--
проронил Хирш.
     --До  этого  еще дожить надо,  --  сказал  я. --  "Ланский  катехизис",
параграф  девятнадцатый:  "Заботы  о  завтрашнем  дне   ослабляют   рассудок
сегодня".

     --Что тут  происходит? --  спросил я  Мойкова, войдя вечером в плюшевый
будуар.
     --Катастрофа! Рауль! Наш  самый богатый постоялец!  Апартаменты люкс, с
гостиной,  столовой,  личной мраморной ванной и телевизором в спальне! Решил
покончить с собой!
     --И давно?
     --Сегодня после обеда.  Когда он  потерял Кики. Друга,  с которым Рауль
жил четыре года.
     Где-то между полкой с  цветами  в горшках и пальмой  в кадушке раздался
громкий, душераздирающий всхлип.
     --Что-то уж больно много в этой гостинице плачут, -- сказал я. -- И все
больше под пальмами.
     --В каждой гостинице много плачут, -- заметил Мойков.
     --И в "Рице" тоже?
     --В "Рице"  плачут, когда происходит биржевой крах. а  и  нас --  когда
человек вдруг в одночасье понимает, что  он безнадежно  одинок,  хотя раньше
так не думал.
     --Но  ведь с тем же успехом этому можно радоваться.  Даже отпраздновать
свою свободу.
     --Или свою бессердечность.
     --А что, этот Кики умер?
     --Хуже!  Заключил  помолвку.  С  женщиной! Вот  где для  Рауля  главная
трагедия. Если бы Кики обманул его с  другим homo,  это осталось бы в семье.
Но  с  женщиной! Переметнуться в лагерь вечного врага! Это же предательство!
Все равно что против святого духа согрешить!
     --Вот  бедолаги! Им же вечно приходится воевать на два фронта. Отражать
конкуренцию мужчин и женщин.
     Мойков ухмыльнулся.
     --Насчет  женщин Рауль одарил нас  тут не  одним интересным сравнением.
Самое незамысловатое было -- тюлени без шкурок. И по поводу столь обожаемого
в  Америке  украшения  женщины  --  пышного бюста --  он  тоже высказывался.
Трясучее вымя млекопитающих выродков -- это еще самое мягкое. И  лишь только
он представит  своего Кики прильнувшим к такому вымени -- ревет, как раненый
зверь.  Хорошо, что ты пришел. Тебе к катастрофам не привыкать. Надо отвести
его  в номер. Не оставлять же его здесь в таком виде.  Поможешь мне? А то он
весит больше центнера.
     Мы пошли в угол к пальмам.
     --Да вернется он, Рауль! -- начал Мойков увещевающим тоном. -- Возьмите
себя в руки! Завтра все наладится. Кики к вам вернется.
     --Оскверненный!  --  прорычал  Рауль, возлежавший  на  подушках, словно
подстреленный бегемот.
     Мы попытались его приподнять. Он уперся в мраморный столик и заверещал.
Мойков продолжал его уговаривать:
     --Ну оступился,  с кем  не  бывает, Рауль? Это  же  простительно.  И он
вернется. Я такое  уже сколько раз видывал.  Кики вернется. Вернется, полный
раскаянья.
     --И оскверненный,  как свинья!  А письмо,  которое он мне написал?! Эта
паскуда никогда не вернется! И мои золотые часы прихватил!
     Рауль снова взвыл. Пока мы  его поднимали,  он успел отдавить мне ногу.
Всей своей стокилограммовой тушей.
     --Да осторожнее, старая вы баба! -- чертыхнулся я, не подумав.
     --Что?
     --Ну да,  -- сказал я, тут же  остыв. -- Вы ведете себя  как  плаксивая
старая перечница.
     --Это я  старая  баба? -- переспросил Рауль, от неожиданности заговорив
более или менее человеческим голосом.
