, покуда в одну из  ночей, при  ясном свете  умытого
весенней грозой лунного полумесяца, вдруг не обнаружил,  что впервые начисто
позабыл  о  своем  страхе  и  на несколько мгновений  как  бы слился с  этой
бронзой. Меня ничто больше  от  нее не отделяло, и  на короткое время,  пока
длилось  это  чудо, рядом со  мной ничего  не было -- только эта неспокойная
ночь, безмолвная бронза, лунный свет, который так ее оживлял, и что-то еще в
ней, должно быть, ее душа, которая была тут, подле меня, тихо жила, дышала и
слушала, тоже на миг позабыв о  своем "я". С тех  пор мне все чаще удавалось
вот так забываться,  напрочь убегая от  самого себя. А еще через пару недель
директор принес  мне карманный фонарик,  чтобы  я  не сидел по ночам в своей
кладовке совсем уж впотьмах. Должно быть, он понял, что мне можно доверять и
что у меня хватит ума пользоваться этим фонариком  только в кладовке, а не в
музейных залах. А  для меня это была  такая радость, будто  мне  вернули дар
зрения. И чтения. Теперь я  мог  выискивать в библиотеке книги и брать их на
ночь  в кладовку.  А к утру относил  обратно. Когда же  директор заметил мой
интерес  к бронзе, он  разрешил мне  иногда  забирать  с  собой  в  кладовку
какой-нибудь из экспонатов, который утром, когда он приносил  бутерброды,  я
ему возвращал. О том, что я прячусь в музее, кроме него знал еще только один
человек  -- его дочь Сибилла.  Как-то  директор заболел и в музей  прийти не
смог, вот  и  пришлось ему  все ей  рассказать.  Сибилла приходила  музей за
отцовской почтой и приносила мне бутерброды и пергаментной бумаге, пряча  их
у себя между грудей, когда они еще  хранили тепло ее кожи, а от бумаги веяло
едва  слышным  ароматом гвоздики. Я был страстно влюблен в  Сибиллу, но  это
была  почти   анонимная  любовь,  о  которой  девушка,  вероятно,  почти  не
догадывалась.  Я  любил  в  ней  то,  чего сам  поневоле  лишился:  свободу,
беззаботность, трепет надежды и сладостное томление юности, которого  во мне
больше не  было. Совместную жизнь с ней  я  вообразить не мог; она  была для
меня слишком символична;  это был теплый, близкий, но все равно недосягаемый
символ  всего,  что  я   давно  утратил.  Моя  юность  оборвалась  вместе  с
предсмертными  криками отца. Он кричал весь день, и я знал, по чьему приказу
его убивают.

     --Ты хоть что-нибудь смыслишь в этом  деле?  -- беспокоился  Мойков. --
Пятьдесят долларов -- приличные деньги.
     --Не  слишком много, но кое-что. А кроме того,  что  мне  еще остается?
Надо же с чего-то начинать.
     --Где ты этому научился?
     --В Париже и в одном музее в Брюсселе.
     --Что, работал? -- с изумлением спросил Мойков.
     --Прятался.
     --От немцев?
     --От немцев, которые вошли в Брюссель.
     --Чем же ты там еще занимался?
     --Французский учил, -- ответил я. -- У меня был учебник грамматики. Как
и сейчас. Летом,  когда  музей закрывали, было еще  не  темно.  А  потом мне
выдали карманный фонарик.
     Мойков понимающе кивнул.
     --И что же, музей не охраняли?
     --От кого? От немцев? Они бы и так взяли, что захотели!
     Мойков рассмеялся.
     --Да уж, жизнь, она чему только не научит.  Я, когда в Финляндию бежал,
почти случайно прихватил с собой карманные шахматы. Пока прятался, играл сам
с собой  почти  беспрерывно,  лишь бы  отвлечься. И  постепенно  стал вполне
приличным шахматистом. Потом, в Германии, шахматы меня кормили. Уроки давал.
Вот уж не думал, не гадал. И ты всегда занимался антиквариатом?
     --Примерно так же, как ты шахматами.
     --Я так и думал.
     Не  мог же  я ему рассказать про Зоммера и про мой фальшивый паспорт. В
паспорте, кстати, было  указано, что  Зоммер по  профессии  антиквар,  и  на
острове Эллис какой-то инспектор даже меня экзаменовал.  Я выдержал экзамен:
очевидно у Зоммера  и в Брюсселе я  и  вправду  кое-чего  поднабрался Причем
решающими  оказались именно мои познания в китайской бронзе. Как ни странно,
инспектор, по  счастью,  тоже  кое-что  в ней смыслил.  Верующие  христиане,
вероятно,  сочли  бы случайную общность  наших интересов  милосердной  волей
провидения.
     С улицы я еще издалека заслышал характерную припрыжку Лахмана.  Мойкова
позвали к телефону. Лахман, ковыляя, ввалился в  плюшевый будуар. Он тут  же
углядел мою бронзу.
     --Купил? -- спросил он с порога.
     --И да, и нет.
     --Промашка, -- категорично заявил он. -- Сразу видно, что ты новичок. В
торговле  надо  начинать  с малого. С мелких  вещиц,  которые нужны каждому.
Носки, мыло, галстуки...
     --Четки, иконки, -- подхватил я. -- Особенно еврею, как ты.
     Он отмахнулся.
     --Это  совсем другое.  Для этого  дар нужен. А у тебя  какой дар?  Так,
нужда одна! Впрочем, о чем это я? -- Он воззрился на меня горящим взором. --
Все впустую, Людвиг!  Она все забрала и сказала, что будет с этими святынями
по  вечерам за меня молиться! Мне-то что от ее  молитв! При этом  зад у нее,
как  у королевы! Все  попусту!  Теперь  она хочет иорданскую  воду. Воду  из
святой реки  Иордан!  Где, спрашивается, я  ее  достану?  Просто сумасшедшая
какая. Ты, случайно, не знаешь, где достают иорданскую воду?
     --Из водопровода.
     --Что?
     --Старая бутылка, немного пыли и сургучная пробка. В Бордо  двое мелких
мошенников  держали фирму и прокали  таким манером  святую  воду  из  Лурда.
Бутылка  по пять франков шла. Именно  так.  Из водопровода.  Я сам в  газете
читал. Их даже не посадили. Только посмеялись. Лахман погрузился в раздумье
     --А это не святотатство?
     --Не думаю. Просто мелкое надувательство.
     Лахман почесал свой бугристый череп.
     --Странно, с тех пор,  как я продаю все эти медальоны и четки,  у  меня
возникает  совсем  другое  чувство  к  Богу.  Я  теперь   в  некотором  роде
шизофренический иудокатолик.  Так это точно не  святотатство? Не осквернение
Бога? Нет, правда, ты-то как считаешь?
     Я покачал головой.
     --Я  считаю, у  Бога  куда больше юмора, чем мы  предполагаем.  И  куда
меньше сострадания.
     Лахман встал. Он уже принял решение.
     --Я  ведь даже  не продаю  эту  воду. Значит, это  не  будет бесчестной
сделкой. Я ее  просто  дарю.  Уж  это-то  наверняка  не возбраняется.  -- Он
внезапно осклабил щербатые зубы в вымученной улыбке. -- Это же ради любви! А
Бог -- это любовь!  Ладно! Последняя попытка! А какую взять  бутылку, как ты
думаешь?
     --Только не из-под мойковской водки. Ее-то она узнает наверняка.
     --Да конечно же, нет.  Какую-нибудь  совсем простую, анонимную бутылку.
Из тех, какие бросают в океан матросы. Бутылочная почта. Запечатанная! Вот в
чем весь  фокус! Попрошу  у Мойкова немного  сургуча. У него-то  определенно
есть  --  для водки.  Может, у  него и  старая  русская монета  найдется,  с
кириллицей,  ею и  припечатаем. Как  будто бутылка из древнего монастыря  на
Иордане. Как ты думаешь, это ее проймет?
     --Нет. Думаю, тебе  лучше на несколько недель вообще о  ней забыть, это
скорее подействует.
     Лахман обернулся. Гримаса отчаяния перекосила  его лицо. Блекло-голубые
глаза таращились, как у снулой пикши.
     --Опять ждать!  Не могу  я  ждать! --  завопил  он.  --  Я  и так  живу
наперегонки  с годами!  Мне уже сильно  за пятьдесят! Еще  год-другой,  и  я
импотент!  Что  тогда?  Одна  только бессильная  похоть,  тоска  и  никакого
удовлетворения! Это  же ад! Как ты не понимаешь?! А много  ли у меня было  в
жизни? Только страх, изгнание и нищета. А жизнь  одна! -- Он достал  носовой
платок. -- И та на три четверти считай, что уже прошла! -- прошептал он.
     --Не  реви!  --  резко сказал я.  --  Все  равно не  поможет. Уж  этому
надеюсь, жизнь тебя научила.
     --Да не  реву  я - ответил он с досадой. - Просто  высморкаться хочу  У
меня все переживания  на нос перекидываются На глаза  ни в какую. Если бы  я
мог  плакать - разве  такой я  имел  бы успех? А так -- кому  нужен Ромео, у
которого от полноты чувств  из носа  течет? Я  же продохнуть  не могу. -  Он
несколько