     --Господин Зоммер имел в виду совсем другое, -- попытался успокоить его
Мойков.  -- Он  плохо говорит по-английски. По-французски это звучит  совсем
иначе. Это большой комплимент.
     Рауль отер глаза. Мы с тревогой ждали нового припадка истерики.
     --Это я-то баба? -- уронил он неожиданно  тихим и глубоко  оскорбленным
голосом. -- Это мне сказать такое!
     --Он во французском смысле, -- продолжал импровизировать Мойков. -- Там
это большая честь! Une femme fatale!(23)
     --Вот так  и остаешься  один, -- произнес  Рауль  трагическим  голосом,
поднимаясь без всякой посторонней помощи. -- Покинутый всеми!
     Мы без труда довели его до лестницы.
     --Несколько часов сна, --  увещевал  Мойков. -- Две  таблетки секонала,
можно  и три. А завтра утром крепкий кофе. Сами увидите, все будет выглядеть
совсем иначе.
     Рауль  не отвечал.  Мы тоже его  покинули.  Весь мир его бросил! Мойков
повел Рауля вверх по лестнице.
     --Завтра  все  будет  проще!   Кики  ведь  не  умер.  Просто  юношеское
заблуждение.
     --Для меня он умер! Мои запонки он тоже забрал!
     --Да вы ведь сами их ему подарили! На день рожденья. К тому же он в них
вернется.

     --И что ты так  возишься с  этим жирным боровом. -- спросил  я Мойкова,
когда тот вернулся.
     --Он наш лучший постоялец. Ты  его апартаменты  видал? Если он  съедет,
нам придется поднять цены на остальные номера. И на твой тоже.
     --Боже правый!
     --Боров там или ангел небесный, только каждый  страдает, как умеет,  --
заметил Мойков. -- В горе нет знаков различия. И смешного  тоже  ничего нет.
Уж тебе-то пора бы это знать.
     --Да я знаю, -- сказал я пристыженно. -- Хотя различия все-таки есть.
     --Это  все относительно.  У нас тут была горничная, так она  в  Гудзоне
утопилась  только из-за того,  что сын стибрил у нее несколько долларов. Она
не могла пережить такого позора. Может, скажешь, и это смешно?
     --И да, и нет. Не будем спорить.
     Устремив глаза к потолку, Мойков напряженно прислушался.
     --Хоть бы он ничего над собой не учинил,  --  пробормотал он. -- У этих
экстремистов по  жизни  короткие  замыкания  случаются гораздо чаще,  чем  у
нормальных людей.
     --Горничная, та, что утопилась в Гудзоне, тоже была экстремисткой?
     --Она была просто  несчастной  бедной женщиной. Ей  казалось, что у нее
нет выхода, -- хотя ей были открыты все пути. Как насчет партии в шахматы?
     --С удовольствием. Но сначала  давай-ка  выпьем по рюмке водки.  Или по
две.  А  то  и  больше, если захотим. Продай мне  бутылку.  Сегодня  я  хочу
заплатить.
     --С чего это вдруг?
     --Я работу нашел. Месяца на два.
     --Отлично! -- Мойков прислушался, глядя на дверь.
     --Лахман, -- сказал я. -- Такую походку ни с чем не спутаешь.
     Мойков вздохнул.
     --Не  знаю,  может,  это  все  от луны,  но сегодня,  похоже, нас вечер
экстремистов.

     После Рауля Лахман казался скорее почти спокойным.
     --Садись, -- приказал я. -- Ничего не говори, выпей рюмку водки и думай
об изречении: "Бог кроется в детали".
     --Что?
     Я повторил изречение
     --Чушь какая! -- фыркнул Лахман.
     --Ладно.  Тогда  вот тебе  другое: "Будем отважны, раз уж нам  не  дано
умереть". Благодаря Раулю все эмоции здесь на сегодня растрачены.
     --Я не  пью водку.  Я вообще не пью, пора  бы  тебе запомнить. Ты еще в
Пуатье  хотел  напоить меня  бутылкой  вишневого ликера, которую  ты  где-то
украл. По счастью,  мой  желудок  вовремя взбунтовался,  иначе  я  наверняка
угодил бы в жандармерию. -- Лахман обратился к Мойкову: -- Она вернулась?
     --Нет.  Пока нет.  Только  Зоммер  и  Рауль.  Оба взвинчены до предела.
По-моему, сегодня полнолуние.
     --Что?
     --Полнолуние. Давление  повышает.  Иллюзии  окрыляет. Убийц и  маньяков
воодушевляет.
     --Владимир,  -- простонал  Лахман.  --  С  наступлением темноты шуточки
насчет  других лучше бы оставлять при себе.  У людей в эту пору  своих забот
хватает! А больше никого не было?
     --Только  Мария  Фиола. Пробыла  ровно час  и  двенадцать минут. Выпила
рюмку водки,  потом еще полрюмки. Попрощалась и укатила в аэропорт. Вернется
из  вояжа дня через  два. Поехала  на показы одежды и съемки.  Достаточно ли
информации для агента безнадежной любви, господин Лахман?
     Лахман убито кивнул.
     --Я как чума, -- пробормотал он. -- Я знаю. Но для себя-то я даже  хуже
чумы!
     Мойков прислушался, глядя наверх.
     --Схожу-ка я на всякий случай взглянуть на Рауля.
     С этими словами он  встал и направился вверх по лестнице. Для  человека
его возраста и комплекции у Мойкова была на редкость легкая походка.
     --Что  мне делать? -- вздохнул  Лахман.  -- Ночью опять видел свой сон.
Всегдашний мой  кошмар.  Будто  меня кастрируют.  Эсэсовцы в своем  кабачке.
Причем не ножом, а ножницами! Я проснулся от собственного крика.  Может, это
тоже из-за полнолуния? Я имею в виду -- что ножницами.
     --Забудь, -- сказал я. -- Эсэсовцам не удалось тебя кастрировать, и это
очень заметно.
     --Заметно, говоришь? Конечно, заметно! У  меня на жизнь шок  остался. К
тому же отчасти им  это  все же  удалось!  У  меня  раны  и тяжкие  телесные
повреждения.  Перелом вон ужасный.  Женщины надо мной смеются.  А нет ничего
ужаснее  в  жизни, чем  смех  женщины  при виде твоей наготы.  Этого  забыть
нельзя! Потому я  и  гоняюсь  за  женщинами, у  которых  у  самих физические
недостатки. Неужели непонятно?
     Я кивнул. Всю эту историю я знал наизусть  -- он мне ее рассказывал уже
раз  двадцать. Я даже не стал спрашивать  его, чем кончилось дело с лурдской
алкогольной водицей. Слишком уж он нервный сегодня.
     --Сейчас-то тебе здесь что надо? -- спросил я Лахмана.
     --Они  собирались  сюда  зайти. Что-нибудь выпить.  Сейчас, наверное, в
кино пошли, лишь бы от меня отделаться. Обед я им оплатил.
     --На твоем месте я бы не стал их ждать. Пусть сами тебя дожидаются.
     --Ты считаешь?  Да, вероятно, ты  прав. Только  трудно это.  Если бы не
клятое одиночество!
     --Неужели твоя работа никак тебя не выручает? Ты  же торгуешь  четками,
иконками, общаешься с кучей всякого богобоязненного народа. Да  и вообще  --
неужто к этому делу никак нельзя подключить Бога?
     --Ты с ума сошел! Он-то чем тут поможет?
     --Мог  бы  облегчить  тебе  смирение.  Бога  выдумали,  чтобы  люди  не
восставали против несправедливости.
     --Ты это всерьез?
     --Нет.  Но в нашем шатком положении можно позволить  себе  лишь минимум
твердых принципов. Надо хвататься за любую соломинку.
     --Какие  вы все  чертовски надменные, -- сказал Лахман.  --  Прямо диву
даюсь. Что у тебя с работой?
     --Завтра с утра начинаю у одного антиквара: разборка и каталогизация.
     --За твердое жалованье?
     Я кивнул.
     --Ну  и  зря!   --  сказал  Лахман,  мгновенно  оживляясь;  порадовался
возможности дать поучительный совет. --  Переключайся на торговлю. Сантиметр
торговли лучше, чем метр работы.
     --Я учту.
     --Только  тот,  кто страшится  жизни,  мечтает о твердом жалованье,  --
колко  заметил  Лахман. Поразительно,  до  чего  быстро  этот  человек  умел
переходить от уныния к агрессии. "Еще один экстремист", -- подумал я.
     --Ты прав, я страшусь жизни, прямо верчусь от страха как псина от блох,
-- заметил я миролюбиво. -- Благодаря этому страху только и живу. Что против
этого твой маленький сексуальный страх? Так что радуйся!
     По лестнице уже спускался Мойков.
     --Спит, -- объявил он торжественно. -- Три таблетки  секонала  все-таки
подействовали.
     --Секонал? -- оживился Лахман. -- А для меня не осталось?
     Мойков кивнул и вынул пачку снотворного.
     --Двух вам хватит?
     --Почему двух? Раулю вы дали три, почему же мне только две?
     --Рауль  потерял  Кики.  Можно сказать, вдвойне  потерял. Сразу  на два
фронта. А у вас еще остается надежда.
     Лахман явно собрался возразить -- такого преуменьшения  своих страданий
он допустить не мог.
     --Исчезни,  --  сказал  я  ему. -- При полнолунии таблетки действуют  с
удвоенной силой.

     Лахман, ковыляя, удалился.
     --Надо было мне аптекарем стать, -- задумчиво изрек Мойков.
     Мы начали новую партию.
     --А Мария Фиола правда была здесь сегодня вечером? -- спросил я.
     Мойков кивнул.
     --Хотела  отпраздновать  свое освобождение от  немецкого ига. Городок в
Италии, где  она родилась, заняли американцы.  Раньше там  немцы стояли. Так
что она тебе уже не подневольная союзница, а новоиспеченная  врагиня. В этом
качестве просила передать тебе привет. И, по-моему,  сожалела, что  не может
сделать этого лично.
     --Боже ее упаси! -- возразил  я.  --  Я  приму от нее объявление войны,
только если на ней будет диадема Марии Антуанетты.
     Мойков усмехнулся.
     --Но тебя, Людвиг, ждет еще один удар.  Деревушку, в которой я родился,
русские  на днях  тоже освободили от  немцев.  Так  что и я  из вынужденного
союзника превращаюсь в  твоего вынужденного неприятеля. Даже не знаю, как ты
это переживешь.
     --Тяжело.   Сколько  же  раз   на  твоем   веку   этак  менялась   твоя
национальность?
     --Раз десять. И все недобровольно. Чех, поляк, австриец, русский, опять
чех  и так далее.  Сам-то я этих  перемен, конечно, не замечал. И боюсь, эта
еще  далеко  не  последняя.  Тебе, кстати,  шах и мат. Что-то  плоховато  ты
сегодня играешь.
     --Да я никогда хорошо  не играл.  К  тому же у тебя, Владимир, солидная
фора в  пятнадцать  лет  эмиграции и  одиннадцать  смененных  родин. Включая
Америку.
     --А вот  и  графиня пожаловала.  -- Мойков встал. -- Полнолуние  никому
спать не дает.
     Сегодня к  старомодному, под  горло закрытому кружевному платью графиня
надела еще и боа из перьев.  В таком наряде она напоминала старую,  облезлую
райскую птицу. Ее маленькое, очень белое личико было подернуто мелкой сеткой
тончайших морщин.
     --Ваше сердечное, графиня? -- спросил Мойков с невероятной галантностью
в голосе.
     --Благодарю вас, Владимир Иванович. Может, лучше секонал?
     --Вам угодно секоналу?
     --Не могу  заснуть  Да вы  же  знаете,  тоска  и  мигрень  замучили, --
посетовала старушка.  -- А  тут  еще эта луна! Как над Царским Селом. Бедный
царь!
     --А это господин Зоммер, -- представил меня Мойков.
     Графиня милостиво скользнула по мне взглядом. Она явно меня не узнала.
     --Тоже беженец? -- спросила она.
     --Беженец, -- подтвердил Мойков.
     Она вздохнула.
     --Мы вечные беженцы, сначала от жизни,  потом от смерти, -- в  глазах у
нее вдруг блеснули  слезы. --  Дайте  мне сердечного, Владимир Иванович!  Но
только совсем  немножко.  И две  таблетки  секонала.  -- Она  повела птичьей
головкой. -- Жизнь необъяснимая вещь. Когда я еще была молоденькой девушкой,
в Санкт-Петербурге, врачи махнули  на  меня  рукой. Туберкулез.  Безнадежный
случай Они давали мне от силы два-три дня, не больше. А что  теперь? Их всех
давно уж  нет -- ни врачей, ни царя,  ни красавцев офицеров! И  только я все
живу, и живу, и живу!
     Она встала. Мойков проводил ее до дверей, потом вернулся.
     --Выдал ей секонал? -- спросил я.
     --Конечно. И бутылку  водки.  Она уже пьяна.  А ты даже и  не  заметил,
верно? Старая школа, -- сказал Мойков с  уважением. -- Этот  божий одуванчик
по  бутылке  в день высасывает.  А  ведь  ей за девяносто!  У нее  ничего не
осталось, кроме призрачных  воспоминаний  о  призрачной  жизни,  которую она
оплакивает.  Только в ее старой голове  эта жизнь еще  и существует. Сначала
она жила  в "Рице". Потом  в "Амбассадоре". Потом в русском пансионе. Теперь
вот  у  нас.  Каждый  год  она  продает  по  одному камню.  Сперва это  были
бриллианты.  Потом  рубины. Потом  сапфиры. С каждым годом камни становились
все меньше. Сейчас их почти не осталось.
     --А секонал у тебя еще есть? -- поинтересовался я.
     Мойков посмотрел на меня изучающим взглядом.
     --И ты туда же?
     --На всякий  случай, --  успокоил я  его. --  Все-таки полнолуние.  Это
только про запас. Наперед никогда не знаешь. Снам ведь не прикажешь.  А  мне
завтра рано вставать. На работу.
     Мойков помотал головой.
     --Просто поразительно,  до чего человек в своей гордыне заносчив, ты не
находишь? Вот скажи, ты плачущего зверя когда-нибудь видел?

VIII

     Уже две  недели  я  работал у Силвера.  Подвал  под магазином  оказался
огромным,  лабиринт  его  помещений  уходил далеко  под улицу.  В  нем  было
множество ответвлений  и тупиков, битком набитых всяческим старьем.  Включая
даже  допотопные детские коляски,  подвешенные  под самым потолком. Силверам
все это барахло в свое время  досталось  по наследству, и они  несколько раз
даже предпринимали слабые попытки как-то его упорядочить и каталогизировать,
но  вскоре  от этой затеи  отказались. Не для того же,  в  конце концов, они
бросили адвокатское ремесло чтобы сменить его на жалкий удел сортировщиков и
учетчиков  в катакомбах.  Если есть в подвале что-нибудь ценное, то с годами
оно станет только еще ценней -- так решили они и отправились  пить кофе. Ибо
к своим обязанностям бонвиванов Силверы относились всерьез.
     Рано поутру  я исчезал в катакомбах, точно крот,  и обычно появлялся на
поверхности  лишь  к  обеду.  Подвал был  скудно  освещен  лишь  несколькими
тусклыми  лампочками.  Он  напоминал мне  о  моих брюссельских  временах,  и
поначалу  я  даже   слегка  побаивался,  не  слишком  ли   назойливым  будет
напоминание;  потом, однако, решил  помаленьку  и  осознанно  привыкать, тем
самым постепенно изживая в себе болезненный комплекс.  Мне уже не  однажды в
жизни  случалось  проделывать  над собой  подобные эксперименты, превозмогая
непереносимые  воспоминания  сознательным привыканием к чему-то сходному, но
не столь непереносимому.
     Силверы  часто  приходили  меня  навещать.  Для  этого  им  нужно  было
спуститься в подвал по приставной  лестнице. В  тусклом электрическом  свете
сперва  появлялись  лакированные штиблеты, фиолетовые  епископские  носки  и
клетчатые  штаны Александра Силвера, затем  лакированные штиблеты,  шелковые
носки и черные брюки его брата Арнольда. Оба были любопытны  и общительны. И
приходили вовсе не для того,  чтобы меня контролировать.  Просто им хотелось
поболтать.
     Мало-помалу я притерпелся к темным сводам катакомб и к  шуму грузовиков
и  легковушек над головой. К тому  же  мне  постепенно  удалось  разгородить
некоторые  участки  свободного  пространства.  Часть вещей  оказалась  таким
барахлом,  что его  и хранить-то не  стоило. Тут были и  поломанные кухонные
табуретки, и  две  никуда не  годные драные  кушетки стандартного фабричного
производства.  Подобный хлам  Силверы  просто выставляли к ночи  на улицу, а
рано утром его забирала бригада городских мусорщиков.
     Однажды, уже после нескольких дней работы в подвале, под грудой ветхих,
не  имеющих  почти  никакой  ценности фабричных ковров я вдруг обнаружил два
молитвенных   ковра,  один  с  изображением  голубого,  другой  --  зеленого
михраба(24).  И это были  не современные копии,  а оригиналы, каждому лет по
сто пятьдесят, и оба в хорошей  сохранности. Гордый, как терьер с добычей, я
вытащил их наверх.
     В магазине восседала помпезная дама, вся увешанная золотыми цепями.
     --А вот  и наш эксперт, сударыня, --  глазом не моргнув, сказал Силвер,
едва заметив меня. -- Месье Зоммер, из Парижа,  прямо из Лувра. Предпочитает
говорить по-французски. Что вы скажете об этом столике, господин Зоммер?
     --Превосходный Людовик Пятнадцатый. Дивная чистота линий. И сохранность
отменная. Редкая  вещь, -- отрапортовал я с сильным французским прононсом. А
затем, для пущего эффекта, еще раз повторил все то же самое по-французски.
     --Слишком дорого, -- решительно заявила дама, брякнув цепями.
     --Но позвольте, -- слегка опешил Силвер. -- Я вам пока что и цены-то не
называл.
     --Неважно. Все равно слишком дорого.
     --Хорошо, -- согласился Силвер, мгновенно обретая присутствие  духа. --
В таком случае, сударыня, назначьте цену сами.
     Теперь  настал черед дамы слегка  опешить.  Поколебавшись немного,  она
спросила:
     --А это сколько стоит? -- и ткнула в ковер с зеленой нишей.
     --Ему   нет  цены,  --  ответил  Силвер.  --  Это  фамильная  реликвия,
перешедшая мне по наследству от матушки. Она не продается.
     Дама рассмеялась.
     --Реликвия -- тот, что зеленый, -- встрял я. -- А вон тот, голубой, это
моя  собственность.  Я  принес  показать  его господину Силверу. Если он его
купит,  у него будет пара к  зеленому.  Это повышает  стоимость обоих ковров
процентов на двадцать.
     --У  вас что, вообще